Их облегала серая сырость, и солнце медной
монетой скрывалось из виду. Крылья ближайших соседей истаивали
в пустоте, пока каждая птица не обращалась в одинокий звук
посреди стужи уничтожения, в развоплощенное привидение. Потом
они висели в лишенном примет небытии, не ощущая ни скорости, ни
левого с правым, ни верха, ни низа, покамест с той же, что
прежде, внезапностью не накалялся заново медный грош, и не
свивались за спиной небесные змеи. И через миг они опять
попадали в самоцветно сверкающий мир с бирюзовым морем внизу, c
вновь отстроенными блистательными дворцами небес, и c еще не
просохшей росой Эдема.
Одними из лучших минут перелета стали те, которые они
провели, минуя скалистый остров в океане. Были и другие,
например, когда их строй пересекся с караваном тундровых
лебедей, направлявшихся в Абиско и издававших на лету такие
звуки, словно щенячий выводок тявкал, прикрывшись носовыми
платками, или когда им повстречался виргинский филин, в
мужественном одиночестве вершащий свой трудный полет, -- в
теплых перьях у него на спине, так они уверяли, совершал
даровой переезд малютка-крапивник. Но одинокий остров был лучше
всего.
На нем раскинулся птичий город. Все его жители сидели на
яйцах, все переругивались, но отношения между ними были самые
дружеские. На верхушке утеса, поросшей короткой травкой,
мириады тупиков старательно рыли норы. Чуть ниже, на проспекте
Гагарок, птиц набилось столько и на такие узкие полки, что им
приходилось стоять, повернувшись спиною к морю и крепко держась
за камень длинными пальцами. Еще ниже, на улице Чистика,
толпились эти самые чистики, задирая в небо узкие игрушечные
личики, как делают сидящие на яйцах дрозды. В самом низу
находились Моевкины трущобы. И все эти птицы, откладывавшие,
подобно человеку, по одному яйцу каждая, жили в такой тесноте,
что трудно было разобрать, где чья голова, -- пресловутого
нашего жизненного пространства им не хватало настолько, что
если новая птица настойчиво пыталась усесться на полке, с нее в
конце концов сваливалась одна из прежних ее обитательниц. И при
этом все отличались добродушием, веселились, ребячились и
поддразнивали друг дружку. Они походили на неисчислимую толпу
рыбных торговок, собранных на самой обширной в мире спортивной
трибуне, занятых личными препирательствами, что-то поедающих из
бумажных кульков, отпускающих шуточки в адрес судьи,
распевающих комические куплеты, вразумляющих детишек и сетующих
на мужей. "Подвиньтесь-ка малость, тетенька", -- говорили они,
или: "Протиснись вперед, бабуся"; "Тут идет эта Флосси и
садится прямо на креветок"; "Положи ириску в карман, дорогуша,
и высморкайся"; "Глянь-кось, это там не дядя Альберт с
пивком?"; "Можно я тут приткнусь, я маленькая"; "А вон и тетя
Эмма тащится, все-таки сверзилась с полки"; "Шляпка моя не
съехала?"; "Эк она раздухарилась!"
Птицы одной породы старались более или менее держаться
своих сородичей, но и в этом особой мелочности не проявляли. На
проспекте Гагарок там и сям попадались упрямые моевки, сидевшие
на каком-нибудь выступе в твердом намерении бороться за свои
права. Всего их там было, наверное, с полмиллиона, и шум от них
стоял оглушительный.
Король поневоле задумался, как при таких обстоятельствах
пошли бы дела в городе, населенном разными расами.
Затем еще были фиорды и острова Норвегии. Кстати сказать,
как раз на одном из тех островов услышал великий В.Г. Хадсон
подлинную гусиную историю, над которой не грех задуматься
человеку. Жил, рассказывает он нам, на побережьи крестьянин, на
чьих островах не было покоя от лис, так что он на одном из них
поставил лисий капкан. Назавтра, навестив этот остров, он
обнаружил, что в капкан попался старый дикий гусь, видимо,
Великий Адмирал, если судить по его крепости и нашивкам.
Крестьянин не стал его убивать, а снес домой, подрезал крылья,
связал ему ноги и выпустил во двор к своим уткам и курам. Так
вот, одно из следствий лисьей докучливости состояло в том, что
крестьянину приходилось крепко запирать птичник на ночь.
