- Ты что же с постелью сделал, паршивец?" - "Не мог больше
терпеть, - оправдывается он. - Само прыснуло". - "Ой, а я клеенку дома
забыла", - вздыхает Ванда. Ну я и говорю тогда: "Провалились бы вы все!
Будет когда-нибудь конец этой семейной жизни"?
И обращаюсь к мальчишке, а он мне отвечает, и дело-то ну полная чепу-
ха, а напряг у нас такой, что слон не выдержит.
"Иди лицо вымой, - говорю. - Чумазый, смотреть противно". - "Ничего
не чумазый", - мальчишка говорит. "Нет, - говорю, - чумазый. И для твое-
го сведения, грязь к человеку пристает в девяти местах, хочешь назову в
каких". - "Это из-за теста, - объясняет он. - Мы из теста маски лепили,
как с мертвых снимают". - "Из-за теста! - всплеснул я руками, содрогнув-
шись при одной мысли, сколько они извели муки и воды, да еще, конечно, и
бумаги на такое прелестное развлечение. - Посмертные маски! - все не мог
я успокоиться. - Да что ты знаешь про смерть?" И слышу от мальчишки:
"Смерть означает конец мира для личности, которую смерть постигла. Глаза
ничего больше не видят, - говорит, - и значит, мир кончился". Ведь вер-
но. Тут не поспоришь. И я предпочел вернуться к главному делу. "Отец ве-
лит тебе вымыть лицо", - сказал я, говоря о себе не впрямую, а отвлечен-
но, потому что это придавало мне больше уверенности. "Знаю, - отвечает
он, - ты всегда так говоришь". - "А где они, твои маски?" - "Сохнут, -
говорит мальчишка, - на теплораторе" (это он так радиатор называет). Ну,
пошел я к этому радиатору, посмотрел. Так и есть, четыре крохотные мас-
ки. Одна - моего сына, остальные - его друзей, и все улыбающиеся. "Тебя
кто научил их делать?" - спрашиваю, а он мне: "В школе научили". Я про
себя обругал эту школу на чем свет. Поинтересовался: "И что ты с ними
собираешься делать?" - надо же показать, что его затеи мне небезразлич-
ны. "Может, по стенам развесим?" - предложил мальчишка. "Ладно, разве-
сим, а почему нет?" Он говорит - а вид хитрющий такой: "В напоминанье,
что все помрем". Тут я его спрашиваю, зачем все маски улыбаются: "Это
нарочно так сделано?" Хмыкнул только да губы скривил, этакая ухмылочка,
прямо мороз по коже. "Я же тебя спрашиваю, зачем ухмыляются?" - от этой
их ухмылки у меня страх в сердце, а там и без того страха хватает. "Сам
поймешь", - говорит ребенок и грязным своим пальцем тычет прямо в маски,
проверяет, высохли или нет. "Сам пойму? - воскликнул я. - Это что еще
такое - сам пойму?" - "Ага, и пожалеешь", - отвечает и смотрит на себя в
зеркало, тоже с жалостью. Только я его опередил, я уже жалеть начал.
"Что значит пожалеешь? - заорал я. - Да я всю жизнь только и жалею!" -
"И есть с чего", - говорит он, а выражение у него уже не жалости, мудрое
у него на лице выражение. Боюсь признаться, дальше имело место физичес-
кое насилие над мальчишкой. Не буду про это, мне стыдно.
"У тебя в запасе семь лет", - говорю я Ванде. "Какие еще семь лет?" -
спрашивает она. "Те семь лет, на которые ты меня переживешь, согласно
статистике. И это будут полностью твои годы, можешь с ними делать все
что захочется. За все эти семь лет, обещаю, ты не услышишь от меня ни
слова критики, ни упрека". - "Дожить бы поскорее", - говорит.
