Меня поразило ее спокойствие.
- Ты можешь себе представить мой испуг, - говорит она, - когда я, придя в больницу, вдруг увидела тебя: ты сидел и спал...
Голос ее не дрогнул.
В каком-то смысле дальше все пошло так, будто не было этих двадцати лет между нами, точнее, будто все это время мы, несмотря на разлуку, провели вместе. Мы, конечно, многого не знали друг про друга, но все это были вещи внешние, о них и говорить не стоило - карьера и тому подобное. Что я должен был сказать? Ганна ждала.
- Тебе положить сахару? - спрашивает она.
Я говорил о моей профессии.
- Почему ты путешествовал с Эльсбет? - спрашивает она.
Ганна - женщина, но она совсем другая, чем Айви и все остальные, которых я знал, тут и сравнивать нельзя. И не такая, как Сабет, хотя Сабет во многом на нее похожа. Ганна куда более своя. Она посмотрела на меня без всякой вражды. Я даже удивился.
- Ты ее любишь? - спрашивает она.
Я пил кофе.
- Когда ты узнал, что я ее мать? - спрашивает она.
Я пил кофе.
- Ты еще не знаешь, - говорю я, - что Иоахим умер...
Я ведь решил этого не говорить.
- Умер? - спрашивает она. - Когда?
Я поддался какому-то порыву, теперь отступать было уже поздно; мне пришлось рассказать - надо же, именно в первый вечер! - всю историю про поездку в Гватемалу; Ганна хотела знать все, что я сам знаю, про Иоахима: и про его возвращение из России, и про его жизнь на плантации - с момента их разрыва она ничего о нем не слышала. Завершая рассказ, я все же не сказал, что Иоахим повесился, а соврал: angina pectoris [грудная жаба (лат.)]. Я был поражен, как хорошо она держится.
- Ты рассказал это Эльсбет? - спрашивает она.
Мы бесконечно долго молчим.
Она снова подсунула руку под роговые очки и сжимала лицо, будто боялась, что оно рассыплется; я казался себе извергом.
- Ты-то здесь чем виноват! - говорит она.
Ганна не плакала, и от этого было только еще тяжелей; она встала.
- Да, - говорит она, - пойдем спать.
Было уже около двенадцати - так мне, во всяком случае, представлялось, ведь у меня теперь не было моих часов, - но и помимо этого возникло ощущение, что время остановилось.
- Ты будешь спать в комнате Эльсбет.
Мы стояли в ее комнате.
- Ганна, скажи мне правду: Иоахим ее отец?
- Да, - говорит она, - да!
В ту секунду я испытал облегчение - у меня не было основания считать, что Ганна лжет, - и тогда думал (о будущем все равно думать было невозможно): самое главное, что девочке вовремя ввели сыворотку, что ее спасли!
Я протянул Ганне руку.
Так мы стояли, до того усталые, что едва держались на ногах, по-моему, Ганна тоже; собственно говоря, мы уже попрощались, когда Ганна вдруг еще раз спросила:
- Вальтер, что у тебя было с Эльсбет?
Я был уверен, что она сама знает.
- Ну, - говорит она, - скажи!
Не знаю, что я ответил.
- Скажи, да или нет! - настаивает она.
Что сказано, то сказано.
Ганна еще улыбалась, словно она не слышала моего ответа; я испытывал облегчение оттого, что наконец все было сказано, я стал как будто бодрее, во всяком случае у меня немного отлегло от души.
- Ты на меня не сердишься? - спрашиваю я.
Я предпочел бы спать на полу, но Ганна настояла на том, чтобы я отдохнул как следует. Постель уже была постлана - хрустящие простыни, все приготовлено для дочери, которая полгода пробыла на чужбине: на подушке новая пижама, Ганна ее унесла; на ночном столике - цветы и шоколад, это осталось.
- Ты на меня не сердишься? - спрашиваю я.
