Через несколько дней я с радостью вижу, как ко мне
в спальню входят гуськом наши бабушки; в руках у Клары кожаная сумка гармошкой того фасона, который ныне опять входит в моду у девушек, а Люсиль несет корзиночку. В сумке находится игра в блошки и коробка с набором для фокусов, в корзиночке — замечательное варенье разных сортов, которое я в свое время помогал раскладывать в баночки; эти сласти и игры имеют для меня особую ценность, потому что напоминают о жизни в швейцарской и придают нашей встрече грустный оттенок. Я чувствую, что видеться с бабушками и жить у бабушек,— это разные, неравноценные вещи, я смутно угадываю, что, если даже вновь установится мир — а он скорее всего установится,— ничто уже не будет точно таким, как прежде. Похищение раскололо нашу жизнь на две части, швейцарская, двор, кровать с ее сказками и легендами — все осталось далеко позади, поглощенное ненасытным временем, и хруст ого жующих челюстой становится все различимей по мере того, как моя история обрастает новыми воспоминаниями и новыми руинами, и одна из таких руин — деревянная мисочка для игры в блошки; глядя, как скачут кружочки, я вспоминаю дедушку, который так ловко с ними управлялся; другое напоминание о прошлом — обманный кинжал, который я любил втыкать в грудь или в спину Люсиль. Я вижу, что обе бабушки очень смущены и взволнованы (нужно ли говорить, что у Клары на глаза то и дело навертываются слезы), и хотя они в доме родной дочери, но чувствуют собя как во враясеском стане. Они одеты во все черное, на головах у них платки, на ногах старомодные ботинки (Люсиль успела уже свои ботинки расшнуровать, потому что ее, как всегда, донимают мозоли) — эти старые женщины принадле-. жат к прошлому веку и уже к другому социальному клас-су. Трудно представить их принимающими участие в в чаепитиях мамы, даже в довольно скромных чаепитиях этого времени, еще когда они не приобрели того блеска, каким будут сверкать некоторое время спустя; и грустно признаться, по я эту несовместимость уже ощущаю, и вовсе не потому, что заражен тем достойным сожаления духом, который делает человека способным на ренегатст-во, нет, такого со мной никогда не случится, но я предчувствую дистанцию, успевшую уже обозначиться в результате социальных сдвигов, которые в конце концов приве-дут к тому, что я поневоле, вопреки своим пристрастиям перестану принадлежать к миру моих бабушек.
Все это, разумеется, только неосознанное предчувствие, только неясный фон, на котором проходит беседа, и я требую новостей, мне не терпится узнать, что нового произошло там, у них, я расспрашиваю про конюшни, про улицу, про торговца целебными травами, продающего и пиявок, про напомаженного приказчика мясника, для чьей головы у Люсиль припасен кусок простого мыла да головная щетка, я хочу знать обо всех мелочах, из которых соткан этот бесхитростный рай, и мы так поглощены этой беседой, что забываем о маме, которую явно раздра-жает, что она оказалась не п курсе наших дел и наших секретов. Она считает себя обязанной держаться чопорно и официально, дабы свидание полностью соответствовало заранее разработанному стратегическому замыслу. Ибо две эти женщины призваны сюда лишь для того, чтобы передать моему дяде важный документ; мама уходит из спальни и с тем же торжественным видом возвращается, неся огромный конверт, в котором лея-сит отцовское сочинение; она. вручает его своей матери и говорит:
— Вот. Это для вас и для Боба.
И уменьшительное имя, которым она прежде так любила звать своего брата, и продуманный тон, каким это сказано, нужны ей для того, чтобы избежать ловушки, не начать обмена театральными репликами, когда самые простые и обиходные формулы, такие, как «заходите, пожалуйста» или «садитесь», почти невозможно произнести с естественной непринужденностью и простотой.
Клара берет конверт и удивленно рассматривает его, Люсиль тоже в недоумении.
— Что это?
— Письмо, которое написал Луи, чтобы поставить всё
на свои места.
— И для этого нужно было писать нам письмо!
Бабушка ощупала конверт, приложила его к уху, взвесила на ладони, а Люсиль, которая, насколько мне известно, никогда ничего не читала, кроме разве газеты, да и то лишь от случая к случаю, в испуге воскликнула:
— И это все надо будет прочесть?
— Да, надо, но не сейчас. Вернетесь домой, прочтете на спокойную голову и все хорошенько обдумаете. Луи взвесил каждое слово.
Клара снова прикинула конверт на ладони.
— Может быть, дочка, так оно и есть, да больно уж оно тяжелое.— Сунув конверт себе в сумку, она спросила:— И нужно будет ответить?
Не знаю, был ли предусмотрен родителями этот вариант. Немного поколебавшись, мама сказала уклончиво:
— Не берусь предрекать реакцию Боба. Может быть, он и захочет ответить. В таком случае... Словом, поступайте по своему усмотрению,— закончила своей излюбленной формулой великодушная мама.
Вручение отцовского шедевра прервало нашу беседу, хотя она только еще начинала обретать былую непринужденность. Клара опасливо косилась на сумку с письмом, не понимая, что может содержаться в таком солидном трактате, который уже одним объемом своим не мог ее не пугать, а ко мне вернулись мои прежние страхи: я боялся, что фразы письма будут звучать с такой же язвительностью, какая клокотала в тирадах отца, когда он кричал, но помня себя от гнева. Бабушки собрались уходить, горестно расцеловали меня и на прощанье осмелились дать маме несколько советов относительно моего леченья, тем самым робко давая понять, каким здоровым я был, живя у них в семьдесят первом; разумеется, их советы были приняты более чем прохладно. За ребенком великолепный уход, он состоит под наблюдением светила медицины, который однажды уже спас ему жизнь.
— Что же, тем лучше, тем лучше...
Мои опасения были напрасны. Эпистолярная ли проза отца оказалась столь убедительной, любовь ли бабушек к внуку взяла верх над их законным отвращением к перемене привычного образа жизни? Пожалуй, любовь и литературное мастерство действовали на сей раз в полном согласии. Письмо осталось без ответа, отец лишился возможности продолжать столь милую его сердцу полемику, но через несколько недель мы узнали, что бабушки и дядя переезжают на другую квартиру: с жупелом швейцарской было наконец покончено...
Новая жизнь, новые и старые лица, а также радости танго
Итак, завершается мое раннее детство, и, когда я теперь вспоминаю о нем, я делаю неожиданное открытие: я думал, что все эти годы мама занимала в моем сердце единственное, главное, ни с чем не сравнимое место, но мне приходится признать, что я ошибался, что мама не царила в сердце моем безраздельно и что изначальные узы ока
зались разорванными, ибо, как выяснилось, я мог долго жить если и не совсем без нее, то, во всяком случае, вдалеке от ее бдительного надзора — и нисколько не страдать от этой разлуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104