Виннеган, не имеющий никакого таланта,
не говоря уже о гениальности, которой награждают его в самообольщении
разные пустозвоны, это исчадие из Беверли Хиллз выставляет на обозрение
свой хлам, фактически мешанину, привлекающую внимание единственно из-за
необычной техники, а ее мог разработать любой инженер по электронике; меня
бесит, что любая хитроумная штучка, новый пустячок способен одурачить не
только определенные слои общества, но и наших высокообразованных и
официально зарегистрированных искусствоведов, как присутствующий здесь
доктор Лускус, хотя всегда найдутся ученые ослы, которые ржут столь
громко, напыщенно и туманно, что...
- Разве не правда, - спрашивает репортер, - что многих художников,
которых мы теперь называем великими, к примеру Ван Гога, осуждали или не
замечали современные им критики? И...
Репортер, искусный в провоцировании вспышек гнева у интервьюируемого
ради зрительского интереса, делает паузу. Рускинсон едва сдерживает себя,
его мозг - кровеносный сосуд за секунду до разрыва.
- Я не из числа непрофессиональных невежд! - вопит он. - Я не
виноват, что в прошлом существовали Лускусы! Я знаю, о чем говорю!
Виннеган - всего лишь микрометеорит в высших сферах Искусства, он не
достоин чистить туфли великим светилам живописи. Его репутация в прошлом
была раздута определенной кликой, поэтому она сияет сейчас отголоском
былой известности, а эти гиены, кусающие ту руку, что кормит их, подобные
бешеным псам...
- Вам не кажется, что вы запутались слегка в эпитетах? - спрашивает
фидеорепортер.
Лускус берет нежно руку Чиба и тянет его в сторону, где они не будут
попадать в кадр фидеокамеры.
- Дорогой Чиб, - воркует он, - наступил момент показать себя. Ты
знаешь, насколько сильно я люблю тебя, не только как художника, но просто
как человека. Мне кажется, ты больше не можешь противиться духу того
глубокого взаимопонимания, нити которого протянулись незримо между нашими
душами. Боже, если б ты только знал, мой славный богоподобный Чиб, как я
мечтал о тебе, с каким...
- Если ты думаешь, что я скажу "да" только потому, что ты способен
создать или испортить мне репутацию, не дать мне премию, то ты ошибаешься,
- говорит Чиб. Он вырывает руку.
Единственный глаз Лускуса гневно вспыхивает. Он говорит:
- Ты находишь меня отталкивающим? Конечно, тобой руководят не
моральные соображения...
- Дело в принципе, - говорит Чиб. - Даже если б я любил тебя, чего
нет и в помине, я бы не отдался тебе. Я хочу, чтобы меня ценили только по
моим заслугам, только так. Прими к сведению, мне наплевать на чье-либо
суждение. Я не желаю слышать хвалу или хулу от тебя или кого угодно.
Смотрите мои картины и спорьте между собой, шакалы. Но не старайтесь, у
вас не получится вогнать меня в те рамки, которые вы для меня придумали.
ХОРОШИЙ КРИТИК - МЕРТВЫЙ КРИТИК
Омар Руник покинул свою сцену и теперь стоит перед картиной Чиба. Он
прижимает руку к голой груди - слева, где вытатуировано лицо Германа
Мелвилла; второе почетное место на правой половине груди отдано Гомеру.
Руник издает громкий возглас, его черные глаза - словно две огнедышащие
топки, дверцы которых разворотило взрывом. Как не раз уже случалось с ним,
Руник охвачен вдохновением при виде картин Чиба.
Зовите меня Ахабом, а не Ишмаэлем.
Ибо я поймал в океане Левиафана.
Я - детеныш дикой ослицы в семье человека.
И вот, моим глазом я увидел все!
Моя грудь словно вино, которое просит выхода.
Я - море с дверьми, но двери заело.
Осторожно! Кожа лопнет, двери рухнут.
"Ты - Нимрод", - говорю я своему другу Чибу.
И настал час, когда Бог говорит своим ангелам:
Если то, что он сделал, - только начало, тогда
Для него нет ничего невозможного.
Он затрубит в свой рог
Перед стенами Небесного Царства, требуя
Луну в заложницы, Деву в жены,
Предъявляя права на процент от доходов
Великой Вавилонской блудницы.
- Заткните рот этому сукину сыну! - кричит директор Фестиваля. - Он
заведет толпу, и кончится погромом, как в прошлом году!
