Откуда-то выныривает Ленька Крохин и ко мне:
— Иван Иванович, дай наконец обниму тебя!
И вокруг меня чертом вприсядку, с чечеткой, хлопая по ногам, по бедрам, по подметкам.
Репродукторы разносят русскую речь и русские песни: это говорит радио Москвы.
У крыльца одного из блоков стоят Генрих Зудерланд и мой первый знакомый по Бухенвальду — Ганс. Подхожу к ним. От волнения куда-то пропали все русские и немецкие слова. Долго трясем друг другу руки, хлопаем по плечам, по спине. Генрих — большой, сильный, вдруг обхватил нас за плечи и крепко притиснул к себе. И вдруг запел песню узников Бухенвальда:
О Бухенвальд, тебя я не забуду…
Ты стал моей судьбой.
Свободу я ценить сильнее буду, Когда прощусь с тобой, О Бухенвальд, мы выдержим ненастье.
И нам не страшен рок.
Мы любим жизнь и верим в счастье, И день свободы нашей недалек!
В эти часы на улицах Бухенвальда не раз вспыхивала эта песня. До недавних дней ее пели лагерные команды, отправляясь под конвоем на работы. Это была официальная песня Бухенвальда. Но сегодня ее мелодия звучала мажорнее, и в словах слышался особый смысл.
На всех бараках флаги и больше всех наших, красных. Кто и откуда достал столько кумача в Бухенвальде?
На аппельплаце тоже толпы народа. На виселице покачивается чучело Гитлера. А около — разноплеменная речь, гогот.
Заседание лагерного комитета сегодня в помещении шрайбштубы.
Кроме меня и Кюнга, из русских здесь Котов, Азаров, Кальчин, то есть Николай Толстый. Все с оружием, небритые, оживленные, шумные. Делятся впечатлениями. Вальтер Бартель — маленький, подвижный, помолодевший — так и светится улыбкой счастья. Даже серьезный, немного мрачноватый Эрнст Буссе сейчас шутит, смеется. Тихо улыбается Квет Иннеман. Входит еще не остывший от боя Гарри Кун-руководитель немецких отрядов, за ним большой, лучезарный Фредерик Манэ. Кричит басом:
— Где мой заместитель? Подполковник Смирнов, доложите! — Это на смеси французского, немецкого и русского. По-русски, пожалуй, звучит только моя фамилия,
— Товарищ командующий, восстание узников Бухенвальда победоносно завершилось. Пленные ждут своей участи в 17-м блоке.
Он смеется громко, раскатисто, треплет за плечи, обнимает, и я, невысокий, весь как-то пропадаю в его объятиях и до дна ощущаю в эти минуты, что такое счастье.
Никогда ничего подобного не было в моей жизни. Вот оно — живы! Победили! Свободны! Впереди Родина! А здесь друзья! Нет, братья! Нет, еще более сильные и крепкие слова нужны мне, чтобы назвать вот этих людей, собравшихся в комнате, где еще вчера эсэсовцы распоряжались нашими судьбами!..
Глава 16. Клятва
19 апреля 1945 года. Четверг. 20 часов. В свете опускающегося к Веймару солнца замерли на аппельплаце четкие колонны бухенвальдцев 21000 человек. Сейчас начнется траурный митинг в память погибших в Бухенвальде. Играет лагерный оркестр. Звучит Бах, Гендель, Бетховен, Чайковский. Хочется, чтоб тихо было в душе. Это для того, чтоб вспомнить тех, кто забыт, чтобы воскресить в памяти то, что казалось потерянным.
Играет оркестр.
А на плацу тишина…
Уже неделю Бухенвальд живет новой жизнью. Нельзя сказать, что она радужно легка и радостна.
Когда улеглись первые бурные восторги, стало особенно видно, в каком состоянии люди. 5 тысяч из 21 больны, не менее половины из них должны умереть от болезней и истощения. Нет никакой надежды, что они останутся в живых. Теперь они имеют белый хлеб, масло, одежду, уход, но жить им осталось день-два-неделю. Каждый день умирают десятки людей.
Проходишь по узкому коридору бараков. То там, то здесь поднимается голова. Эти глаза хотят принять участие в общем оживлении. И не могут. Уже не могут!
А дети! Их около 800. Желтые, бледные, со сморщенной старческой кожей… Из их глаз еще не исчез страх и настороженность. Серьезные и молчаливые, они ходят по лагерю и не смеются: они разучились радоваться. Все так же жадными и голодными глазами смотрят на хлеб. И кажется, невозможно их накормить…
Свобода…
Свобода тем, кто не крепок, туманит головы. Все позволено! Довольно страдали! Делай, что хочешь!
Группа наших бойцов вместе с командиром, захватив эсэсовский госпиталь, устроила пирушку. Мне сообщили об этом, когда пьянка шла уже не первый час. Послал Кюнга с несколькими ребятами. Через некоторое время они приволокли в лагерь командира, совершенно пьянущего. Мы раздели его и затолкнули в карцер. А разговор состоялся, когда он проспался… Крепкий разговор!
