А вот я в Дании...
А вот это в Бельгии. Смотрите, какой шикарный кабриолет. Я специально
привезла его из Америки, чтобы ошарашить королеву.
- Получилось?
- Еще бы. Королевой была я, а она только присутствовала при мне.
Салина выбрала из кучи один красочный журнал и показала его мне. На обложке
фотография женщины в таком тонком платье, что можно было бы считать ее
просто голой. На ее руках были черные перчатки, инкрустированные блестками,
в черных волосах пламенем горела рубиновая роза. Сквозь узкие прорези
черной бархатной маски просвечивали искорками зрачки глаз.
- Узнаете, кто это?
- Наверное, вы.
- Это я так была одета в прошлое рождество на празднике в Майами, там
было много почтенных дам, они шарахались от меня, как от чумы, - со смехом
сказала она, любуясь своей фотографией, - Но все остальные были потрясены
экстравагантностью моего костюма, парни бегали за мной толпами. На них
смешно было смотреть. Один до того разгорячился, что в самозабвении
слизывал пот с моего плеча во время танца. Я очень люблю, когда на меня
смотрят мужчины. Мне приятно наблюдать, как возбужденные моим голым телом,
они всем телом начинают трепетать от плотского возбуждения. Они шарят по
мне глазами и чудится, будто на глазах у всей публики меня гладят по самым
сокровенным местам, будто взгляды этих мужчин проникают в меня, как плоть в
плоть. О, я упиваюсь этим и мне хочется в такие минуты еще больше
раскрыться их взорам и отдаться одновременно всем.
Салина закрыла глаза и запрокинула голову, исступленно шепча:
- Как жаль, что люди ограничили себя пресловутой моралью, сковали себя
навеки золотыми цепями нравственности и самое чудесное во всей вселенной
назвали пороком. Ах, люди, люди, - вырвалось у нее. Она встала с дивана и
подошла к окну. Воцарилась неловкая тишина. Я не знал, что ответить ей на
этот довод и водопад страсти и, чувствуя себя виноватым, уткнулся в
журналы.
- Зачем мы с вами ушли от всех? - вдруг спросила она, - Там было
скучно, а здесь еще скучнее. Боже! Как надоела эта скука! Как опротивел мир
со всеми его мелкими, до смешного ничтожными людьми, с его никому не нужной
целомудренностью и лживой нравственностью, а в душе у нее зловонный букет
такого порока и разврата, что кажется, она сплошная багровая дыра, в
которую чуть ли не каждый раз вниз головой бросаются мужчины. А эти
безобразные псы, жаждущие вина и оргии, в минуты потрясения вдруг начинают
громко вещать о морали, о нравственности, пренебрежительно говорить -
шлюха, с которой вчера извивался в постели, вкушая сладости, которых ему
никто, кроме женщин, не даст... Вы смотрите, в каких условиях мы живем,
почему юбки должны быть до колен, а не ниже и не выше, почему я могу
оголить почти всю грудь, но только не соски? Почему я на пляже могу ходить
голая, а по городу обязательно одеваться с головы до ног? Чушь какая-то.
Вот мне хочется сейчас раздеться, я хочу отдохнуть от тугого платья, но вы
здесь и мне неудобно уже это делать, если вы не отвернетесь. Ну, что же вы
молчите? Ответьте мне.
- Я с вами во многом согласен, но кроме сочувствия ничего сказать не
могу. У меня это с кровью матери, еще из утробы. Мы, немцы, высоко ценим
целомудрие и нравственность, для нас это не просто слова, а культура жизни.
- Ах, вы мелете чепуху! - перебила она меня, раздраженно отмахиваясь,
- Мы... Немцы... У вас не меньше проституток, чем во Франции, вы тоже
толпами лезете смотреть голое ревю и печатаете миллионами порнографические
фотокарточки, - теребя свой шелковый платок, она прошлась по комнате и
подсела ко мне, - А все-таки, вы, немцы, необычный народ. В вас нет
бесшабашной веселости и милого юмора французов, в вас нет шокирующей
развязности американцев, нет культурной учтивости швейцарцев и раболепной
лести арабов. Салина сидела так близко ко мне, что я ощущал мелкую дрожь ее
ног. Задумчиво уставившись в пространство, она молчала.
- Зачем вы мучаете себя такими нелепыми мыслями? - спросил я ее,
как-то бессознательно опуская руку на ее колено. Она вздрогнула, как под
ударом электрического тока, взглянула на меня, отодвинулась.
- Идите в гостиную. Я хочу побыть одна, - и как бы извиняясь,
добавила, - Я от скуки совсем больна, а вы для меня неподходящее лекарство.
