Пусть я не могу выговорить "шиболет".
Но я могу сказать "дерьмовая вшивота"!
Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери бьет репортера из "Тайма" по яйцам. Он
вскидывает руки, и съемочная камера, формой и размерами с футбольный мяч,
вылетает из его рук и падает на голову молодому человеку. Молодой человек
- Людвиг Ютерп Мальцарт, Юный Редис. В нем зреет ярость из-за того, что
была освистана его симфоническая поэма "Извержение Грядущего Ада", и удар
камеры - та недостающая искра, от которой все в нем взрывается неудержимо.
Он бьет кулаком в толстый живот главного музыкального критика.
Хьюга, а не репортер "Тайма" вопит от боли. Пальцы ее голой ступни
ударились о твердую пластиковую броню, которой журналист "Тайма",
получивший немало подобных пинков, прикрывает свои детородные органы.
Хьюга скачет по залу на одной ноге, схватившись руками за ушибленную
ступню. Она сбивает с ног девушку, и происходит цепная реакция. Мужчина
валится на репортера "Тайма", когда тот наклоняется, чтобы подобрать свою
камеру.
- А-а-ха! - вопит Хьюга и срывает шлем с журналиста "Тайма", она
вскакивает ему на спину и колотит его по голове той стороной камеры, где
объектив. Поскольку противоударная камера продолжает съемку, она передает
миллиардам зрителей очень занимательные, хотя и вызывающие головокружение
кадры. Кровь затемняет с одной стороны изображение, но не настолько, чтобы
зрители были полностью сбиты с толку. А потом они наблюдают новые
удивительные ракурсы, когда камера снова взлетает в воздух,
переворачиваясь несколько раз.
Болган сунул ей в спину электрошоковой дубинкой, от чего Хьюгу сильно
тряхнуло, и камера полетела с размаху ей за спину по высокой дуге.
Нынешний любовник Хьюги схватывается с болганом; они катаются по полу;
юнец с Западной окраины подбирает электрошоковую дубинку и начинает
развлекаться, тыкая ею во взрослых вокруг себя; потом парень из местной
банды выводит его из строя.
- Мятежи - опиум для народа, - ворчит начальник полиции. Он поднимает
по тревоге все подразделения и связывается с начальником полиции Западной
окраины, у которого, однако, хватает своих неприятностей.
Руник бьет себя в грудь и завывает:
Господи, я существую! И не говори мне,
Как ты сказал Крейну, что это не налагает
На тебя никаких обязательств по отношению ко мне.
Я - человек, я один в своем роде.
Я выбросил Хлеб из окна,
Я написал в Вино, я вытащил затычку
В трюме Ковчега, срубил Дерево
На дрова, и если бы был Святой
Дух, я бы освистал его.
Но я знаю, что все это не стоит
Выеденного яйца,
И ничто - это только ничто.
И "есть" - это есть "есть", а "не есть" не есть "есть не".
И роза есть роза, есть роза одна,
И мы есть здесь, и здесь нас не будет,
И это все, что мы можем знать!
Рускинсон видит, что Чиб направляется к нему, кудахчет курицей и
пытается скрыться. Чиб хватает одно из полотен "Догм Дога" и молотит им
Рускинсона по голове. Лускус машет протестующе руками, он в ужасе, но не
из-за страданий Рускинсона, а потому, что может пострадать картина. Чиб
поворачивается и таранит Лускуса в живот кромкой овальной рамы.
Земля кренится, как корабль, идущий ко дну,
Ее спина сейчас переломится под напором
Испражнений с небес и глубин,
Которые Бог в своей ужасной щедрости
Ниспослал, заслышав крик Ахаба:
"Дерьмо собачье! Собачье Дерьмо!"
Мне горько от мысли, что вот Человек
И вот его конец. Но постой!
На гребне потопа - трехмачтовик
Очертаний старинных. Летучий Голландец!
И снова Ахаб оседлал корабельную палубу.
Смейтесь, богини Судьбы, издевайтесь, вы, Норны!
Ибо я есть Ахаб, я есмь человек,
И хотя я не могу пробить дыру
В стене Того, Что Кажется,
Чтобы набрать пригоршню Того, Что Есть,
Все же я буду настойчиво бить.
И я, и мой экипаж, мы не сдадимся, хотя
Шпангоуты разлетаются в щепки
Под нашими ногами, и мы тонем,
Становясь частицей общей
Кучи испражнений.
И на мгновенье, которое обожжет навсегда
Око Господа, Ахаб застынет
Очертанием четким на фоне пылающего Ориона,
Со сжатым кулаком, с окровавленным фаллосом,
Как Зевс, демонстрирующий доказательство того,
Что он лишил мужского достоинства своего отца Крона.
И затем он, и его экипаж, и корабль
Ныряют и несутся, очертя голову,
За кромку мира.
И, судя по тому, что я слышу, они все еще
П_а_д_а_ю_т
Чиба встряхивает, он дергается в судороге от разряда электрошоковой
дубинки болгана. Приходя постепенно в себя, он слышит голос Старика, тот
доносится из приемопередатчика в его шляпе.
- Чиб, быстро возвращайся! Аксипитер вломился в дом и пытается
пролезть в дверь моей комнаты!
Чиб встает и с помощью кулаков пробивается к выходу. Когда он
добирается, запыхавшись, до своего дома, он обнаруживает, что дверь в
комнату Старика взломана. В коридоре стоят люди из Финансового управления
и техники-электронщики. Чиб влетает в комнату Старика. На ее середине
стоит Аксипитер, дрожащий и бледный. Камень в нервном ознобе. Он видит
Чиба и отступает, говоря:
- Я не виноват. Я был вынужден сломать дверь. Только так я мог
убедиться наверняка. Я не виноват, я не дотрагивался до него.
У Чиба сжимается, сдавливается горло. Он не может говорить. Он
опускается на колени и берет руку Старика. Старик слегка улыбается
посиневшими губами. Он скрылся от Аксипитера - раз и навсегда. В руке
зажата последняя страничка рукописи.

СКВОЗЬ БАЛАКЛАВЫ НЕНАВИСТИ
ОНИ ПРОКЛАДЫВАЮТ ДОРОГУ К БОГУ
"Большую часть жизни я сталкивался с очень немногими людьми, кто
воистину верит; преобладающее число остальных - те, кто поистине
безразличен. Но в воздухе витает новый дух. Очень многие юноши и девушки
возродили в себе не любовь к Богу, а яростную неприязнь к Нему. Это
волнует и укрепляет меня. Молодые люди, вроде моего внука и Руника,
выкрикивают богохульные слова и тем самым поклоняются Ему. Если б они не
верили, они бы никогда не думали о Нем. Теперь у меня есть хоть какая-то
уверенность в будущем".

К ЛЕТУ ЧЕРЕЗ ЛЕТУ
Одетые в черное Чиб и его мать спускаются к станции подземки на
горизонт Тринадцать-Б.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26