- Тебе ничего не нужно? - спрашивает она. - Мыло вот здесь.
- Я не мог знать... - говорю я.
- Вальтер, - говорит она, - нам надо спать.
Она не сердилась, как мне показалось, она даже еще раз протянула мне руку. Она нервничала, вот и все. Она торопилась уйти. Я слышал, что она пошла на кухню, где все уже было давно убрано.
- Я могу тебе помочь?
- Нет, - говорит она, - спи!
Комната Сабет: небольшая, но милая, и здесь тоже много книг, вид на Ликабетт; я еще долго стоял у открытого окна.
У меня не было пижамы.
Шарить по чужим комнатам, все там рассматривать, обнюхивать - это не в моем вкусе, но фотография стояла на видном месте - на книжной полке; и, в конце концов, я ведь сам знал Иоахима, ее отца, поэтому я позволил себе снять эту фотографию с полки.
Снимок был сделан в 1936 году в Цюрихе.
Собственно говоря, я решил лечь в постель и больше ни о чем не думать, но у меня не было пижамы, как я уже сказал, а только грязная рубашка.
Наконец Ганна ушла в свою комнату.
Было, наверно, уже около двух часов ночи, я примостился на краю чистой постели в той позе, в которой бездомные бродяги сидят на скамейках в городских садах, - склонившись вперед, они спят сидя, словно эмбрионы (мне это сравнение всегда приходит на ум, когда я их вижу), но я не спал.
Я пошел мыться.
Я постучал даже раз в стенку.
Ганна делала вид, будто спит.
Ганна не хотела со мной говорить; она сказала мне в тот вечер - уж не помню, в связи с чем, - чтобы я замолчал: "Все становится таким мелким, когда ты об этом говоришь!"
Быть может, Ганна и в самом деле спала.
Ее письма из Америки - я имею в виду письма Сабет - лежали на столе, целая стопка, с печатью из Йеля; потом одно письмо из Гавра и открытки с видами из Италии; я прочел одну-единственную, потому что она упала на пол: привет из Ассизи (обо мне упоминания не было), тысяча поцелуев маме, крепко обнимаю.
Я выкурил еще сигарету.
Потом я попытался выстирать рубашку.
Не знаю, почему я решил, что все уже позади, во всяком случае худшее, и почему я думал, что Ганна в самом деле спит.
Я стирал, стараясь делать как можно меньше шума.
Не буду отрицать, что на какие-то минуты я просто забывал, что произошло, - вернее, все случившееся казалось мне сном, вроде того, когда снится, что ты приговорен к смерти, но знаешь, что этого не может быть, что надо только проснуться...
Я повесил свою мокрую рубашку на окно.
Я разглядывал лицо Иоахима, приятное мужское лицо, но сходства с Сабет я не находил.
- Ганна, - крикнул я, - ты спишь?
Ответа не последовало.
Я замерз, потому что был без рубашки, но мне почему-то не приходило в голову взять ее халат, который висел на двери, я его видел.
Вообще все ее девчоночьи вещи!
Ее флейта на книжной полке...
Я потушил свет.
Видимо, Ганна довольно долго плакала, уткнувшись лицом в подушку, прежде чем оказалась не в силах сдержать рыдания, - я испугался, когда услышал ее плач; моя первая мысль - она соврала, я отец Сабет. Она рыдала все громче, и наконец я подошел к ее двери и постучал.
- Ганна, - говорю, - это я.
Она закрыла дверь на задвижку.
Я стоял и слушал ее всхлипывания; тщетно я умолял ее выйти и сказать мне, в чем дело, - в ответ раздавались только всхлипывания, то тихие, то снова громкие, и конца этому не было, а когда наступала тишина, становилось еще страшней, я прикладывал ухо к двери и не знал, что и думать, часто у нее просто пропадал голос, я с трудом улавливал чуть слышное стенание и даже испытывал некоторое облегчение, когда до меня снова доносились ее всхлипывания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56