Среди немцев началось брожение: хочется домой, Препятствий нет. Некоторые не выдержали, ушли. Это настроение передалось кое-кому из наших. Заговорили: надо с оружием пробиваться на Эрфурт. Пробуем уговаривать: нельзя бросать больных, инвалидов, детей; союзники еще не подошли к лагерю, мы должны их охранять. У самовольников один резон: здесь перебьют, надо свою жизнь спасать, что нам до «доходяг»! И тут же возгласы: «Долой Смирнова! Долой Котова! Свобода! Даешь Эрфурт!» Остается одно: отдать приказ сложить оружие! Попробуй сопротивляться, когда батальон Логунова ощетинился сотнями винтовок, и где-то неподалеку, в тени буков, стоит наготове танк Генки Щелокова.
Они и сейчас в лагере, эти крикуны, стоят среди нас на аппельплаце. У них было достаточно времени, чтобы понять свою неправоту.
Несмотря на отдельные анархистские выходки, в лагере железная дисциплина. Люди, привыкшие годами повиноваться при угрозе палки, теперь повинуются распоряжениям своих товарищей с зелеными повязками на рукавах. Это лагерный комитет, взявший в 17 часов II апреля власть в лагере в свои руки. Теперь он распоряжается распределением продовольствия в лагере, заботится о «доходягах», лечит больных, устанавливает порядок в лагере. Это он назначил бывшего старосту лагеря Ганса Эйдена комендантом Бухенвальда.
Конечно, людям теперь не хочется выполнять черную работу. Но на такие дела, как уборка территории, очистка уборных и помойных ям, есть пленные эсэсовцы. Все же остальное: охрана лагеря, кухня, подвозка продовольствия, прачечная, швейные, обувные мастерские — все это в руках заключенных. Вот где еще раз пригодились воинского типа подразделения советских заключенных! Русские батальоны оцепили лагерь, стояли у складов с оружием, продовольствием, вещами и ценностями.
А союзники не торопились. В ночь на 12 апреля через военный городок СС
— прошли несколько американских танков. Как же были удивлены танкисты, увидя, что их встречают люди — в кожаных тужурках и брюках, хорошо вооруженные. А они думали, что Бухенвальд уничтожен! Так говорили их офицеры, которые знали о радиосигнале из Бухенвальда. Оказывается, с армией Паттона движутся журналисты, чтобы описать зверства фашистов. О! Вот была бы сенсация!
— Впрочем, когда журналисты узнают, что вы сами себя освободили, вот будет сенсация, — утешали танкисты наших бойцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Иван Иванович, дай наконец обниму тебя!
И вокруг меня чертом вприсядку, с чечеткой, хлопая по ногам, по бедрам, по подметкам.
Репродукторы разносят русскую речь и русские песни: это говорит радио Москвы.
У крыльца одного из блоков стоят Генрих Зудерланд и мой первый знакомый по Бухенвальду — Ганс. Подхожу к ним. От волнения куда-то пропали все русские и немецкие слова. Долго трясем друг другу руки, хлопаем по плечам, по спине. Генрих — большой, сильный, вдруг обхватил нас за плечи и крепко притиснул к себе. И вдруг запел песню узников Бухенвальда:
О Бухенвальд, тебя я не забуду…
Ты стал моей судьбой.
Свободу я ценить сильнее буду, Когда прощусь с тобой, О Бухенвальд, мы выдержим ненастье.
И нам не страшен рок.
Мы любим жизнь и верим в счастье, И день свободы нашей недалек!
В эти часы на улицах Бухенвальда не раз вспыхивала эта песня. До недавних дней ее пели лагерные команды, отправляясь под конвоем на работы. Это была официальная песня Бухенвальда. Но сегодня ее мелодия звучала мажорнее, и в словах слышался особый смысл.
На всех бараках флаги и больше всех наших, красных. Кто и откуда достал столько кумача в Бухенвальде?
На аппельплаце тоже толпы народа. На виселице покачивается чучело Гитлера. А около — разноплеменная речь, гогот.
Заседание лагерного комитета сегодня в помещении шрайбштубы.
Кроме меня и Кюнга, из русских здесь Котов, Азаров, Кальчин, то есть Николай Толстый. Все с оружием, небритые, оживленные, шумные. Делятся впечатлениями. Вальтер Бартель — маленький, подвижный, помолодевший — так и светится улыбкой счастья. Даже серьезный, немного мрачноватый Эрнст Буссе сейчас шутит, смеется. Тихо улыбается Квет Иннеман. Входит еще не остывший от боя Гарри Кун-руководитель немецких отрядов, за ним большой, лучезарный Фредерик Манэ. Кричит басом:
— Где мой заместитель? Подполковник Смирнов, доложите! — Это на смеси французского, немецкого и русского. По-русски, пожалуй, звучит только моя фамилия,
— Товарищ командующий, восстание узников Бухенвальда победоносно завершилось. Пленные ждут своей участи в 17-м блоке.