Помню, какая Ванда утром. Я утром "Таймс" читаю, а она проходит сзади
и уже со вздохами, хоть полминуты не прошло как поднялась. Ночью я пил,
и моя враждебность вырывалась из своего укрытия, словно призрак, которо-
му вставили реактивный мотор. Когда мы играли в шашки, я на нее так тя-
жело смотрел, что она, бывало, забудет через три поля перескочить и пос-
тавить дамку.
Помню, как я чинил мальчишке велосипед. Удостоился похвал у семейного
очага. Какой я добрый, вот таким и должен быть отец. Велосипед был деше-
венький, за 29.95 или что-то в этом роде, и седло на нем болталось, ма-
маша как-то является из парка в ярости, дескать, ребенок страдает, а все
из-за того, что я палец о палец не желаю ударить, ну насчет седла. "Да-
вай сюда, - говорю, - сейчас сделаем". Пошел в магазинчик, купил кусок
трубы полтора дюйма на два, подложил под седло, чтобы не съезжало вниз.
Потом шурупами прикрепил гибкую металлическую скобу дюймов восемь длиной
от сиденья к раме. Теперь седло и в стороны не уходило. Просто чудеса
находчивости. В тот вечер все со мною были такие обходительные, любящие
такие. Ребенок девять моих стаканчиков притащил, умничка такой, поставил
на столик у кресла и своей игрушечной рейкой выровнял, так что получи-
лась прямая - не придерешься. "Спасибо, - говорю, - спасибо". И мы все
улыбаемся друг другу, все улыбаемся, как будто вздумали соревноваться, у
кого улыбка продержится дольше.
Я к ребенку в интернат однажды наведался. Папаш туда пускают по оче-
реди, один папаша каждый день. Сидел на стульчике, вокруг дети бегают,
занимаются спортом. Принесли мне какой-то маленький пирожок. А потом
совсем крохотуля со мной рядом уселась. Говорит, у нее папа живет в Анг-
лии. Она к нему ездила, у него по всей квартире ползают тараканы. И мне
захотелось взять ее к себе домой.
После того как мы разъехались, пережив то, что называют состоянием
несовместимости, Ванда посетила меня в моем холостяцком жилище. Мы пили,
и все с тостами. "Давай за ребенка", - предложил я. Ванда подняла ста-
кан. "А теперь за успех твоих замыслов", - сказала она, и я был польщен.
Как, однако, мило с ее стороны. Я поднял свой стаканчик. "За нашу стра-
ну!" - говорю. И мы выпили. Тут Ванда свой тост предлагает: "За брошен-
ных жен". - "Понимаешь, - замялся я, - так уж и за брошенных..." - "Ну
хорошо, - говорит, - за покинутых. За вытесненных, высаженных с судна на
берег, за тех, от которых отреклись", - гнет свое она. "Мы, - возражаю,
- вроде как вместе решали, что лучше разъехаться". - "А когда приходили
гости, - говорит она, - ты меня вечно заставлял торчать на кухне". Я в
ответ: "Думал, тебе на кухне нравится. Ты же меня всегда с кухни этой
чертовой прочь гнала". - "А еще ты не захотел за пластинку платить, ког-
да выяснилось, что мне надо исправлять прикус". - "А ты о чем думала?
Семь лет просидела у окна палец в рот, а теперь пожалуйста - прикус". -
"И карточку от меня спрятал, когда мне понадобилось купить новое
платье". - "Ты и в старом была хороша, - отвечаю, - тем более если пару
заплаток с умом поставить". - "Помнишь, - говорит, - нас с тобой в ар-
гентинское посольство пригласили, так ты меня заставил надеть шоферскую
кепку, припарковаться и с водилами битый час на улице проторчать, пока
ты там беседовал с посланником". - "Ты же по-испански ни бум-бум", -
объясняю я. "Да, - вздыхает, - не самый удачный у нас вышел брак, совсем
не самый удачный". - "Знаешь, - сообщаю я ей, - по данным переписи насе-
ления, число одиноких за последние десять лет выросло на шестьдесят про-
центов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
терпеть, - оправдывается он. - Само прыснуло". - "Ой, а я клеенку дома
забыла", - вздыхает Ванда. Ну я и говорю тогда: "Провалились бы вы все!
