Кстати, нравится ли мне это платье? Я уже держал омара в руках, чтобы вышвырнуть его в мусоропровод: я не мог допустить, чтобы какой-то омар к чему-либо меня принуждал...
Тогда Айви поклялась, что будет благоразумна. Я водворил омара назад в холодильник, Айви согласилась ехать в китайский ресторан. Но у нее было зареванное лицо - что правда, то правда, - и, не прибегая к помощи косметики, она выйти не могла.
Пришлось ждать.
Моя квартира в районе Центрального парка уже давно казалась мне не по карману - две комнаты с садом на крыше, да еще в таком изумительном месте, что и говорить, но явно не по карману, - ведь деньги не считаешь, только пока влюблен.
Айви спросила, когда я лечу в Париж.
Я не ответил.
Я стоял на крыше и приводил в порядок кассеты с отснятыми пленками, чтобы дать их проявить, - надписывал картонные футлярчики, как обычно... Смерть Иоахима... рассказывать об этом мне не хотелось, ведь Айви его не знала, а Иоахим был моим единственным настоящим другом.
- Чего это ты играешь в молчанку? - спросила Айви.
Вот Дик, например, очень мил, тоже шахматист, человек образованный, как мне кажется, во всяком случае, куда образованней меня, очень остроумный, я им просто восхищаюсь (только в шахматах я чувствую себя с ним на равных) и даже завидую ему: он один из тех, кто не задумываясь спасет тебе жизнь, но и после этого отношения с ним не станут интимней. Айви все еще причесывалась.
Я начал рассказывать о вынужденной посадке.
Айви красила ресницы.
Несмотря на наш разрыв, объясненный мною к тому же в письменном виде, мы с Айви снова вместе отправляемся в ресторан - одно это приводило меня в неистовство. Но Айви вела себя так, будто не знала, что между нами все кончено.
И вдруг у меня лопнуло терпение...
Айви покрывала лаком ногти и что-то напевала.
Я схватил телефонную трубку и как бы со стороны услышал, что справляюсь о билетах на трансатлантический рейс, любой теплоход, любой линии, лишь бы он уходил побыстрее.
- Почему вдруг теплоход? - спросила Айви.
Было мало надежды получить в это время года билет на теплоход, отправляющийся в Европу, и я сам не знаю, почему мне внезапно (быть может, только потому, что Айви напевала и делала вид, будто ничего не произошло) пришла мысль не лететь, а отправиться на теплоходе. Я сам был удивлен этим решением. Мне повезло - как раз только что освободилось одно место второго класса. Айви, услышав, что я заказываю билет, вскочила, чтобы прервать мой разговор, но я уже успел повесить трубку.
- It's o'key! [Все в порядке! (англ.)] - сказал я.
Айви лишилась дара речи - мне это доставило немалое наслаждение; я закурил. Айви слышала мой разговор и поэтому знала, когда я отплываю.
- Eleven o'clock tomorrow morning [завтра в одиннадцать часов утра (англ.)].
Я повторил час отплытия.
- You're ready? [Вы готовы? (англ.)] - спросил я и подал Айви пальто, как всегда, когда мы куда-нибудь шли.
Айви уставилась на меня, потом вырвала пальто и швырнула его в другой конец комнаты, она топала ногами вне себя от бешенства... Айви настроилась провести в Манхэттене неделю, теперь она мне в этом призналась, и мое внезапное решение не лететь в Париж, как обычно, а отправиться теплоходом, чтобы провести эту свободную неделю в пути, разрушало все ее планы.
Я поднял с пола ее пальто.
Я ведь ей черным по белому написал, что все кончено. Она просто в это не поверила. Она рассчитывала, что я ее раб навеки, что стоит нам пожить неделю вместе, и все пойдет по-старому, да, она явно на это рассчитывала и потому я не мог сдержать смех.
Возможно, это было подло с моей стороны.
Но Айви вела себя не лучше...
Ее предположение, будто я боюсь лететь, было просто трогательно, и, хотя я в жизни не испытывал страха перед самолетом, я разыграл этот страх. Я решил хоть в этом пойти ей навстречу, мне не хотелось быть подлецом в ее глазах. Я безбожно врал, чтобы объяснить понятными для нее доводами мое решение: я описал ей (уже во второй раз) нашу вынужденную посадку в Тамаулипасе и как близок я был к...
- Oh honey, stop it! [О дорогой, перестань! (англ.)] - воскликнула она.
Маленькая неисправность в моторе, - конечно, такие вещи не должны случаться. Достаточно самой пустячной неполадки, сказал я, и - привет! И что толку, если из тысячи полетов девятьсот девяносто девять прошли благополучно. Какое мне дело до того, что в тот день, когда мой самолет рухнет в море, девятьсот девяносто девять других благополучно приземлятся на аэродромах!
