— орал я мысленно. — Я не хочу! Я не хочу растворяться! Оставьте меня!» И что-то произошло. Я не растворился, как в прошлый раз, более того, мне показалось, что я могу двигать одним пальцем. Я принялся старательно двигать им в темноте неотражаемого коридора, и у меня получилось!
Не помню, сколько часов я восстанавливал подвижность всего тела, но наконец настал момент, когда я смог открыть дверь и подойти к зеркалу. Никто не отразился в мутноватом стекле. Правильно, ведь я — Тот, Кто Отражается В Зеркале, а в гостиной никого не было. Я прикоснулся к стеклу невидимой рукой — оно было твердым и холодным, каким и должно было быть. Я уныло побродил по своему Зазеркалью, открывал двери в кабинет и ванную, закрывал их, оказываясь в пустоте, посидел на стульях, в креслах. Тело-то слушалось меня, но я его не видел. Я был невидимкой, я не отражался в зеркале, я не существовал. Вздор! А как же «Cogito, ergo sum»? (Я мыслю, значит, существую. Рене Декарт.) А никак. То есть еще как! Я существую, раз мыслю! Не может же пустота мыслить! Значит, что-то от меня осталось? У меня есть мозг, который, собственно, мыслит, значит, есть и черепная коробка, в которую этот мозг помещен, голова, шея, плечи и все остальное. Только невидимые. Нет, почему же невидимые? Видимые! Еще как видимые, особенно когда кто-то входит в комнату…
Меня вдруг швырнуло за дверь, я тут же открыл ее с той стороны и вошел в гостиную. Бог мой, это был сам я!
— Привет, — сказал я, точнее, он. — Как дела?
«Сволочь ты, — попытался сказать я. — Пришел поиздеваться?»
— Ну, не ругайся, — миролюбиво сказал он, принес стул и уселся напротив меня. Излишне говорить, что я проделал то же самое. — Не ругайся, не нужно. Пойми меня. За сто с лишним лет мир сильно изменился. Мне нужно привыкнуть, прежде чем я уйду отсюда…
«Сто лет?!»
— Ну да. Что-то около ста десяти. Да-да, именно столько я был Тем, Кто Отражается В Зеркале, прежде чем ты… Ну, ты меня понимаешь. Ну, не грусти, может быть, тебе повезет больше, чем мне. Как дела-то?
«Паршиво. Да ты и сам знаешь. Вспомни себя».
— Да уж, хорошего мало. Ну, ты извини. Не держи зла. Подумай о том, что когда-нибудь тебе придется точно так же облапошить какого-нибудь простака…
Он еще что-то говорил, а во мне закипало бешенство. Сидит, разглагольствует, снисходительно посмеивается, чувствует, что я не могу и пальцем пошевелить против его воли… Пальцем? А вот мы попробуем! И я попробовал. И у меня получилось, в точности как тогда, в темноте. Палец слушался меня! У него палец тоже шевелился в ответ, а он не обращал на это внимания. А зря! Я торжествующе улыбнулся, что вышло как раз вовремя — он говорил что-то насчет того, что за многие-многие годы заточения в зеркале я стану мудрым, почти как он, а тело мне наверняка достанется превосходное, он уверен, ведь ему же досталось мое, а то, что за это время все мои друзья и любимая («дружище, у тебя есть любимая?») умрут — неизбежно, и к этому мне следует отнестись с философским спокойствием. Он и не заметил, что эта улыбка принадлежала не ему. Я попробовал двигать руками и ногами, причем так, чтобы не возбуждать до поры его подозрения, и у меня снова получилось. Я был готов к действию, а он сидел спокойно, расслабленно, ни о чем не подозревая, и продолжал разглагольствовать. Я долго выбирал момент, и, наконец, когда он откинул голову назад и засмеялся, я рванулся к нему, проскочил сквозь стекло и схватил его за руку. Он был так ошеломлен, что не сопротивлялся, а я заломил ему руку за спину, поволок к зеркалу, втолкнул в проем. Он наконец пришел в себя, бросился к стеклу… Мы долго боролись, он — пытаясь выбраться из Зазеркалья, я — пытаясь его не пустить. Наконец он сдался, лицо его исказилось, в глазах блеснули слезы.
«Это не я сволочь, а ты», — пронеслось у меня в голове.
— Ну, ну, — сказал я, задыхаясь. — Не ругайся. Не нужно. Пойми и меня, в конце концов. Я просидел там несколько часов, но мне они показались вечностью. А мне не нужна вечность в Зазеркалье. Прости. И прощай.
И я взял стул, он сделал то же самое, и мы с диким криком швырнули свои стулья в зеркало, и зеркало разбилось. Я с остервенением топтал крупные осколки, и они ломались на мелкие, и меня становилось много… Потом я остановился, отдышался, поднял маленький осколочек, и на меня глянули оттуда наполненные дикой ненавистью глаза.
В дверь постучали.
— Войдите!