Будет когда-нибудь конец этой семейной жизни"?
И обращаюсь к мальчишке, а он мне отвечает, и дело-то ну полная чепу-
ха, а напряг у нас такой, что слон не выдержит.
"Иди лицо вымой, - говорю. - Чумазый, смотреть противно". - "Ничего
не чумазый", - мальчишка говорит. "Нет, - говорю, - чумазый. И для твое-
го сведения, грязь к человеку пристает в девяти местах, хочешь назову в
каких". - "Это из-за теста, - объясняет он. - Мы из теста маски лепили,
как с мертвых снимают". - "Из-за теста! - всплеснул я руками, содрогнув-
шись при одной мысли, сколько они извели муки и воды, да еще, конечно, и
бумаги на такое прелестное развлечение. - Посмертные маски! - все не мог
я успокоиться. - Да что ты знаешь про смерть?" И слышу от мальчишки:
"Смерть означает конец мира для личности, которую смерть постигла. Глаза
ничего больше не видят, - говорит, - и значит, мир кончился". Ведь вер-
но. Тут не поспоришь. И я предпочел вернуться к главному делу. "Отец ве-
лит тебе вымыть лицо", - сказал я, говоря о себе не впрямую, а отвлечен-
но, потому что это придавало мне больше уверенности. "Знаю, - отвечает
он, - ты всегда так говоришь". - "А где они, твои маски?" - "Сохнут, -
говорит мальчишка, - на теплораторе" (это он так радиатор называет). Ну,
пошел я к этому радиатору, посмотрел. Так и есть, четыре крохотные мас-
ки. Одна - моего сына, остальные - его друзей, и все улыбающиеся. "Тебя
кто научил их делать?" - спрашиваю, а он мне: "В школе научили". Я про
себя обругал эту школу на чем свет. Поинтересовался: "И что ты с ними
собираешься делать?" - надо же показать, что его затеи мне небезразлич-
ны. "Может, по стенам развесим?" - предложил мальчишка. "Ладно, разве-
сим, а почему нет?" Он говорит - а вид хитрющий такой: "В напоминанье,
что все помрем". Тут я его спрашиваю, зачем все маски улыбаются: "Это
нарочно так сделано?" Хмыкнул только да губы скривил, этакая ухмылочка,
прямо мороз по коже. "Я же тебя спрашиваю, зачем ухмыляются?" - от этой
их ухмылки у меня страх в сердце, а там и без того страха хватает. "Сам
поймешь", - говорит ребенок и грязным своим пальцем тычет прямо в маски,
проверяет, высохли или нет. "Сам пойму? - воскликнул я. - Это что еще
такое - сам пойму?" - "Ага, и пожалеешь", - отвечает и смотрит на себя в
зеркало, тоже с жалостью. Только я его опередил, я уже жалеть начал.
"Что значит пожалеешь? - заорал я. - Да я всю жизнь только и жалею!" -
"И есть с чего", - говорит он, а выражение у него уже не жалости, мудрое
у него на лице выражение. Боюсь признаться, дальше имело место физичес-
кое насилие над мальчишкой. Не буду про это, мне стыдно.
"У тебя в запасе семь лет", - говорю я Ванде. "Какие еще семь лет?" -
спрашивает она. "Те семь лет, на которые ты меня переживешь, согласно
статистике. И это будут полностью твои годы, можешь с ними делать все
что захочется. За все эти семь лет, обещаю, ты не услышишь от меня ни
слова критики, ни упрека". - "Дожить бы поскорее", - говорит.
