И многих смертников нашим врачам удавалось вновь поставить на ноги. Так был вырван из лап смерти Николай Симаков, заболевший в Бухенвальде туберкулезом.
Но самое опасное предприятие лазарета — передача живым номеров умерших товарищей. К этому прибегали лишь в крайних случаях, когда человека приговаривали к смертной казни и когда он был флюгпунктом — мишенью для каждого стрелка-эсэсовца. Около 150 человек было спасено в Бухенвальде таким образом. Так и Валентин Логунов в свое время получил в лазарете новый номер и стал называться Григорием Андреевым. Так был спасен Алексей Цыганов…
Вот некоторые подробности этой операции «Жизнь». В малый лагерь из бохумской тюрьмы привезли 39 русских, обвиненных в подрывной работе против Германии. Вслед за ними пришел приговор: казнить всех тридцать девять. В одном из них Сергей Харин узнал старшего политрука 259-й стрелковой дивизии, в которой служил сам. Он попросил Степана Бердникова: нельзя ли спасти хоть одного, может быть, двоих? О, это была очень тяжелая задача! Объявить одному, что он останется жить, а 38 его товарищей завтра погибнут! И все-таки это пришлось сделать Степану. Его выбор пал на Алексея Цыганова и Григория Червонского — коммунистов, вожаков группы саботажников.
На следующий день десять из тридцати девяти были повешены. Остальных временно перевели в Большой лагерь, видимо, потому, что крематорий, пострадавший от бомбежки, не справлялся с загрузкой. В тот же день вечером Степан увел двоих и передал Косгерохинскому, работавшему в группе безопасности. А тот отвел их в лазарет. И здесь они «скончались», на их больничных бланках были поставлены жирные кресты, мнимые их трупы увезли в крематорий и сожгли вместе с семью последними товарищами из 39. Алексей Цыганов стал Степаном Онищенко, Гриша Червонский получил фамилию Брыкун. Через несколько дней оба были включены в рабочую команду, которая направлялась в городишко Мойзловец-между Дрезденом и Лейпцигом, но по пути им удалось бежать…
Сложна, полна ежеминутного риска, изобретательности, отчаянной отваги и неброского на вид мужества подпольная жизнь Бухенвальда. И теперь, когда я не только знаю ее, но посвящен во многие ее тайны и хитроумные ухищрения, мне не страшно, не одиноко. Отчаяние больше не приходит ко мне. У меня просто не остается времени для него. Жизнь переполнена заботами, встречами с людьми, конспиративными совещаниями. Бедный Вальтер Эберхардт! Сколько ему приходится волноваться из-за того, что я или Николай Кюнг уходим по ночам, возвращаемся под утро, из-за того, что ко мне все время наведываются люди из других бараков, а он должен быть все время настороже: вдруг нагрянут эсэсовцы. Но я не слышу от него ни одного слова упрека, недовольства. Только внимательный взгляд исподлобья метнет он временами и ни о чем не спросит. Да и о чем спрашивать? Мы хорошо понимаем друг друга: это и есть солидарность — наша опора и надежда в Бухенвальде. Может ли быть иначе — мы свои люди, у нас одна цель и один враг…
Глава 12. Дамоклов меч
Все дальнейшие события смешались в один клубок, и понадобилось какое-то время, чтобы стало понятно, что принесли они лагерю вообще и сопротивлению в частности.
Утро 24 августа 1944 года не предвещало ничего грозного. День был ясный, жаркий — обычный день конца лета, когда все в природе затихает в ароматной истоме, словно предчувствуя скорое увядание. Лагерь полупуст — команды с утра, как обычно, разошлись по работам. На блоках заканчивается уборка. И тут послышался в небе нарастающий гул целой армады самолетов. На это поначалу никто не обратил внимания. В последнее время над нами часто появлялись самолеты союзников, разворачивались где-то неподалеку, а через несколько минут в стороне Веймара, Эрфурта или Лейпцига вставали высоченные дымовые столбы и глухо ухали мощные взрывы. Но над горой Эггерсберг пока было все спокойно. Говорили, что нас спасают огромные красные кресты на белых крышах цехов «Густлов-верке» и ДАУ. Кто знает, может быть, это и так, во всяком случае ни одна бомба не задела Бухенвальд, тогда как, по слухам, многие окружающие города лежали в развалинах.
На сей раз все произошло иначе. Самолеты густыми волнами — десятками, сотнями — заполнили небо над Эттерсбергом, развернулись и низко, с ужасным оглушающим ревом прошли над бараками.
— Бомбить будут! — дико закричал поляк-штубендист Юзеф и вдруг надел на голову табуретку.
