Почему я должен вообразить их? Я не вижу и окаменелого ангела, весьма сожалею, но не вижу; и демонов, увы, тоже; я вижу то, что вижу: обычные последствия эрозии да мою длинную тень на песке, но никаких привидений. Почему я должен все воспринимать как институтка? Потоп? Да при чем тут потоп, просто песок, залитый лунным светом и разметанный ветром, - похоже на застывшие волны, но меня это не удивляет; для меня это явление не фантастическое, а объяснимое. Я не знаю, как выглядят души грешников, быть может, как черные агавы ночью в пустыне. Но то, что я вижу, - это агавы, растения, которые цветут только один раз, а потом умирают. И еще я знаю, что я не первый и не последний человек на земле (даже если сейчас мне это кажется). И меня не может потрясти предположение, что я - последний человек, поскольку это не так. К чему доводить себя до истерики? Горы есть горы, даже если они при известном освещении, я это вполне допускаю, похожи на что-то другое, но все равно это Сьерра-Мадре, ее восточные склоны, и мы находимся не в царстве мертвых, а в пустыне Тамаулипас, в Мексике, примерно в шестидесяти милях от ближайшего шоссе, что, конечно, весьма печально, но, повторяю, при чем здесь приключение? Самолет для меня это самолет, и, глядя на него, я вижу не доисторическую птицу, а всего лишь "суперконстэллейшн" с отказавшими моторами, и лунный свет здесь ничего не меняет. Почему я должен воображать то, чего нет? Не могу я согласиться и с тем, что слышу здесь поступь вечности. Я ничего не слышу, кроме скрипа песка при каждом шаге. Я трясусь от холода, но знаю: через семь-восемь часов снова взойдет солнце. Конец света! Да почему? Я не могу внушать себе всякую чушь, только чтобы пережить приключение. Я вижу у края песков, примерно милях в двадцати отсюда, горизонт, белесый в зеленой ночи, но я не понимаю, почему там, в направлении Тампико, должен начинаться потусторонний мир. В Тампико я бывал. Я отказываюсь испытывать страх из чистой фантазии - вернее, из чистого страха становиться фантазером, чуть ли не мистиком.
- Пошли, - сказал я.
Герберт стоял неподвижно, весь еще во власти "приключения".
- Да, кстати, - сказал я, - не находитесь ли вы, случаем, в родстве с неким Иоахимом Хенке, который в свое время учился в Цюрихе?
Сам не знаю, почему я вдруг задал ему этот вопрос, когда мы, опустив руки в карманы и подняв воротники пиджаков, стояли у самолета, перед тем как подняться в кабину.
- Иоахим? - переспросил он. - Это мой брат.
- Не может быть! - сказал я.
- Ну да, брат, - подтвердил он. - Я ведь вам рассказывал, что еду к брату в Гватемалу.
Мы не смогли удержаться от смеха.
- До чего же мир тесен!
Ночи мы проводили в самолете, дрожа от холода, несмотря на пальто и шерстяные одеяла. Пока не кончилась вода, нам давали чай.
- Иоахим... Как он поживает? - спросил я. - Вот уже двадцать лет, как я о нем ничего не слышал.
- Спасибо, - сказал он, - спасибо...
- Когда-то, - сказал я, - мы очень дружили.
То, что я узнал о нем, было самым обычным: женитьба, ребенок (это я явно прослушал, иначе не стал бы потом переспрашивать), война, плен, возвращение в Дюссельдорф и так далее, - я был поражен, как бежит время, как мы стареем.
- Мы тревожимся за него, - сказал он.
- Почему?
- Он там единственный белый, а вот уже два месяца мы не имеем от него никаких вестей.
Он продолжал свой рассказ.
Большинство пассажиров уже спали, приходилось разговаривать шепотом, свет на потолке салона давно потушили и, чтобы не расходовать батарей, попросили погасить и маленькие лампочки у кресел; было совсем темно, только в иллюминаторе я видел песок - от него как бы исходил слабый свет да крыло самолета, залитое луной, - оно холодно поблескивало.
- Почему вдруг бунт? - спросил я.
Я попытался его успокоить.
- Почему вдруг бунт? - повторил я. - Быть может, его письма просто пропали.
Нас попросили замолчать.
Сорок два пассажира спят в "суперконстэллейшн", но он не летит, а стоит в пустыне, моторы его укутаны шерстяными одеялами (чтобы защитить от песка) и пневматическое шасси - тоже; пассажиры откинулись так же, как во время полета, головы склонились набок, рты открыты, но притом мертвая тишина, а снаружи - четыре блестящих креста-пропеллера, белесый лунный отсвет на крыльях и полная неподвижность - все это производило весьма комическое впечатление.
Кто-то разговаривал во сне.
Утром, когда я, проснувшись, поглядел в иллюминатор и увидел песок насколько он близок! - меня на секунду охватил безотчетный страх.
Герберт снова читал свой роман серии "Ро-ро-ро".
Я вытащил записную книжку.
3.IV - монтаж в Каракасе!
На завтрак дали сок и два печенья, а к ним в придачу - заверения, что съестные припасы уже в пути к нам и напитки - тоже, так что нет никаких оснований тревожиться. Уж лучше бы они ничего не говорили, а то весь день, естественно, прислушиваешься, не летит ли самолет.
Снова адская жара!
В салоне воздух накалился еще больше...
Что до звуков, так вот что мы слышали: вой ветра, время от времени писк мышей, которых, впрочем, нам так и не удалось увидеть, шуршание ящериц по песку. Но главное - несмолкающий ветер, который не вздымал песок, как я уже говорил, а как бы струил его по поверхности, неизменно заметая наши следы; и все время казалось, что здесь не ступала нога человека, и уж никак нельзя было допустить присутствия многолюдного общества - сорока двух пассажиров и пяти человек экипажа.
Мне хотелось побриться.
Снимать было решительно нечего.
Небритым я всегда чувствую себя как-то неловко, не из-за людей, а из-за собственного ощущения, будто я становлюсь чем-то вроде растения, и я невольно то и дело провожу рукой по подбородку. Я вытащил свою электрическую бритву и попробовал сделать все возможное - точнее, невозможное, поскольку без тока ведь с ней делать нечего, это я прекрасно знаю; мне действовало на нервы как раз то, что в пустыне нет ни тока, ни телефона, ни розетки - одним словом, ничего.
Как-то раз в полдень послышался шум моторов.
Все, кроме Герберта и меня, стояли под палящим солнцем и вглядывались в лилово-синее небо, раскинувшееся над желтоватым песком, серым чертополохом и красноватыми горами; еле уловимый гул так и не стал громче, где-то вдали, на большой высоте, поблескивал обыкновенный "ДС-7" - он казался белым как снег и держал курс на Мехико, где и мы должны были приземлиться вчера в это же время.
Настроение было премерзкое, хуже, чем когда бы то ни было.
К счастью, у нас были шахматы.
Многие пассажиры последовали нашему примеру, разделись и остались лишь в трусах и ботинках. Сложнее обстояло дело у дам. Некоторые все же отважились и сидели, высоко подобрав юбки, в голубых, белых и розовых бюстгальтерах, соорудив на головах из блузок нечто вроде тюрбанов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56