И я до сих пор понятия не
имел, что я такое.
Чтобы выяснить это, следовало оглядеться. Начал я с того, что ощупал
окружавшую меня оболочку. Она была на удивление теплая и гладкая, и такая
упругая, что, несмотря на все мои попытки, мне никак не удавалось за нее
уцепиться. Но в одном месте она была мягче и податливей, чем в других, и
напоминала не столько стенку, сколько занавеску. За этой занавеской,
похоже, было еще одно помещение, навроде того, в котором находился я. Она
колебалась под моими руками, но была достаточно прочна на разрыв. Оставив
ее в покое, я хотел было вернуться в прежнее положение, но случайно задел
рукой за длинную, гибкую трубку, плававшую рядом со мной. Схватив ее
обеими руками, я принялся перебирать по ней пальчиками, чтобы выяснить,
откуда и куда она тянется. Результаты этого маленького исследования
ошеломили меня. Как я уже отметил, трубка была очень длинная, длиннее
моего собственного роста. Кроме того она была перекручена, как веревка, и
обвивала мое тело вокруг. Добравшись до ее концов, я выяснил, что один из
них, ветвясь, врастает в стенку окружавшей меня оболочки, а другой (что
было еще более удивительно) выходил из нижней части моего собственного
животика. Надавив на нее своими слабыми пальчиками, я определил, что она
полая внутри. Из безрассудного любопытства я согнул ее наполовину и,
перекрыв таким образом отверстие, почувствовал, что кислород перестает
поступать в мою кровь. Недостаток кислорода тотчас же сказался на моих
мыслительных способностях, что едва не стоило мне жизни. От испуга вместо
того, чтобы отпустить дыхательную трубку, я вцепился в нее еще сильнее, и
мне, определенно, непоздоровилось бы, если бы сама природа не пришла мне
на помощь. Ослабев, пальчики мои разжались, и трубка выскользнула из них,
снова обеспечив приток живительного кислорода в мой организм.
Отдышавшись, я вернулся к прерванным исследованиям и вскоре пришел к
окончательному выводу, что я ни что иное, как эмбрион, или, если быть
вполне точным, плод девяти месяцев отро... э-э, от зачатия. Плавал я в
околоплодных водах, окружавшая меня оболочка была плодовым пузырем, а
дыхательная трубка обыкновенной пуповиной, врастающей, как водится, в
плаценту.
Возраст свой я определил довольно просто по некоторым признакам. У
меня было уже вполне сложившееся тело, на котором почти совсем не осталось
этого цыплячьего пушка, что явно говорило о мужественности и раннем
развитии. Под кожей накопились достаточные жировые запасы, что
свидетельствовало о мудрости и предусмотрительности. Ногти доросли до
кончиков пальцев, что означало силу и умение постоять за себя. Но самое
главное: мои яички уже выкатились в мошонку. Только подумайте: мои яички
уже выкатились в мошонку!
"Не может быть, - сказал я сам себе, - не может быть, чтобы у
человека таких неоспоримых достоинств, какими обладаю я, не было высшего
предназначения!" Красноречие, какое я выказал этой мудрой сентенцией,
окончательно убедило меня в моей гениальности, исключительности и
избранности - короче, в том, что я и есть тот самый Мессия, прихода
которого с таким нетерпением ожидают иудеи всего мира.
Но не успел я отметить это радостное открытие подбрасыванием кверху
своей собственной пуповины, как услышал голос, который мне сразу не
приглянулся. Голос этот доносился из-за той самой мягкой и податливой
перегородки, о которой я уже упоминал. "Эй, ты, чего толкаешься? -
пробурчал он. - Зря людей будишь." От неожиданности я выпустил пуповину из
рук, и она тут же, как удавка, обвилась вокруг моей шеи, едва не переломив
мой нежный, еще не вполне окрепший хребет, а равно и, выражаясь
фигурально, становой хребет всего человечества, каковым (хребтом) я, без
всяких сомнений, являлся. Справившись с пуповиной, я, заикаясь, спросил:
"Кто это обращается ко мне? И почему я тебя не вижу?" - "Почему, почему, -
пробурчал в ответ противный голос, - а потому, что ты не видишь дальше
собственного носа, да и носа своего ты тоже, сказать по правде, не видишь.