Все, кто был в блоке, невольно втянули головы в плечи, и сейчас же над заводами ДАУ и «Густлов-верке» все смешалось в вое, грохоте, свисте. В небо взметнулись глыбы бетона, железа, дерева. Все это падало обратно и снова взметывалось вверх. А самолеты идут и идут — одна волна, вторая, третья… шестая…
В окнах бараков вылетают стекла, осколки барабанят по крыше, тяжелые камни и куски железа залетают в окна.
В дверях барака вдруг появляется Валентин Логунов, что-то кричит, машет руками. Ничего не слышу. Догадываюсь, чего он хочет. Кричу, что есть мочи:
— Не смей! Сейчас нельзя! В лагере почти нет людей! Это кончится провалом!
Через несколько минут все смолкло, только горело, разгораясь, что-то в районе заводов, полыхало уже несколько деревянных бараков в той же стороне. Все, кто оставался в блоках, кинулись к воротам, к горящим зданиям, тащили носилки, лопаты, ведра… В лагерь потянулись раненые. Кого несли, кто ковылял сам. Говорили, что от одиннадцати цехов «Густлов-верке» остался один и то без перекрытия. Лазарет не успевал принимать раненых и покалеченных, они валялись прямо на мостовой, на крыльце, в коридорах. Из-под развалин выкапывали мертвых и изувеченных. Около крематория росли штабеля трупов. Прошел слух, что под одним из разрушенных блоков обнаружен труп писателя, видного деятеля германской социал-демократии Рудольфа Брейтшейда. Его жена Тони, заключенная вместе с ним, осталась жива, а он погиб.
Весь день Бухенвальд залечивал раны, нанесенные бомбежкой. Тушили пожары. Спасали заваленных. Сжигали убитых. А за колючей проволокой сновали вооруженные эсэсовцы, рычали танки в тени высоких кустов — охрана боялась, что, пользуясь паникой, мы разбежимся.
Итак, военные заводы ДАУ и «Густлов-верке» перестали существовать. Но можно ли радоваться, когда более трехсот наших товарищей погибло, несколько десятков умирает сейчас с оторванными руками, ногами, с пробитыми головами, раздавленными животами? Правда, вместе с ними погибло и много наших мучителей-эсэсовцев, мастеров, но казармам СС не нанесено существенного вреда. Значит, они отделались легче нас: погибли только те, кто был на работе, на посту, а их не так много.
В тот же день ко мне опять пришел Валентин Логунов. На лице озабоченность, но и торжество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Но самое опасное предприятие лазарета — передача живым номеров умерших товарищей. К этому прибегали лишь в крайних случаях, когда человека приговаривали к смертной казни и когда он был флюгпунктом — мишенью для каждого стрелка-эсэсовца. Около 150 человек было спасено в Бухенвальде таким образом. Так и Валентин Логунов в свое время получил в лазарете новый номер и стал называться Григорием Андреевым. Так был спасен Алексей Цыганов…
Вот некоторые подробности этой операции «Жизнь». В малый лагерь из бохумской тюрьмы привезли 39 русских, обвиненных в подрывной работе против Германии. Вслед за ними пришел приговор: казнить всех тридцать девять. В одном из них Сергей Харин узнал старшего политрука 259-й стрелковой дивизии, в которой служил сам. Он попросил Степана Бердникова: нельзя ли спасти хоть одного, может быть, двоих? О, это была очень тяжелая задача! Объявить одному, что он останется жить, а 38 его товарищей завтра погибнут! И все-таки это пришлось сделать Степану. Его выбор пал на Алексея Цыганова и Григория Червонского — коммунистов, вожаков группы саботажников.
На следующий день десять из тридцати девяти были повешены. Остальных временно перевели в Большой лагерь, видимо, потому, что крематорий, пострадавший от бомбежки, не справлялся с загрузкой. В тот же день вечером Степан увел двоих и передал Косгерохинскому, работавшему в группе безопасности. А тот отвел их в лазарет. И здесь они «скончались», на их больничных бланках были поставлены жирные кресты, мнимые их трупы увезли в крематорий и сожгли вместе с семью последними товарищами из 39. Алексей Цыганов стал Степаном Онищенко, Гриша Червонский получил фамилию Брыкун. Через несколько дней оба были включены в рабочую команду, которая направлялась в городишко Мойзловец-между Дрезденом и Лейпцигом, но по пути им удалось бежать…
Сложна, полна ежеминутного риска, изобретательности, отчаянной отваги и неброского на вид мужества подпольная жизнь Бухенвальда. И теперь, когда я не только знаю ее, но посвящен во многие ее тайны и хитроумные ухищрения, мне не страшно, не одиноко. Отчаяние больше не приходит ко мне. У меня просто не остается времени для него. Жизнь переполнена заботами, встречами с людьми, конспиративными совещаниями. Бедный Вальтер Эберхардт! Сколько ему приходится волноваться из-за того, что я или Николай Кюнг уходим по ночам, возвращаемся под утро, из-за того, что ко мне все время наведываются люди из других бараков, а он должен быть все время настороже: вдруг нагрянут эсэсовцы. Но я не слышу от него ни одного слова упрека, недовольства. Только внимательный взгляд исподлобья метнет он временами и ни о чем не спросит. Да и о чем спрашивать? Мы хорошо понимаем друг друга: это и есть солидарность — наша опора и надежда в Бухенвальде. Может ли быть иначе — мы свои люди, у нас одна цель и один враг…
Глава 12. Дамоклов меч
Все дальнейшие события смешались в один клубок, и понадобилось какое-то время, чтобы стало понятно, что принесли они лагерю вообще и сопротивлению в частности.