Обыкновенно он выходил под вечер, чтобы загнать туда птицу, а
потом запирал дверь. Несколько времени погодя, он приметил одно
удивительное обстоятельство, а именно -- куры, которых
приходилось раньше собирать по всему двору, теперь дожидались
его в сарае. Как-то под вечер он проследил за происходящим и
обнаружил, что старый дикий гусь взял на себя работу, значенье
которой сумел постигнуть присущим ему разумением. Каждым
вечером, ближе ко времени, когда запирался курятник, умудренный
старик-адмирал обходил своих домашних товарищей, главенство над
коими он на себя возложил, и, обходясь одними лишь собственными
силами, благоразумно сгонял их в положенное место -- так,
словно полностью понимал, для чего это делается. Что же до
диких гусей, в былое время летавших следом за ним, они никогда
уже не садились на тот остров, -- прежде всегда посещавшийся
ими, -- где был похищен их капитан.
И вот наконец, после всех островов они приземлились в
конечном пункте первого дня перелета. О, какое заслышалось
восторженное бахвальство, какие всякий обращал к себе
поздравления! Они падали с неба, ложась на крыло, выписывая
фигуры высшего пилотажа и даже входя в штопор. Они испытывали
гордость за себя и за своего лоцмана и нетерпенье при мысли об
ожидающих их впереди семейственных наслаждениях.
Перед самой землей они начинали планировать, изогнув крылья
книзу. В последний миг, сильно хлопая крыльями, они ловили в
них ветер, и следом -- плюх! -- оказывались на земле. С минуту
подержав крылья над головой, они их складывали, быстро и
аккуратно. Они пересекли Северное море.
15
Сибирское болото, до которого они добрались через несколько
дней, казалось чашей, наполненной солнечным светом. На
обступавших его горах еще лежал кружевной снег, который, тая,
стекал вниз маленькими речушками, пенистыми, словно эль. Озера
посверкивали, накрытые комариными тучами, а среди росших по их
берегам карликовых берез слонялись безвредные северные олени, с
любопытством принюхиваясь к гусиным гнездам, и гуси, шипя,
отгоняли их прочь.
Ле-лек, хоть еще и незамужняя, сразу принялась устраивать
место для будущего потомства, так что у Короля образовался
досуг, можно было подумать.
Человеком он был доверчивым и уж во всяком случае
незлобливым. Предательство, коим вознаградили его труды
представители человеческой расы, еще только начинало давить на
его сознание тяжким грузом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
монетой скрывалось из виду. Крылья ближайших соседей истаивали
в пустоте, пока каждая птица не обращалась в одинокий звук
посреди стужи уничтожения, в развоплощенное привидение. Потом
они висели в лишенном примет небытии, не ощущая ни скорости, ни
левого с правым, ни верха, ни низа, покамест с той же, что
прежде, внезапностью не накалялся заново медный грош, и не
свивались за спиной небесные змеи. И через миг они опять
попадали в самоцветно сверкающий мир с бирюзовым морем внизу, c
вновь отстроенными блистательными дворцами небес, и c еще не
просохшей росой Эдема.
Одними из лучших минут перелета стали те, которые они
провели, минуя скалистый остров в океане. Были и другие,
например, когда их строй пересекся с караваном тундровых
лебедей, направлявшихся в Абиско и издававших на лету такие
звуки, словно щенячий выводок тявкал, прикрывшись носовыми
платками, или когда им повстречался виргинский филин, в
мужественном одиночестве вершащий свой трудный полет, -- в
теплых перьях у него на спине, так они уверяли, совершал
даровой переезд малютка-крапивник. Но одинокий остров был лучше
всего.
На нем раскинулся птичий город. Все его жители сидели на
яйцах, все переругивались, но отношения между ними были самые
дружеские. На верхушке утеса, поросшей короткой травкой,
мириады тупиков старательно рыли норы. Чуть ниже, на проспекте
Гагарок, птиц набилось столько и на такие узкие полки, что им
приходилось стоять, повернувшись спиною к морю и крепко держась
за камень длинными пальцами. Еще ниже, на улице Чистика,
толпились эти самые чистики, задирая в небо узкие игрушечные
личики, как делают сидящие на яйцах дрозды. В самом низу
находились Моевкины трущобы. И все эти птицы, откладывавшие,
подобно человеку, по одному яйцу каждая, жили в такой тесноте,
что трудно было разобрать, где чья голова, -- пресловутого
нашего жизненного пространства им не хватало настолько, что
если новая птица настойчиво пыталась усесться на полке, с нее в
конце концов сваливалась одна из прежних ее обитательниц. И при
этом все отличались добродушием, веселились, ребячились и
поддразнивали друг дружку. Они походили на неисчислимую толпу
рыбных торговок, собранных на самой обширной в мире спортивной
трибуне, занятых личными препирательствами, что-то поедающих из
бумажных кульков, отпускающих шуточки в адрес судьи,
распевающих комические куплеты, вразумляющих детишек и сетующих
на мужей. "Подвиньтесь-ка малость, тетенька", -- говорили они,
или: "Протиснись вперед, бабуся"; "Тут идет эта Флосси и
садится прямо на креветок"; "Положи ириску в карман, дорогуша,
и высморкайся"; "Глянь-кось, это там не дядя Альберт с
пивком?"; "Можно я тут приткнусь, я маленькая"; "А вон и тетя
Эмма тащится, все-таки сверзилась с полки"; "Шляпка моя не
съехала?"; "Эк она раздухарилась!"