Идите, и если Карл еще не уехал, шепните ему, чтобы он пришел сюда. Мне
хотелось ее избить, месить как тесто, меня душило бешенство. Мое самолюбие
было растоптано ее острым изящным каблучком, и это требовало отмщения. Я
сдержал свой порыв ярости, вяло пожал ее холодную руку и вышел. Проходя в
дверь, я незаметно отодвинул гардину на окне так, чтобы образовалась
довольно приличная щель. В дом я не пошел, а спрятался в ближайшем кусте.
Через минуту, убедившись, что за мной не следят, я подошел к беседке и
отыскал свою щель. В полумраке я едва различил фигуру Салины. Она сидела
все на том же месте и в той же позе. Прошла минута, две, три. Она
нетерпеливо взглянула на часы, потом прошлась по комнате почти до двери и
вернулась к зеркалу. Потом она стала собирать журналы, подолгу разглядывая
некоторые из них. Уложив журналы на место в шкаф, она посмотрела на часы и
принялась расхаживать по комнате. Взглянув на дверь, она вдруг
остановилась, с минуту подумала и стала раздеваться. Сняла платье и
осталась только в очень маленьких трусиках, которые блестящей ленточкой
прикрывали низ живота, она стала осторожно растирать оголенные груди,
любовно разглядывая себя в зеркале. Покончив с массажем, она сняла туфли и
чулки и забралась на диван. Долго укладывалась, выбирая позу и, наконец,
затихла.
- Это она так ждет Карла, - мелькнула у меня мысль, от которой мне
стало не по себе. - Я для нее плохое лекарство, что она хотела этим
сказать? Я стоял в смятении, не зная, что делать. Позвать Карла не
позволяло самолюбие, а возврашаться к ней сейчас я не решался. Меня
колотила нервная дрожь и неприятно замирало сердце. Чтобы успокоиться, я
решил пройтись по аллее и выкурить сигарету. Когда я снова подошел к
беседке, в ней было темно. Я испугался, а вдруг она ушла. И теперь у меня
не было никакой возможности ее увидеть. Но я сразу сообразил, что она не
могла никак уйти незаметно для меня, так как я шел по той дорожке, которая
вела к дому. Я решил войти к ней и сказать, что Карл уехал, а потом будь
что будет. Темнота придавала мне смелости. Как только я вошел, Салина,
очевидно, повернулась к двери, под ней мелодично зазвенели пружины.
- Кто это? - шепотом спросила она. Я молчал. Бешеный стук сердца
содрогал меня, как порыв ветра осину. Судя по молчаливому ответу, уже
громче и с издевкой Салина сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
А вот это в Бельгии. Смотрите, какой шикарный кабриолет. Я специально
привезла его из Америки, чтобы ошарашить королеву.
- Получилось?
- Еще бы. Королевой была я, а она только присутствовала при мне.
Салина выбрала из кучи один красочный журнал и показала его мне. На обложке
фотография женщины в таком тонком платье, что можно было бы считать ее
просто голой. На ее руках были черные перчатки, инкрустированные блестками,
в черных волосах пламенем горела рубиновая роза. Сквозь узкие прорези
черной бархатной маски просвечивали искорками зрачки глаз.
- Узнаете, кто это?
- Наверное, вы.
- Это я так была одета в прошлое рождество на празднике в Майами, там
было много почтенных дам, они шарахались от меня, как от чумы, - со смехом
сказала она, любуясь своей фотографией, - Но все остальные были потрясены
экстравагантностью моего костюма, парни бегали за мной толпами. На них
смешно было смотреть. Один до того разгорячился, что в самозабвении
слизывал пот с моего плеча во время танца. Я очень люблю, когда на меня
смотрят мужчины. Мне приятно наблюдать, как возбужденные моим голым телом,
они всем телом начинают трепетать от плотского возбуждения. Они шарят по
мне глазами и чудится, будто на глазах у всей публики меня гладят по самым
сокровенным местам, будто взгляды этих мужчин проникают в меня, как плоть в
плоть. О, я упиваюсь этим и мне хочется в такие минуты еще больше
раскрыться их взорам и отдаться одновременно всем.
Салина закрыла глаза и запрокинула голову, исступленно шепча:
- Как жаль, что люди ограничили себя пресловутой моралью, сковали себя
навеки золотыми цепями нравственности и самое чудесное во всей вселенной
назвали пороком. Ах, люди, люди, - вырвалось у нее. Она встала с дивана и
подошла к окну. Воцарилась неловкая тишина. Я не знал, что ответить ей на
этот довод и водопад страсти и, чувствуя себя виноватым, уткнулся в
журналы.