Болганы подтягиваются к помосту. Чиб наблюдает за Лускусом, который
разговаривает с фидеорепортером. Расслышать слова Чиб не может, но он
уверен, что Лускус дает далеко не хвалебный отзыв о нем.
Мелвилл описал меня задолго до моего рождения.
Я - тот человек, что хочет постигнуть
Вселенную, но постигнуть на своих условиях.
Я - Ахаб, чья ненависть должна пронзить,
Разнести на куски все препятствия времени,
Пространства или Недолговечности Вещества
И швырнуть мою пылающую ярость в Чрево Мироздания,
Потревожив в его логове ту незнаемую Силу
Или Вещь-в-себе, что скорчилась там
Отстраненно, удаленно, потаенно.
Директор подает знак полицейским убрать Руника со сцены. Рускинсон
все еще кричит что-то, хотя камеры повернуты на Руника и Лускуса. Одна из
Юных Редисов, Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, писательница-фантаст,
истерически вскидывается под воздействием голоса Руника и от жажды мщения.
Она подкрадывается к репортеру из "Тайм". "Тайм" давно уже перестало быть
журналом, поскольку вообще больше не существует журналов, а превратилось в
информационное бюро на правительственном финансировании. "Тайм" - образчик
той политики, что проводит дядя Сэм: левая рука, правая рука, руки прочь!
Информационные бюро обеспечиваются всем необходимым, и в то же время
сотрудникам разрешается проводить собственную политику. Таким образом,
устанавливается союз правительственных интересов и свободы слова. Все
прекрасно; по крайней мере, в теории.
"Тайм" сохранило отчасти свой первоначальный курс, а именно: правда и
объективность приносятся в жертву ради оригинальности фразы, а
писателям-фантастам нужно затыкать рот. "Тайм" осмеяло все произведения
Хайнстербери, и теперь она жаждет отомстить лично, своими руками, за
обиды, нанесенные ей несправедливыми рецензиями.
Quid nunc? Cui bono?
Время? Пространство? Материя? Случай?
Когда ты умрешь - Ад? Нирвана?
Что думать о том, чего нет?
Грохочут пушки философии.
Их ядра - пустые болванки.
Динамитные кучи богословия взлетают на воздух,
Их подрывает саботажник Разум.
Назовите меня Ефраимом, ибо меня остановили
У Брода Господня, я не мог произнести
Нужный свистящий звук, чтобы пересечь реку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
не говоря уже о гениальности, которой награждают его в самообольщении
разные пустозвоны, это исчадие из Беверли Хиллз выставляет на обозрение
свой хлам, фактически мешанину, привлекающую внимание единственно из-за
необычной техники, а ее мог разработать любой инженер по электронике; меня
бесит, что любая хитроумная штучка, новый пустячок способен одурачить не
только определенные слои общества, но и наших высокообразованных и
официально зарегистрированных искусствоведов, как присутствующий здесь
доктор Лускус, хотя всегда найдутся ученые ослы, которые ржут столь
громко, напыщенно и туманно, что...
- Разве не правда, - спрашивает репортер, - что многих художников,
которых мы теперь называем великими, к примеру Ван Гога, осуждали или не
замечали современные им критики? И...
Репортер, искусный в провоцировании вспышек гнева у интервьюируемого
ради зрительского интереса, делает паузу. Рускинсон едва сдерживает себя,
его мозг - кровеносный сосуд за секунду до разрыва.
- Я не из числа непрофессиональных невежд! - вопит он. - Я не
виноват, что в прошлом существовали Лускусы! Я знаю, о чем говорю!
Виннеган - всего лишь микрометеорит в высших сферах Искусства, он не
достоин чистить туфли великим светилам живописи. Его репутация в прошлом
была раздута определенной кликой, поэтому она сияет сейчас отголоском
былой известности, а эти гиены, кусающие ту руку, что кормит их, подобные
бешеным псам...
- Вам не кажется, что вы запутались слегка в эпитетах? - спрашивает
фидеорепортер.
Лускус берет нежно руку Чиба и тянет его в сторону, где они не будут
попадать в кадр фидеокамеры.
- Дорогой Чиб, - воркует он, - наступил момент показать себя. Ты
знаешь, насколько сильно я люблю тебя, не только как художника, но просто
как человека. Мне кажется, ты больше не можешь противиться духу того
глубокого взаимопонимания, нити которого протянулись незримо между нашими
душами. Боже, если б ты только знал, мой славный богоподобный Чиб, как я
мечтал о тебе, с каким...
- Если ты думаешь, что я скажу "да" только потому, что ты способен
создать или испортить мне репутацию, не дать мне премию, то ты ошибаешься,
- говорит Чиб. Он вырывает руку.