Лицо Айви стало задумчивым.
Почему бы мне и в самом деле не отправиться один раз на теплоходе?
Я приводил всевозможные цифры до тех пор, пока Айви мне не поверила; она даже села и призналась, что никогда не производила подобных расчетов, и согласилась с моим решением не лететь.
Она попросила у меня прощения.
За свою жизнь я пролетел, думаю, не меньше ста тысяч миль без каких-либо происшествий. О страхе перед полетом и речи быть не могло. Я просто разыгрывал эту комедию до тех пор, пока Айви не попросила меня никогда больше не летать.
Мне пришлось поклясться ей в этом.
Никогда в жизни!
Какая смешная эта Айви! Ей вдруг захотелось посмотреть линии моей руки; она всерьез поверила, что я боюсь лететь, и начала опасаться за мою жизнь! Мне стало ее жаль: обнаружив, что линия жизни у меня очень короткая (а ведь мне уже пятьдесят!), она как будто всерьез разволновалась и даже заплакала; и когда она снова склонилась над моей левой ладонью, я правой погладил ее по голове, что явно было ошибкой.
Под пальцами я ощутил теплую округлость ее затылка.
Айви было двадцать шесть лет.
Я обещал пойти наконец к врачу и почувствовал ее слезы на моей ладони. Я казался себе бессовестным трепачом, но отступать было поздно: Айви была легковозбудима и тут же начинала верить во все, что сама говорила; и, хотя я, само собой разумеется, нисколько не верю во всякого рода предсказания, мне пришлось ее утешать, словно я уже потерпел катастрофу в воздухе, разбился в лепешку и обуглился до неузнаваемости; я, конечно, смеялся, но все же гладил ее, как гладят и утешают молодую вдову, и даже поцеловал...
Короче, произошло все то, чего я не хотел.
Час спустя мы сидели рядом - Айви в халатике, который я подарил ей на Рождество, - ели омара и запивали его сотерном; я ее ненавидел.
Я ненавидел самого себя.
Айви что-то напевала, словно в насмешку.
Ведь я написал ей, что между нами все кончено, и это письмо лежало у нее в сумочке (мне это было ясно).
Теперь она мстила.
Я был голоден, но омар вызвал у меня отвращение, меня от него мутило, Айви находила его божественным; и нежность ее вызвала у меня отвращение, ее рука на моем колене, ее ладонь на моей руке и то, что она обнимала меня, ее плечо, упершееся в мою грудь, ее поцелуй, когда я разливал сотерн, - все это было невыносимо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Тогда Айви поклялась, что будет благоразумна. Я водворил омара назад в холодильник, Айви согласилась ехать в китайский ресторан. Но у нее было зареванное лицо - что правда, то правда, - и, не прибегая к помощи косметики, она выйти не могла.
Пришлось ждать.
Моя квартира в районе Центрального парка уже давно казалась мне не по карману - две комнаты с садом на крыше, да еще в таком изумительном месте, что и говорить, но явно не по карману, - ведь деньги не считаешь, только пока влюблен.
Айви спросила, когда я лечу в Париж.
Я не ответил.
Я стоял на крыше и приводил в порядок кассеты с отснятыми пленками, чтобы дать их проявить, - надписывал картонные футлярчики, как обычно... Смерть Иоахима... рассказывать об этом мне не хотелось, ведь Айви его не знала, а Иоахим был моим единственным настоящим другом.
- Чего это ты играешь в молчанку? - спросила Айви.
Вот Дик, например, очень мил, тоже шахматист, человек образованный, как мне кажется, во всяком случае, куда образованней меня, очень остроумный, я им просто восхищаюсь (только в шахматах я чувствую себя с ним на равных) и даже завидую ему: он один из тех, кто не задумываясь спасет тебе жизнь, но и после этого отношения с ним не станут интимней. Айви все еще причесывалась.
Я начал рассказывать о вынужденной посадке.
Айви красила ресницы.
Несмотря на наш разрыв, объясненный мною к тому же в письменном виде, мы с Айви снова вместе отправляемся в ресторан - одно это приводило меня в неистовство. Но Айви вела себя так, будто не знала, что между нами все кончено.
И вдруг у меня лопнуло терпение...
Айви покрывала лаком ногти и что-то напевала.
Я схватил телефонную трубку и как бы со стороны услышал, что справляюсь о билетах на трансатлантический рейс, любой теплоход, любой линии, лишь бы он уходил побыстрее.
- Почему вдруг теплоход? - спросила Айви.
Было мало надежды получить в это время года билет на теплоход, отправляющийся в Европу, и я сам не знаю, почему мне внезапно (быть может, только потому, что Айви напевала и делала вид, будто ничего не произошло) пришла мысль не лететь, а отправиться на теплоходе. Я сам был удивлен этим решением. Мне повезло - как раз только что освободилось одно место второго класса. Айви, услышав, что я заказываю билет, вскочила, чтобы прервать мой разговор, но я уже успел повесить трубку.