Кроме того, судя по всему, ты еще и непроходимо глуп, если до сих пор не
смекнул, что я твой брат, к тому же старший. Да-да, мы с тобой
одноутробные и, более того, однояйцевые братья-близнецы. Должен тебе
сказать, что я давно уже дожидаюсь, когда ты перестанешь дрыхнуть и
пускать пузыри через заднее отверстие". Признаться, мне очень не
понравился тон этого замечания, но еще меньше мне понравился его смысл,
возмутивший меня до глубины души, и я хотел было уже презрительно
отвернуться, но сообразил, что это было бы глупо, ведь мой сосед (кто бы
он ни был на самом деле) все равно ничего не мог увидеть в такой темноте,
к тому же мы были разделены хотя и тонкой, но прочной перегородкой. И
тогда, чтобы он не подумал, что может оскорблять меня безнаказанно, я
прижался лицом к самой перегородке и закричал: "Эй, ты, грубиян, кретин,
мудила, безмозглый осел и старый пердун! Если ты воображаешь, что можешь
болтать всякую чепуху и молоть разный вздор, то ты ошибаешься, и очень
сильно!" - И для внушительности я толкнул его через тонкую перегородку
кулаком в бок и пихнул пяткой под дых. Должно быть, этот бездельник,
посмевший назваться моим братом, да еще и старшим, не ожидал такого
решительного отпора с моей стороны, потому что в ответ он только проблеял
жалобно, как ягненок, и немедленно заткнулся. Я же, вполне удовлетворясь
произведенным впечатлением, с чувством исполненного долга, вернулся к
прерванному занятию, которое состояло в осмыслении моей незаурядной
личности, и некоторое время предавался ему со всем присущим мне
самоотречением и самоотверженностью.
Однако вскоре я почувствовал скуку. Я жаждал поделиться с кем-нибудь
мыслями о своей гениальности, ведь какой интерес в сотый раз говорить об
этом самому себе, если и так уже все знаешь? Хотя мне и не хотелось первым
начинать разговор, прерванный таким образом, но я все же ткнул кулаком в
перегородку и как можно более грубо сказал: "Эй, ты! Спишь, что ли? Давай
поболтаем." - "О чем?" - буркнул он довольно хмуро, но я все же
почувствовал, что ему очень хочется поговорить со мной (видимо, ему тоже
не улыбалось проводить время в одиночестве), что окончательно убедило меня
в его бесхребетности и заурядности. - "О чем угодно, - сказал я (не мог же
я прямо сказать, что хочу говорить о своей гениальности). - Ну, хотя бы
давай рассказывать друг другу забавные истории". - "Давай, - охотно
согласился он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
имел, что я такое.
Чтобы выяснить это, следовало оглядеться. Начал я с того, что ощупал
окружавшую меня оболочку. Она была на удивление теплая и гладкая, и такая
упругая, что, несмотря на все мои попытки, мне никак не удавалось за нее
уцепиться. Но в одном месте она была мягче и податливей, чем в других, и
напоминала не столько стенку, сколько занавеску. За этой занавеской,
похоже, было еще одно помещение, навроде того, в котором находился я. Она
колебалась под моими руками, но была достаточно прочна на разрыв. Оставив
ее в покое, я хотел было вернуться в прежнее положение, но случайно задел
рукой за длинную, гибкую трубку, плававшую рядом со мной. Схватив ее
обеими руками, я принялся перебирать по ней пальчиками, чтобы выяснить,
откуда и куда она тянется. Результаты этого маленького исследования
ошеломили меня. Как я уже отметил, трубка была очень длинная, длиннее
моего собственного роста. Кроме того она была перекручена, как веревка, и
обвивала мое тело вокруг. Добравшись до ее концов, я выяснил, что один из
них, ветвясь, врастает в стенку окружавшей меня оболочки, а другой (что
было еще более удивительно) выходил из нижней части моего собственного
животика. Надавив на нее своими слабыми пальчиками, я определил, что она
полая внутри. Из безрассудного любопытства я согнул ее наполовину и,
перекрыв таким образом отверстие, почувствовал, что кислород перестает
поступать в мою кровь. Недостаток кислорода тотчас же сказался на моих
мыслительных способностях, что едва не стоило мне жизни. От испуга вместо
того, чтобы отпустить дыхательную трубку, я вцепился в нее еще сильнее, и
мне, определенно, непоздоровилось бы, если бы сама природа не пришла мне
на помощь. Ослабев, пальчики мои разжались, и трубка выскользнула из них,
снова обеспечив приток живительного кислорода в мой организм.
Отдышавшись, я вернулся к прерванным исследованиям и вскоре пришел к
окончательному выводу, что я ни что иное, как эмбрион, или, если быть
вполне точным, плод девяти месяцев отро... э-э, от зачатия. Плавал я в
околоплодных водах, окружавшая меня оболочка была плодовым пузырем, а
дыхательная трубка обыкновенной пуповиной, врастающей, как водится, в
плаценту.