- Зачем мы с вами ушли от всех? - вдруг спросила она, - Там было
скучно, а здесь еще скучнее. Боже! Как надоела эта скука! Как опротивел мир
со всеми его мелкими, до смешного ничтожными людьми, с его никому не нужной
целомудренностью и лживой нравственностью, а в душе у нее зловонный букет
такого порока и разврата, что кажется, она сплошная багровая дыра, в
которую чуть ли не каждый раз вниз головой бросаются мужчины. А эти
безобразные псы, жаждущие вина и оргии, в минуты потрясения вдруг начинают
громко вещать о морали, о нравственности, пренебрежительно говорить -
шлюха, с которой вчера извивался в постели, вкушая сладости, которых ему
никто, кроме женщин, не даст... Вы смотрите, в каких условиях мы живем,
почему юбки должны быть до колен, а не ниже и не выше, почему я могу
оголить почти всю грудь, но только не соски? Почему я на пляже могу ходить
голая, а по городу обязательно одеваться с головы до ног? Чушь какая-то.
Вот мне хочется сейчас раздеться, я хочу отдохнуть от тугого платья, но вы
здесь и мне неудобно уже это делать, если вы не отвернетесь. Ну, что же вы
молчите? Ответьте мне.
- Я с вами во многом согласен, но кроме сочувствия ничего сказать не
могу. У меня это с кровью матери, еще из утробы. Мы, немцы, высоко ценим
целомудрие и нравственность, для нас это не просто слова, а культура жизни.
- Ах, вы мелете чепуху! - перебила она меня, раздраженно отмахиваясь,
- Мы... Немцы... У вас не меньше проституток, чем во Франции, вы тоже
толпами лезете смотреть голое ревю и печатаете миллионами порнографические
фотокарточки, - теребя свой шелковый платок, она прошлась по комнате и
подсела ко мне, - А все-таки, вы, немцы, необычный народ. В вас нет
бесшабашной веселости и милого юмора французов, в вас нет шокирующей
развязности американцев, нет культурной учтивости швейцарцев и раболепной
лести арабов. Салина сидела так близко ко мне, что я ощущал мелкую дрожь ее
ног. Задумчиво уставившись в пространство, она молчала.
- Зачем вы мучаете себя такими нелепыми мыслями? - спросил я ее,
как-то бессознательно опуская руку на ее колено. Она вздрогнула, как под
ударом электрического тока, взглянула на меня, отодвинулась.
- Идите в гостиную. Я хочу побыть одна, - и как бы извиняясь,
добавила, - Я от скуки совсем больна, а вы для меня неподходящее лекарство.
Идите, и если Карл еще не уехал, шепните ему, чтобы он пришел сюда. Мне
хотелось ее избить, месить как тесто, меня душило бешенство. Мое самолюбие
было растоптано ее острым изящным каблучком, и это требовало отмщения. Я
сдержал свой порыв ярости, вяло пожал ее холодную руку и вышел. Проходя в
дверь, я незаметно отодвинул гардину на окне так, чтобы образовалась
довольно приличная щель. В дом я не пошел, а спрятался в ближайшем кусте.
Через минуту, убедившись, что за мной не следят, я подошел к беседке и
отыскал свою щель. В полумраке я едва различил фигуру Салины. Она сидела
все на том же месте и в той же позе. Прошла минута, две, три. Она
нетерпеливо взглянула на часы, потом прошлась по комнате почти до двери и
вернулась к зеркалу. Потом она стала собирать журналы, подолгу разглядывая
некоторые из них. Уложив журналы на место в шкаф, она посмотрела на часы и
принялась расхаживать по комнате. Взглянув на дверь, она вдруг
остановилась, с минуту подумала и стала раздеваться. Сняла платье и
осталась только в очень маленьких трусиках, которые блестящей ленточкой
прикрывали низ живота, она стала осторожно растирать оголенные груди,
любовно разглядывая себя в зеркале. Покончив с массажем, она сняла туфли и
чулки и забралась на диван. Долго укладывалась, выбирая позу и, наконец,
затихла.
- Это она так ждет Карла, - мелькнула у меня мысль, от которой мне
стало не по себе. - Я для нее плохое лекарство, что она хотела этим
сказать? Я стоял в смятении, не зная, что делать. Позвать Карла не
позволяло самолюбие, а возврашаться к ней сейчас я не решался. Меня
колотила нервная дрожь и неприятно замирало сердце. Чтобы успокоиться, я
решил пройтись по аллее и выкурить сигарету. Когда я снова подошел к
беседке, в ней было темно. Я испугался, а вдруг она ушла. И теперь у меня
не было никакой возможности ее увидеть. Но я сразу сообразил, что она не
могла никак уйти незаметно для меня, так как я шел по той дорожке, которая
вела к дому. Я решил войти к ней и сказать, что Карл уехал, а потом будь
что будет. Темнота придавала мне смелости. Как только я вошел, Салина,
очевидно, повернулась к двери, под ней мелодично зазвенели пружины.
- Кто это? - шепотом спросила она. Я молчал. Бешеный стук сердца
содрогал меня, как порыв ветра осину. Судя по молчаливому ответу, уже
громче и с издевкой Салина сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32