Вошел дворецкий.
— Я слышал шум, сэр. Что-то случилось?
— Зеркало, — ответил я. — Оно разбилось.
— Я пришлю горничную, она уберет осколки. А потом вам поставят новое зеркало.
— Не нужно. Пусть будет как есть. Да, вот еще что. Из ванной тоже уберите зеркало. Да побыстрее!
— Слушаю, сэр…
Он ушел, а я подумал, что всех зеркал в моей жизни мне не убрать…
Часы показывали девять. Вот только которые сутки пошли с тех пор, как я приехал в этот замок? Мне казалось, что далеко не первые. И тут вдруг мне в голову пришла невероятная мысль, которая давно должна была прийти, но почему-то не пришла: откуда в пригороде сибирского города мог взяться средневековый замок? Причем не скоропалительное творение взбесившегося с жиру нового русского, а настоящий, с замшелыми камнями, истинно старинными воротами, подъемным мостом, с той самой стариной, подделать которую невозможно? Да и мебель в замке не вчера сделана. Итак — откуда же? И вообще — что я здесь делаю и кто мой работодатель, в конце концов? И кто эти люди, так называемые гости, то агрессивные, то молчаливые? Дворецкий, черт возьми, типично английский чопорный слуга, великолепно вышколенный, старомодный, словно вырванный из прошлого века… Горничные и слуги с деревенскими, но отнюдь не сибирскими лицами… В то же время все прекрасно говорят по-русски и другого языка как будто и вовсе не знают…
В дверь постучали, и я вздрогнул. Нервы расшалились. Я обнаружил, что продолжаю стоять на осколках зеркала. Наверное, это горничная пришла убирать. Но это оказалась вовсе не горничная, а господин Валентин в красном трико, но на этот раз без маски. Он нерешительно остановился на пороге, покосился на осколки.
— Что вам угодно? — довольно сурово спросил я. Валентин смутился, но не думал уходить, и мне пришлось пригласить его сесть. Тут же в дверь снова постучали, это оказалась горничная, я махнул рукой — не сейчас! — и она ушла. — Ну-с? — я снова повернулся к Валентину. — Чем обязан?
— Видите ли… — нерешительно сказал он. — Я пришел… — Он вдруг замолчал, на лице его появилась мука, словно ему кто-то велел прийти сюда и что-то говорить, а вот что говорить и, главное, зачем — не объяснил. Я пожал плечами, подождал минуту — он молчал, глядя мимо меня.
— Послушайте, — сказал я наконец. — Если вам нечего сказать мне, зачем вы здесь?
— Мне есть что сказать, только я не знаю…
— С чего начать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Не помню, сколько часов я восстанавливал подвижность всего тела, но наконец настал момент, когда я смог открыть дверь и подойти к зеркалу. Никто не отразился в мутноватом стекле. Правильно, ведь я — Тот, Кто Отражается В Зеркале, а в гостиной никого не было. Я прикоснулся к стеклу невидимой рукой — оно было твердым и холодным, каким и должно было быть. Я уныло побродил по своему Зазеркалью, открывал двери в кабинет и ванную, закрывал их, оказываясь в пустоте, посидел на стульях, в креслах. Тело-то слушалось меня, но я его не видел. Я был невидимкой, я не отражался в зеркале, я не существовал. Вздор! А как же «Cogito, ergo sum»? (Я мыслю, значит, существую. Рене Декарт.) А никак. То есть еще как! Я существую, раз мыслю! Не может же пустота мыслить! Значит, что-то от меня осталось? У меня есть мозг, который, собственно, мыслит, значит, есть и черепная коробка, в которую этот мозг помещен, голова, шея, плечи и все остальное. Только невидимые. Нет, почему же невидимые? Видимые! Еще как видимые, особенно когда кто-то входит в комнату…
Меня вдруг швырнуло за дверь, я тут же открыл ее с той стороны и вошел в гостиную. Бог мой, это был сам я!
— Привет, — сказал я, точнее, он. — Как дела?
«Сволочь ты, — попытался сказать я. — Пришел поиздеваться?»
— Ну, не ругайся, — миролюбиво сказал он, принес стул и уселся напротив меня. Излишне говорить, что я проделал то же самое. — Не ругайся, не нужно. Пойми меня. За сто с лишним лет мир сильно изменился. Мне нужно привыкнуть, прежде чем я уйду отсюда…
«Сто лет?!»
— Ну да. Что-то около ста десяти. Да-да, именно столько я был Тем, Кто Отражается В Зеркале, прежде чем ты… Ну, ты меня понимаешь. Ну, не грусти, может быть, тебе повезет больше, чем мне. Как дела-то?
«Паршиво. Да ты и сам знаешь. Вспомни себя».