Он смеется громко, раскатисто, треплет за плечи, обнимает, и я, невысокий, весь как-то пропадаю в его объятиях и до дна ощущаю в эти минуты, что такое счастье.
Никогда ничего подобного не было в моей жизни. Вот оно — живы! Победили! Свободны! Впереди Родина! А здесь друзья! Нет, братья! Нет, еще более сильные и крепкие слова нужны мне, чтобы назвать вот этих людей, собравшихся в комнате, где еще вчера эсэсовцы распоряжались нашими судьбами!..
Глава 16. Клятва
19 апреля 1945 года. Четверг. 20 часов. В свете опускающегося к Веймару солнца замерли на аппельплаце четкие колонны бухенвальдцев 21000 человек. Сейчас начнется траурный митинг в память погибших в Бухенвальде. Играет лагерный оркестр. Звучит Бах, Гендель, Бетховен, Чайковский. Хочется, чтоб тихо было в душе. Это для того, чтоб вспомнить тех, кто забыт, чтобы воскресить в памяти то, что казалось потерянным.
Играет оркестр.
А на плацу тишина…
Уже неделю Бухенвальд живет новой жизнью. Нельзя сказать, что она радужно легка и радостна.
Когда улеглись первые бурные восторги, стало особенно видно, в каком состоянии люди. 5 тысяч из 21 больны, не менее половины из них должны умереть от болезней и истощения. Нет никакой надежды, что они останутся в живых. Теперь они имеют белый хлеб, масло, одежду, уход, но жить им осталось день-два-неделю. Каждый день умирают десятки людей.
Проходишь по узкому коридору бараков. То там, то здесь поднимается голова. Эти глаза хотят принять участие в общем оживлении. И не могут. Уже не могут!
А дети! Их около 800. Желтые, бледные, со сморщенной старческой кожей… Из их глаз еще не исчез страх и настороженность. Серьезные и молчаливые, они ходят по лагерю и не смеются: они разучились радоваться. Все так же жадными и голодными глазами смотрят на хлеб. И кажется, невозможно их накормить…
Свобода…
Свобода тем, кто не крепок, туманит головы. Все позволено! Довольно страдали! Делай, что хочешь!
Группа наших бойцов вместе с командиром, захватив эсэсовский госпиталь, устроила пирушку. Мне сообщили об этом, когда пьянка шла уже не первый час. Послал Кюнга с несколькими ребятами. Через некоторое время они приволокли в лагерь командира, совершенно пьянущего. Мы раздели его и затолкнули в карцер. А разговор состоялся, когда он проспался… Крепкий разговор!
Среди немцев началось брожение: хочется домой, Препятствий нет. Некоторые не выдержали, ушли. Это настроение передалось кое-кому из наших. Заговорили: надо с оружием пробиваться на Эрфурт. Пробуем уговаривать: нельзя бросать больных, инвалидов, детей; союзники еще не подошли к лагерю, мы должны их охранять. У самовольников один резон: здесь перебьют, надо свою жизнь спасать, что нам до «доходяг»! И тут же возгласы: «Долой Смирнова! Долой Котова! Свобода! Даешь Эрфурт!» Остается одно: отдать приказ сложить оружие! Попробуй сопротивляться, когда батальон Логунова ощетинился сотнями винтовок, и где-то неподалеку, в тени буков, стоит наготове танк Генки Щелокова.
Они и сейчас в лагере, эти крикуны, стоят среди нас на аппельплаце. У них было достаточно времени, чтобы понять свою неправоту.
Несмотря на отдельные анархистские выходки, в лагере железная дисциплина. Люди, привыкшие годами повиноваться при угрозе палки, теперь повинуются распоряжениям своих товарищей с зелеными повязками на рукавах. Это лагерный комитет, взявший в 17 часов II апреля власть в лагере в свои руки. Теперь он распоряжается распределением продовольствия в лагере, заботится о «доходягах», лечит больных, устанавливает порядок в лагере. Это он назначил бывшего старосту лагеря Ганса Эйдена комендантом Бухенвальда.
Конечно, людям теперь не хочется выполнять черную работу. Но на такие дела, как уборка территории, очистка уборных и помойных ям, есть пленные эсэсовцы. Все же остальное: охрана лагеря, кухня, подвозка продовольствия, прачечная, швейные, обувные мастерские — все это в руках заключенных. Вот где еще раз пригодились воинского типа подразделения советских заключенных! Русские батальоны оцепили лагерь, стояли у складов с оружием, продовольствием, вещами и ценностями.
А союзники не торопились. В ночь на 12 апреля через военный городок СС
— прошли несколько американских танков. Как же были удивлены танкисты, увидя, что их встречают люди — в кожаных тужурках и брюках, хорошо вооруженные. А они думали, что Бухенвальд уничтожен! Так говорили их офицеры, которые знали о радиосигнале из Бухенвальда. Оказывается, с армией Паттона движутся журналисты, чтобы описать зверства фашистов. О! Вот была бы сенсация!
— Впрочем, когда журналисты узнают, что вы сами себя освободили, вот будет сенсация, — утешали танкисты наших бойцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57