Помню, какая Ванда утром. Я утром "Таймс" читаю, а она проходит сзади
и уже со вздохами, хоть полминуты не прошло как поднялась. Ночью я пил,
и моя враждебность вырывалась из своего укрытия, словно призрак, которо-
му вставили реактивный мотор. Когда мы играли в шашки, я на нее так тя-
жело смотрел, что она, бывало, забудет через три поля перескочить и пос-
тавить дамку.
Помню, как я чинил мальчишке велосипед. Удостоился похвал у семейного
очага. Какой я добрый, вот таким и должен быть отец. Велосипед был деше-
венький, за 29.95 или что-то в этом роде, и седло на нем болталось, ма-
маша как-то является из парка в ярости, дескать, ребенок страдает, а все
из-за того, что я палец о палец не желаю ударить, ну насчет седла. "Да-
вай сюда, - говорю, - сейчас сделаем". Пошел в магазинчик, купил кусок
трубы полтора дюйма на два, подложил под седло, чтобы не съезжало вниз.
Потом шурупами прикрепил гибкую металлическую скобу дюймов восемь длиной
от сиденья к раме. Теперь седло и в стороны не уходило. Просто чудеса
находчивости. В тот вечер все со мною были такие обходительные, любящие
такие. Ребенок девять моих стаканчиков притащил, умничка такой, поставил
на столик у кресла и своей игрушечной рейкой выровнял, так что получи-
лась прямая - не придерешься. "Спасибо, - говорю, - спасибо". И мы все
улыбаемся друг другу, все улыбаемся, как будто вздумали соревноваться, у
кого улыбка продержится дольше.
Я к ребенку в интернат однажды наведался. Папаш туда пускают по оче-
реди, один папаша каждый день. Сидел на стульчике, вокруг дети бегают,
занимаются спортом. Принесли мне какой-то маленький пирожок. А потом
совсем крохотуля со мной рядом уселась. Говорит, у нее папа живет в Анг-
лии. Она к нему ездила, у него по всей квартире ползают тараканы. И мне
захотелось взять ее к себе домой.
После того как мы разъехались, пережив то, что называют состоянием
несовместимости, Ванда посетила меня в моем холостяцком жилище. Мы пили,
и все с тостами. "Давай за ребенка", - предложил я. Ванда подняла ста-
кан. "А теперь за успех твоих замыслов", - сказала она, и я был польщен.
Как, однако, мило с ее стороны. Я поднял свой стаканчик. "За нашу стра-
ну!" - говорю. И мы выпили. Тут Ванда свой тост предлагает: "За брошен-
ных жен". - "Понимаешь, - замялся я, - так уж и за брошенных..." - "Ну
хорошо, - говорит, - за покинутых. За вытесненных, высаженных с судна на
берег, за тех, от которых отреклись", - гнет свое она. "Мы, - возражаю,
- вроде как вместе решали, что лучше разъехаться". - "А когда приходили
гости, - говорит она, - ты меня вечно заставлял торчать на кухне". Я в
ответ: "Думал, тебе на кухне нравится. Ты же меня всегда с кухни этой
чертовой прочь гнала". - "А еще ты не захотел за пластинку платить, ког-
да выяснилось, что мне надо исправлять прикус". - "А ты о чем думала?
Семь лет просидела у окна палец в рот, а теперь пожалуйста - прикус". -
"И карточку от меня спрятал, когда мне понадобилось купить новое
платье". - "Ты и в старом была хороша, - отвечаю, - тем более если пару
заплаток с умом поставить". - "Помнишь, - говорит, - нас с тобой в ар-
гентинское посольство пригласили, так ты меня заставил надеть шоферскую
кепку, припарковаться и с водилами битый час на улице проторчать, пока
ты там беседовал с посланником". - "Ты же по-испански ни бум-бум", -
объясняю я. "Да, - вздыхает, - не самый удачный у нас вышел брак, совсем
не самый удачный". - "Знаешь, - сообщаю я ей, - по данным переписи насе-
ления, число одиноких за последние десять лет выросло на шестьдесят про-
центов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20