Возраст свой я определил довольно просто по некоторым признакам. У
меня было уже вполне сложившееся тело, на котором почти совсем не осталось
этого цыплячьего пушка, что явно говорило о мужественности и раннем
развитии. Под кожей накопились достаточные жировые запасы, что
свидетельствовало о мудрости и предусмотрительности. Ногти доросли до
кончиков пальцев, что означало силу и умение постоять за себя. Но самое
главное: мои яички уже выкатились в мошонку. Только подумайте: мои яички
уже выкатились в мошонку!
"Не может быть, - сказал я сам себе, - не может быть, чтобы у
человека таких неоспоримых достоинств, какими обладаю я, не было высшего
предназначения!" Красноречие, какое я выказал этой мудрой сентенцией,
окончательно убедило меня в моей гениальности, исключительности и
избранности - короче, в том, что я и есть тот самый Мессия, прихода
которого с таким нетерпением ожидают иудеи всего мира.
Но не успел я отметить это радостное открытие подбрасыванием кверху
своей собственной пуповины, как услышал голос, который мне сразу не
приглянулся. Голос этот доносился из-за той самой мягкой и податливой
перегородки, о которой я уже упоминал. "Эй, ты, чего толкаешься? -
пробурчал он. - Зря людей будишь." От неожиданности я выпустил пуповину из
рук, и она тут же, как удавка, обвилась вокруг моей шеи, едва не переломив
мой нежный, еще не вполне окрепший хребет, а равно и, выражаясь
фигурально, становой хребет всего человечества, каковым (хребтом) я, без
всяких сомнений, являлся. Справившись с пуповиной, я, заикаясь, спросил:
"Кто это обращается ко мне? И почему я тебя не вижу?" - "Почему, почему, -
пробурчал в ответ противный голос, - а потому, что ты не видишь дальше
собственного носа, да и носа своего ты тоже, сказать по правде, не видишь.
Кроме того, судя по всему, ты еще и непроходимо глуп, если до сих пор не
смекнул, что я твой брат, к тому же старший. Да-да, мы с тобой
одноутробные и, более того, однояйцевые братья-близнецы. Должен тебе
сказать, что я давно уже дожидаюсь, когда ты перестанешь дрыхнуть и
пускать пузыри через заднее отверстие". Признаться, мне очень не
понравился тон этого замечания, но еще меньше мне понравился его смысл,
возмутивший меня до глубины души, и я хотел было уже презрительно
отвернуться, но сообразил, что это было бы глупо, ведь мой сосед (кто бы
он ни был на самом деле) все равно ничего не мог увидеть в такой темноте,
к тому же мы были разделены хотя и тонкой, но прочной перегородкой. И
тогда, чтобы он не подумал, что может оскорблять меня безнаказанно, я
прижался лицом к самой перегородке и закричал: "Эй, ты, грубиян, кретин,
мудила, безмозглый осел и старый пердун! Если ты воображаешь, что можешь
болтать всякую чепуху и молоть разный вздор, то ты ошибаешься, и очень
сильно!" - И для внушительности я толкнул его через тонкую перегородку
кулаком в бок и пихнул пяткой под дых. Должно быть, этот бездельник,
посмевший назваться моим братом, да еще и старшим, не ожидал такого
решительного отпора с моей стороны, потому что в ответ он только проблеял
жалобно, как ягненок, и немедленно заткнулся. Я же, вполне удовлетворясь
произведенным впечатлением, с чувством исполненного долга, вернулся к
прерванному занятию, которое состояло в осмыслении моей незаурядной
личности, и некоторое время предавался ему со всем присущим мне
самоотречением и самоотверженностью.
Однако вскоре я почувствовал скуку. Я жаждал поделиться с кем-нибудь
мыслями о своей гениальности, ведь какой интерес в сотый раз говорить об
этом самому себе, если и так уже все знаешь? Хотя мне и не хотелось первым
начинать разговор, прерванный таким образом, но я все же ткнул кулаком в
перегородку и как можно более грубо сказал: "Эй, ты! Спишь, что ли? Давай
поболтаем." - "О чем?" - буркнул он довольно хмуро, но я все же
почувствовал, что ему очень хочется поговорить со мной (видимо, ему тоже
не улыбалось проводить время в одиночестве), что окончательно убедило меня
в его бесхребетности и заурядности. - "О чем угодно, - сказал я (не мог же
я прямо сказать, что хочу говорить о своей гениальности). - Ну, хотя бы
давай рассказывать друг другу забавные истории". - "Давай, - охотно
согласился он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20