Птицы одной породы старались более или менее держаться
своих сородичей, но и в этом особой мелочности не проявляли. На
проспекте Гагарок там и сям попадались упрямые моевки, сидевшие
на каком-нибудь выступе в твердом намерении бороться за свои
права. Всего их там было, наверное, с полмиллиона, и шум от них
стоял оглушительный.
Король поневоле задумался, как при таких обстоятельствах
пошли бы дела в городе, населенном разными расами.
Затем еще были фиорды и острова Норвегии. Кстати сказать,
как раз на одном из тех островов услышал великий В.Г. Хадсон
подлинную гусиную историю, над которой не грех задуматься
человеку. Жил, рассказывает он нам, на побережьи крестьянин, на
чьих островах не было покоя от лис, так что он на одном из них
поставил лисий капкан. Назавтра, навестив этот остров, он
обнаружил, что в капкан попался старый дикий гусь, видимо,
Великий Адмирал, если судить по его крепости и нашивкам.
Крестьянин не стал его убивать, а снес домой, подрезал крылья,
связал ему ноги и выпустил во двор к своим уткам и курам. Так
вот, одно из следствий лисьей докучливости состояло в том, что
крестьянину приходилось крепко запирать птичник на ночь.
Обыкновенно он выходил под вечер, чтобы загнать туда птицу, а
потом запирал дверь. Несколько времени погодя, он приметил одно
удивительное обстоятельство, а именно -- куры, которых
приходилось раньше собирать по всему двору, теперь дожидались
его в сарае. Как-то под вечер он проследил за происходящим и
обнаружил, что старый дикий гусь взял на себя работу, значенье
которой сумел постигнуть присущим ему разумением. Каждым
вечером, ближе ко времени, когда запирался курятник, умудренный
старик-адмирал обходил своих домашних товарищей, главенство над
коими он на себя возложил, и, обходясь одними лишь собственными
силами, благоразумно сгонял их в положенное место -- так,
словно полностью понимал, для чего это делается. Что же до
диких гусей, в былое время летавших следом за ним, они никогда
уже не садились на тот остров, -- прежде всегда посещавшийся
ими, -- где был похищен их капитан.
И вот наконец, после всех островов они приземлились в
конечном пункте первого дня перелета. О, какое заслышалось
восторженное бахвальство, какие всякий обращал к себе
поздравления! Они падали с неба, ложась на крыло, выписывая
фигуры высшего пилотажа и даже входя в штопор. Они испытывали
гордость за себя и за своего лоцмана и нетерпенье при мысли об
ожидающих их впереди семейственных наслаждениях.
Перед самой землей они начинали планировать, изогнув крылья
книзу. В последний миг, сильно хлопая крыльями, они ловили в
них ветер, и следом -- плюх! -- оказывались на земле. С минуту
подержав крылья над головой, они их складывали, быстро и
аккуратно. Они пересекли Северное море.
15
Сибирское болото, до которого они добрались через несколько
дней, казалось чашей, наполненной солнечным светом. На
обступавших его горах еще лежал кружевной снег, который, тая,
стекал вниз маленькими речушками, пенистыми, словно эль. Озера
посверкивали, накрытые комариными тучами, а среди росших по их
берегам карликовых берез слонялись безвредные северные олени, с
любопытством принюхиваясь к гусиным гнездам, и гуси, шипя,
отгоняли их прочь.
Ле-лек, хоть еще и незамужняя, сразу принялась устраивать
место для будущего потомства, так что у Короля образовался
досуг, можно было подумать.
Человеком он был доверчивым и уж во всяком случае
незлобливым. Предательство, коим вознаградили его труды
представители человеческой расы, еще только начинало давить на
его сознание тяжким грузом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34