Потом первые индейцы, которых мы повстречали утром и которые нам сообщили, что сеньор умер, - на этом кончилась первая катушка. Меняем катушку, на это уходит некоторое время, разговариваем про эктахром. Я сижу в мягком кресле и курю, потому что мне нечем заняться, а рядом пустые кресла членов правления; вот только ветер их не раскачивает.
- Пожалуйста, дальше, - говорю я.
Иоахим висит на проволоке.
- Стоп, - говорю я. - Пожалуйста, остановите.
К сожалению, этот кадр вышел очень темным, не сразу удается разобрать, что здесь снято: не хватало света - ведь я снимал в помещении, но с той же диафрагмой, с какой до этого снимал грифов, раздирающих дохлого осла, а там сияло солнце; я сказал:
- Вот это доктор Иоахим Хенке.
Он взглянул на экран:
- К сожалению, резче не получится, сударь.
Вот и все, что он сказал.
- Пожалуйста, дальше, - сказал я.
Снова Иоахим, висящий на проволоке, но на этот раз снятый сбоку, поэтому здесь лучше видно, что случилось; удивительная вещь: не только на моего юного техника, но и на меня эти кадры не производят никакого впечатления, - фильм как фильм, вроде тех, что все мы не раз смотрели в хронике; не хватает вони, острого ощущения реально случившегося; мы говорим об освещении, а тем временем на экране появляется могила, вокруг молящиеся индейцы, все это очень затянуто; потом вдруг развалины Паленке, паленкский попугай. Конец катушки.
- Нельзя ли открыть окно? - говорю я. - Духота, как в тропиках.
- Прошу вас, сударь.
Все получилось так нескладно из-за того, что на таможне перерыли коробку с катушками, вернее, из-за того, что я не надписывал последние отснятые фильмы (после путешествия на теплоходе); я ведь хотел господам из правления фирмы "Хенке - Бош", которые соберутся здесь в 11:30, показать только то, что относится к Гватемале. Мне нужна была пленка, на которую я заснял свое последнее путешествие к Герберту.
- Стоп, - говорю я, - это Греция.
- Греция?
- Стоп! - кричу я. - Стоп!
- Прошу вас, сударь.
Этот парень просто сводил меня с ума, его услужливое "прошу вас", его снисходительное "прошу вас", словно он единственный человек на свете, который разбирается в такой аппаратуре, его дурацкая болтовня об оптике, в которой он ничего не смыслит, но главное - его противное "прошу вас" и при этом уверенность, что он все знает лучше всех.
- Другого способа нет, сударь, только все просмотреть и отобрать. Когда катушки не надписаны, другого способа просто нет.
Конечно, он не виноват в том, что катушки не надписаны; в этом отношении он был прав.
- Эта пленка начинается, насколько я помню, - сказал я, - с появления господина Герберта Хенке - мужчины с бородой, лежащего в гамаке.
Снова тушится свет, темнота, гудение проекционного аппарата.
Чистая игра случая! Достаточно было посмотреть первые метры: Айви на причале в Манхэттене, она машет мне рукой (я снимал это при помощи телеобъектива), Гудзон, освещенный утренним солнцем, черные буксиры. Манхэттен, чайки...
- Стоп! - говорю я. - Пожалуйста, следующую.
Снова он меняет катушку.
- Вы, видно, объехали полсвета, сударь, как бы я тоже хотел ездить!
Было уже 11:00.
Мне пришлось принять мои таблетки, чтобы быть в форме, когда явятся господа из правления; я проглотил эти таблетки без воды, я не хотел, чтобы техник заметил.
- Нет, - говорю я, - опять не то.
Снова он меняет катушку.
- Это вокзал в Риме, да?
Я не отвечаю. Я жду следующей катушки. Я напряженно слежу, чтобы немедленно остановить. Я знал, что я могу увидеть: Сабет на теплоходе; Сабет играет в пинг-понг на прогулочной палубе (со своим другом с усиками); Сабет в бикини; Сабет, которая показывает мне язык, заметив, что я ее снимаю, - все это должно было быть в той катушке, которая начиналась с Айви; значит, это уже миновало. Но на столе еще лежали шесть или семь катушек; и вдруг она возникает на экране - как будто иначе и быть не может - чуть ли не в натуральную величину. В цвете.
Я встал с места.
Сабет в Авиньоне.
Я не остановил, а дал прокрутить всю ленту, хотя техник мне несколько раз говорил, что это не может быть Гватемала.
И сейчас еще вижу эту ленту.
Ее лицо, которого никогда больше не будет...
Сабет во время мистраля; она идет против ветра, терраса, сад Папы, все развевается - волосы, юбка, юбка, как шар... Сабет стоит у перил, она кивает.
Сабет в движении...
Сабет, когда она кормит голубей.
Ее смех, но беззвучный...
Авиньонский мост, старый мост, который обрывается посреди реки. Сабет мне что-то показывает, ее недовольная гримаса, когда она замечает, что я ее снимаю, вместо того чтобы глядеть; она морщит лоб над переносицей, она что-то говорит.
Пейзажи.
Вода Роны, видно, очень холодная. Сабет осторожно окунает в нее ногу и отрицательно качает головой; заход солнца, моя длинная тень.
Ее тело, которого больше нет...
Античный театр в Ниме.
Завтрак под платанами, официант, который принес нам еще бриошей, ее болтовня с официантом; она глядит на меня и наливает мне в чашку черного кофе.
Ее глаза, которых больше нет...
Мост Гард.
Сабет покупает открытки, чтобы написать маме. Сабет в своих черных джинсах; она не замечает, что я ее снимаю; Сабет, которая откидывает привычным жестом свой конский хвост за спину.
Гостиница "Генрих IV".
Сабет сидит на подоконнике, скрестив ноги, босиком; она ест вишни и глядит на улицу, она выплевывает косточки прямо вниз; идет дождь.
Ее губы...
Сабет разговаривает с французским мулом, который, по ее мнению, слишком тяжело навьючен.
Ее руки...
Наш "ситроен" образца 57-го года.
Ее руки, которых больше нет, она гладит мула...
Бой быков в Арле.
Сабет причесывается, зажав заколку своими крепкими зубами; она снова замечает, что я ее снимаю, и вынимает заколку изо рта, чтобы сказать мне что-то - наверно, она просит не снимать, - и вдруг смеется.
Ее крепкие зубы...
Ее смех, которого я никогда больше не услышу...
Ее юный лоб...
По улице идет процессия (мне кажется, это тоже в Арле); Сабет вытягивает шею, чтобы лучше видеть, она курит, зажмуривая глаза от дыма, руки она засунула в карманы штанов. Сабет стоит на цоколе, чтобы глядеть поверх толпы. Над процессией плывет балдахин, должно быть, звонят в колокола, но этого не слышно, несут фигуру Богородицы; за ней идут мальчики из хора, должно быть, они поют, но и этого не слышно.
Платановая аллея. Прованская аллея.
Наш пикник на дороге. Сабет пьет вино. Ей трудно пить из горлышка; она закрывает глаза и несколько раз пробует, потом вытирает рот, у нее явно ничего не выходит, и она отдает мне бутылку, пожимая плечами.
Пинии, которые гнет мистраль.
Еще раз пинии во время мистраля.
Ее походка...
Сабет направляется к киоску, чтобы купить сигареты. Она идет. Сабет в своих черных штанах, как обычно, она стоит на тротуаре, чтобы поглядеть направо и налево, ее конский хвост при этом болтается, потом она наискосок перебегает улицу прямо ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56