Утро 24 августа 1944 года не предвещало ничего грозного. День был ясный, жаркий — обычный день конца лета, когда все в природе затихает в ароматной истоме, словно предчувствуя скорое увядание. Лагерь полупуст — команды с утра, как обычно, разошлись по работам. На блоках заканчивается уборка. И тут послышался в небе нарастающий гул целой армады самолетов. На это поначалу никто не обратил внимания. В последнее время над нами часто появлялись самолеты союзников, разворачивались где-то неподалеку, а через несколько минут в стороне Веймара, Эрфурта или Лейпцига вставали высоченные дымовые столбы и глухо ухали мощные взрывы. Но над горой Эггерсберг пока было все спокойно. Говорили, что нас спасают огромные красные кресты на белых крышах цехов «Густлов-верке» и ДАУ. Кто знает, может быть, это и так, во всяком случае ни одна бомба не задела Бухенвальд, тогда как, по слухам, многие окружающие города лежали в развалинах.
На сей раз все произошло иначе. Самолеты густыми волнами — десятками, сотнями — заполнили небо над Эттерсбергом, развернулись и низко, с ужасным оглушающим ревом прошли над бараками.
— Бомбить будут! — дико закричал поляк-штубендист Юзеф и вдруг надел на голову табуретку.
Все, кто был в блоке, невольно втянули головы в плечи, и сейчас же над заводами ДАУ и «Густлов-верке» все смешалось в вое, грохоте, свисте. В небо взметнулись глыбы бетона, железа, дерева. Все это падало обратно и снова взметывалось вверх. А самолеты идут и идут — одна волна, вторая, третья… шестая…
В окнах бараков вылетают стекла, осколки барабанят по крыше, тяжелые камни и куски железа залетают в окна.
В дверях барака вдруг появляется Валентин Логунов, что-то кричит, машет руками. Ничего не слышу. Догадываюсь, чего он хочет. Кричу, что есть мочи:
— Не смей! Сейчас нельзя! В лагере почти нет людей! Это кончится провалом!
Через несколько минут все смолкло, только горело, разгораясь, что-то в районе заводов, полыхало уже несколько деревянных бараков в той же стороне. Все, кто оставался в блоках, кинулись к воротам, к горящим зданиям, тащили носилки, лопаты, ведра… В лагерь потянулись раненые. Кого несли, кто ковылял сам. Говорили, что от одиннадцати цехов «Густлов-верке» остался один и то без перекрытия. Лазарет не успевал принимать раненых и покалеченных, они валялись прямо на мостовой, на крыльце, в коридорах. Из-под развалин выкапывали мертвых и изувеченных. Около крематория росли штабеля трупов. Прошел слух, что под одним из разрушенных блоков обнаружен труп писателя, видного деятеля германской социал-демократии Рудольфа Брейтшейда. Его жена Тони, заключенная вместе с ним, осталась жива, а он погиб.
Весь день Бухенвальд залечивал раны, нанесенные бомбежкой. Тушили пожары. Спасали заваленных. Сжигали убитых. А за колючей проволокой сновали вооруженные эсэсовцы, рычали танки в тени высоких кустов — охрана боялась, что, пользуясь паникой, мы разбежимся.
Итак, военные заводы ДАУ и «Густлов-верке» перестали существовать. Но можно ли радоваться, когда более трехсот наших товарищей погибло, несколько десятков умирает сейчас с оторванными руками, ногами, с пробитыми головами, раздавленными животами? Правда, вместе с ними погибло и много наших мучителей-эсэсовцев, мастеров, но казармам СС не нанесено существенного вреда. Значит, они отделались легче нас: погибли только те, кто был на работе, на посту, а их не так много.
В тот же день ко мне опять пришел Валентин Логунов. На лице озабоченность, но и торжество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57