- It's o'key! [Все в порядке! (англ.)] - сказал я.
Айви лишилась дара речи - мне это доставило немалое наслаждение; я закурил. Айви слышала мой разговор и поэтому знала, когда я отплываю.
- Eleven o'clock tomorrow morning [завтра в одиннадцать часов утра (англ.)].
Я повторил час отплытия.
- You're ready? [Вы готовы? (англ.)] - спросил я и подал Айви пальто, как всегда, когда мы куда-нибудь шли.
Айви уставилась на меня, потом вырвала пальто и швырнула его в другой конец комнаты, она топала ногами вне себя от бешенства... Айви настроилась провести в Манхэттене неделю, теперь она мне в этом призналась, и мое внезапное решение не лететь в Париж, как обычно, а отправиться теплоходом, чтобы провести эту свободную неделю в пути, разрушало все ее планы.
Я поднял с пола ее пальто.
Я ведь ей черным по белому написал, что все кончено. Она просто в это не поверила. Она рассчитывала, что я ее раб навеки, что стоит нам пожить неделю вместе, и все пойдет по-старому, да, она явно на это рассчитывала и потому я не мог сдержать смех.
Возможно, это было подло с моей стороны.
Но Айви вела себя не лучше...
Ее предположение, будто я боюсь лететь, было просто трогательно, и, хотя я в жизни не испытывал страха перед самолетом, я разыграл этот страх. Я решил хоть в этом пойти ей навстречу, мне не хотелось быть подлецом в ее глазах. Я безбожно врал, чтобы объяснить понятными для нее доводами мое решение: я описал ей (уже во второй раз) нашу вынужденную посадку в Тамаулипасе и как близок я был к...
- Oh honey, stop it! [О дорогой, перестань! (англ.)] - воскликнула она.
Маленькая неисправность в моторе, - конечно, такие вещи не должны случаться. Достаточно самой пустячной неполадки, сказал я, и - привет! И что толку, если из тысячи полетов девятьсот девяносто девять прошли благополучно. Какое мне дело до того, что в тот день, когда мой самолет рухнет в море, девятьсот девяносто девять других благополучно приземлятся на аэродромах!
Лицо Айви стало задумчивым.
Почему бы мне и в самом деле не отправиться один раз на теплоходе?
Я приводил всевозможные цифры до тех пор, пока Айви мне не поверила; она даже села и призналась, что никогда не производила подобных расчетов, и согласилась с моим решением не лететь.
Она попросила у меня прощения.
За свою жизнь я пролетел, думаю, не меньше ста тысяч миль без каких-либо происшествий. О страхе перед полетом и речи быть не могло. Я просто разыгрывал эту комедию до тех пор, пока Айви не попросила меня никогда больше не летать.
Мне пришлось поклясться ей в этом.
Никогда в жизни!
Какая смешная эта Айви! Ей вдруг захотелось посмотреть линии моей руки; она всерьез поверила, что я боюсь лететь, и начала опасаться за мою жизнь! Мне стало ее жаль: обнаружив, что линия жизни у меня очень короткая (а ведь мне уже пятьдесят!), она как будто всерьез разволновалась и даже заплакала; и когда она снова склонилась над моей левой ладонью, я правой погладил ее по голове, что явно было ошибкой.
Под пальцами я ощутил теплую округлость ее затылка.
Айви было двадцать шесть лет.
Я обещал пойти наконец к врачу и почувствовал ее слезы на моей ладони. Я казался себе бессовестным трепачом, но отступать было поздно: Айви была легковозбудима и тут же начинала верить во все, что сама говорила; и, хотя я, само собой разумеется, нисколько не верю во всякого рода предсказания, мне пришлось ее утешать, словно я уже потерпел катастрофу в воздухе, разбился в лепешку и обуглился до неузнаваемости; я, конечно, смеялся, но все же гладил ее, как гладят и утешают молодую вдову, и даже поцеловал...
Короче, произошло все то, чего я не хотел.
Час спустя мы сидели рядом - Айви в халатике, который я подарил ей на Рождество, - ели омара и запивали его сотерном; я ее ненавидел.
Я ненавидел самого себя.
Айви что-то напевала, словно в насмешку.
Ведь я написал ей, что между нами все кончено, и это письмо лежало у нее в сумочке (мне это было ясно).
Теперь она мстила.
Я был голоден, но омар вызвал у меня отвращение, меня от него мутило, Айви находила его божественным; и нежность ее вызвала у меня отвращение, ее рука на моем колене, ее ладонь на моей руке и то, что она обнимала меня, ее плечо, упершееся в мою грудь, ее поцелуй, когда я разливал сотерн, - все это было невыносимо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56