— Да уж, хорошего мало. Ну, ты извини. Не держи зла. Подумай о том, что когда-нибудь тебе придется точно так же облапошить какого-нибудь простака…
Он еще что-то говорил, а во мне закипало бешенство. Сидит, разглагольствует, снисходительно посмеивается, чувствует, что я не могу и пальцем пошевелить против его воли… Пальцем? А вот мы попробуем! И я попробовал. И у меня получилось, в точности как тогда, в темноте. Палец слушался меня! У него палец тоже шевелился в ответ, а он не обращал на это внимания. А зря! Я торжествующе улыбнулся, что вышло как раз вовремя — он говорил что-то насчет того, что за многие-многие годы заточения в зеркале я стану мудрым, почти как он, а тело мне наверняка достанется превосходное, он уверен, ведь ему же досталось мое, а то, что за это время все мои друзья и любимая («дружище, у тебя есть любимая?») умрут — неизбежно, и к этому мне следует отнестись с философским спокойствием. Он и не заметил, что эта улыбка принадлежала не ему. Я попробовал двигать руками и ногами, причем так, чтобы не возбуждать до поры его подозрения, и у меня снова получилось. Я был готов к действию, а он сидел спокойно, расслабленно, ни о чем не подозревая, и продолжал разглагольствовать. Я долго выбирал момент, и, наконец, когда он откинул голову назад и засмеялся, я рванулся к нему, проскочил сквозь стекло и схватил его за руку. Он был так ошеломлен, что не сопротивлялся, а я заломил ему руку за спину, поволок к зеркалу, втолкнул в проем. Он наконец пришел в себя, бросился к стеклу… Мы долго боролись, он — пытаясь выбраться из Зазеркалья, я — пытаясь его не пустить. Наконец он сдался, лицо его исказилось, в глазах блеснули слезы.
«Это не я сволочь, а ты», — пронеслось у меня в голове.
— Ну, ну, — сказал я, задыхаясь. — Не ругайся. Не нужно. Пойми и меня, в конце концов. Я просидел там несколько часов, но мне они показались вечностью. А мне не нужна вечность в Зазеркалье. Прости. И прощай.
И я взял стул, он сделал то же самое, и мы с диким криком швырнули свои стулья в зеркало, и зеркало разбилось. Я с остервенением топтал крупные осколки, и они ломались на мелкие, и меня становилось много… Потом я остановился, отдышался, поднял маленький осколочек, и на меня глянули оттуда наполненные дикой ненавистью глаза.
В дверь постучали.
— Войдите!
Вошел дворецкий.
— Я слышал шум, сэр. Что-то случилось?
— Зеркало, — ответил я. — Оно разбилось.
— Я пришлю горничную, она уберет осколки. А потом вам поставят новое зеркало.
— Не нужно. Пусть будет как есть. Да, вот еще что. Из ванной тоже уберите зеркало. Да побыстрее!
— Слушаю, сэр…
Он ушел, а я подумал, что всех зеркал в моей жизни мне не убрать…
Часы показывали девять. Вот только которые сутки пошли с тех пор, как я приехал в этот замок? Мне казалось, что далеко не первые. И тут вдруг мне в голову пришла невероятная мысль, которая давно должна была прийти, но почему-то не пришла: откуда в пригороде сибирского города мог взяться средневековый замок? Причем не скоропалительное творение взбесившегося с жиру нового русского, а настоящий, с замшелыми камнями, истинно старинными воротами, подъемным мостом, с той самой стариной, подделать которую невозможно? Да и мебель в замке не вчера сделана. Итак — откуда же? И вообще — что я здесь делаю и кто мой работодатель, в конце концов? И кто эти люди, так называемые гости, то агрессивные, то молчаливые? Дворецкий, черт возьми, типично английский чопорный слуга, великолепно вышколенный, старомодный, словно вырванный из прошлого века… Горничные и слуги с деревенскими, но отнюдь не сибирскими лицами… В то же время все прекрасно говорят по-русски и другого языка как будто и вовсе не знают…
В дверь постучали, и я вздрогнул. Нервы расшалились. Я обнаружил, что продолжаю стоять на осколках зеркала. Наверное, это горничная пришла убирать. Но это оказалась вовсе не горничная, а господин Валентин в красном трико, но на этот раз без маски. Он нерешительно остановился на пороге, покосился на осколки.
— Что вам угодно? — довольно сурово спросил я. Валентин смутился, но не думал уходить, и мне пришлось пригласить его сесть. Тут же в дверь снова постучали, это оказалась горничная, я махнул рукой — не сейчас! — и она ушла. — Ну-с? — я снова повернулся к Валентину. — Чем обязан?
— Видите ли… — нерешительно сказал он. — Я пришел… — Он вдруг замолчал, на лице его появилась мука, словно ему кто-то велел прийти сюда и что-то говорить, а вот что говорить и, главное, зачем — не объяснил. Я пожал плечами, подождал минуту — он молчал, глядя мимо меня.
— Послушайте, — сказал я наконец. — Если вам нечего сказать мне, зачем вы здесь?
— Мне есть что сказать, только я не знаю…
— С чего начать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60