Единственный глаз Лускуса гневно вспыхивает. Он говорит:
- Ты находишь меня отталкивающим? Конечно, тобой руководят не
моральные соображения...
- Дело в принципе, - говорит Чиб. - Даже если б я любил тебя, чего
нет и в помине, я бы не отдался тебе. Я хочу, чтобы меня ценили только по
моим заслугам, только так. Прими к сведению, мне наплевать на чье-либо
суждение. Я не желаю слышать хвалу или хулу от тебя или кого угодно.
Смотрите мои картины и спорьте между собой, шакалы. Но не старайтесь, у
вас не получится вогнать меня в те рамки, которые вы для меня придумали.
ХОРОШИЙ КРИТИК - МЕРТВЫЙ КРИТИК
Омар Руник покинул свою сцену и теперь стоит перед картиной Чиба. Он
прижимает руку к голой груди - слева, где вытатуировано лицо Германа
Мелвилла; второе почетное место на правой половине груди отдано Гомеру.
Руник издает громкий возглас, его черные глаза - словно две огнедышащие
топки, дверцы которых разворотило взрывом. Как не раз уже случалось с ним,
Руник охвачен вдохновением при виде картин Чиба.
Зовите меня Ахабом, а не Ишмаэлем.
Ибо я поймал в океане Левиафана.
Я - детеныш дикой ослицы в семье человека.
И вот, моим глазом я увидел все!
Моя грудь словно вино, которое просит выхода.
Я - море с дверьми, но двери заело.
Осторожно! Кожа лопнет, двери рухнут.
"Ты - Нимрод", - говорю я своему другу Чибу.
И настал час, когда Бог говорит своим ангелам:
Если то, что он сделал, - только начало, тогда
Для него нет ничего невозможного.
Он затрубит в свой рог
Перед стенами Небесного Царства, требуя
Луну в заложницы, Деву в жены,
Предъявляя права на процент от доходов
Великой Вавилонской блудницы.
- Заткните рот этому сукину сыну! - кричит директор Фестиваля. - Он
заведет толпу, и кончится погромом, как в прошлом году!
Болганы подтягиваются к помосту. Чиб наблюдает за Лускусом, который
разговаривает с фидеорепортером. Расслышать слова Чиб не может, но он
уверен, что Лускус дает далеко не хвалебный отзыв о нем.
Мелвилл описал меня задолго до моего рождения.
Я - тот человек, что хочет постигнуть
Вселенную, но постигнуть на своих условиях.
Я - Ахаб, чья ненависть должна пронзить,
Разнести на куски все препятствия времени,
Пространства или Недолговечности Вещества
И швырнуть мою пылающую ярость в Чрево Мироздания,
Потревожив в его логове ту незнаемую Силу
Или Вещь-в-себе, что скорчилась там
Отстраненно, удаленно, потаенно.
Директор подает знак полицейским убрать Руника со сцены. Рускинсон
все еще кричит что-то, хотя камеры повернуты на Руника и Лускуса. Одна из
Юных Редисов, Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, писательница-фантаст,
истерически вскидывается под воздействием голоса Руника и от жажды мщения.
Она подкрадывается к репортеру из "Тайм". "Тайм" давно уже перестало быть
журналом, поскольку вообще больше не существует журналов, а превратилось в
информационное бюро на правительственном финансировании. "Тайм" - образчик
той политики, что проводит дядя Сэм: левая рука, правая рука, руки прочь!
Информационные бюро обеспечиваются всем необходимым, и в то же время
сотрудникам разрешается проводить собственную политику. Таким образом,
устанавливается союз правительственных интересов и свободы слова. Все
прекрасно; по крайней мере, в теории.
"Тайм" сохранило отчасти свой первоначальный курс, а именно: правда и
объективность приносятся в жертву ради оригинальности фразы, а
писателям-фантастам нужно затыкать рот. "Тайм" осмеяло все произведения
Хайнстербери, и теперь она жаждет отомстить лично, своими руками, за
обиды, нанесенные ей несправедливыми рецензиями.
Quid nunc? Cui bono?
Время? Пространство? Материя? Случай?
Когда ты умрешь - Ад? Нирвана?
Что думать о том, чего нет?
Грохочут пушки философии.
Их ядра - пустые болванки.
Динамитные кучи богословия взлетают на воздух,
Их подрывает саботажник Разум.
Назовите меня Ефраимом, ибо меня остановили
У Брода Господня, я не мог произнести
Нужный свистящий звук, чтобы пересечь реку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26