Вот почему я
уверен: Иешуа, если прочтет мои записи, бросит их в огонь. Ибо никакой
первосвященник, будь у него хоть сто пядей во лбу, не признает по доброй
воле, что пора отречься от иудейской веры, ибо она потерпела крах. За
тридцать восемь лет я много всего повидал, Анания же окончательно открыл мне
глаза. Пускай с помраченным рассудком, пускай в разладе с самим собой... У
него остались и еще тайны, которых нам уже никогда не узнать... Он сказал,
что хочет умереть.
Лука плюнул в пенное кружево, колышущееся у берега, повернулся и двинулся к
тропинке, что вела прочь от моря.
- Одного ты добился, во всяком случае: мне тоже горько. И тошно... от всего.
И от всех.
- Я этого не хотел. Меня ты можешь ненавидеть, но Фому, очень тебя прошу,
люби.
Они долго шли по тропинке. Позади остались море, волны, каменистые гряды.
Зыбкие вечерние сумерки мало-помалу затопили окрестность.
- Синедрион заинтересован, чтобы народ иудейский и вера его оставались в
неприкосновенности до скончания мира. Вот почему они не позволят тайне
Анании выплыть наружу.
- Но Иешуа знает, что тайна эта известна тебе.
- Об этом я тоже подумал, Лука. Потому я тебя так настойчиво и разыскивал.
Теперь, если меня зарежут сикарии... будем считать, по чистой случайности,
тайна станет твоей. А что касается Рима... Римлянам нужна надежная колония,
им все равно, христианская она или иудейская. Война вспыхнет не из-за этого.
И тот, кто ее начнет, будет все время иметь в виду, какой мир ему нужен
после войны. Мир этот носит имя "равновесие интересов".
- Ты циник, Дидим.
- Я лишь хотел, чтобы ты знал правду. Знал то, что было на самом деле. Ибо
то, чему учил Иисус, это другая правда, она еще не воплотилась в жизнь.
Лука остановился.
- Но многие верят, что воплотилась. И таких людей все больше. Я тоже верю в
это, и Фома учит этому, и Павел с Варнавой, и все остальные.
- Я говорю не о вере - о жизни.
- Ни единого твоего слова не хочу принимать! Анания лгал тебе! Ведь Иисус
воскрес, он явился другим, и Фома, твой брат, тоже тому свидетель!
Дидим положил руку Луке на плечо, крепко сжал пальцы.
- Ты ведь врач, Лука. И знаешь: сколько ни лечи больного, смерть в конце
концов одолеет его, как и меня, и тебя, и любого. Я не врач, я не саддукей и
не фарисей. Анания, однако, сказал, о какой из заросших бурьяном могил на
Земле Горшечника идет речь. Вот об этом я не писал в своем отчете. Анания
сам об этом меня попросил.
Лука упрямо тряс головой:
- Неправда!.. Не может быть!
- Все может быть, Лука... Кстати, Ананию положили в склепе того самого
Иосифа Аримафейского, который в свое время просил у Пилата тело Иисуса...
Пойдем, а то темнеет.
Долгое время они шли, слыша лишь звук своих шагов. На небосводе одна за
другой загорались звезды.
- Прости меня, если сможешь. С кем-то надо было мне разделить этот груз.
И... прокляни, если хочешь, но я очень ждал вести о смерти Павла. Анания
взял с меня слово, что лишь после того...
Лука снова остановился и устало сел, почти упал в придорожный бурьян. Дидим
сел рядом с ним на обочину.
- Знаю, тебе нелегко сейчас.
- Только не надо меня утешать... Ты-то можешь вздохнуть свободно:
послезавтра будешь в Кесарии, потом вернешься в Иерусалим, получишь свое
жалованье...
- Не было у меня другой возможности: кому-то я должен был довериться... -
Дидим встал и двинулся по дороге.
Лука подождал, пока тот отойдет подальше, потом тяжело поднялся с земли и,
опустив голову, пошел следом.
Совсем стемнело.
Недалеко от окраинных домиков Вифании черной тенью в призрачном свете звезд
стоял, прислонившись к дереву, Дидим.
- Я подумал... надо бы попрощаться.
Лука шагнул к нему.
- Может, пойдем дальше вместе?
- Нет, Лука. Давай попрощаемся.
- Мир тебе.
- И тебе тоже.
Они неторопливо брели по пыльной улице. В селении залаяли собаки. Кое-где
кричали петухи. Приземистые тени домов медленно проплывали мимо и тонули во
тьме.
Записки Гамалиила
Прокуратор Иудеи Тиберий Александр и первосвященник Иосиф из рода Ками,
каждый сам по себе, но не скрывая тождественности намерений своих, намедни
прислали ко мне гонцов, кои с приличествующим возрасту моему и заслугам
почтением вручили мне письма, содержащие просьбу поделиться с ними мнением
относительно ситуации, сложившейся в наших краях после кончины царя Агриппы
и вызвавшей волнения черни, и высказать соображения относительно способа
разрешения кризиса, особо учитывая острую необходимость добиться примирения
и справиться с голодом, который даже щедрые дары, присылаемые Еленой,
царицей Адиабены, способны разве что смягчить. (В скобках замечу:
великодушие Елены и ее сострадание к нам во все времена и во всяком сердце
достойны вызвать лишь признательность и благодарность.)
В обоих письмах говорится, что более чем уместно было бы произвести сейчас
кадровые перестановки, и называется - для размышления - несколько имен.
Прокуратор Тиберий Александр дает понять, что ждет для себя нового, важного
назначения; насколько ему известно, в Риме уже назначен его преемник: можно
предположить, это некто Куман, имя которого мне до сих пор слышать не
доводилось. Ввиду чего у меня и мнения на сей счет быть не может, хотя
доверие прокуратора, оказанное мне, скромному жителю дальней провинции, не
может не радовать. Я расцениваю это как дружеский жест и горячо желал бы
видеть в нем знак уважения империи к моему многострадальному народу, знак
того, что скоро и в этих краях убийства, междоусобицы, смуты сменятся
плодотворным сотрудничеством и миром.
Первосвященник же Иосиф, ссылаясь при этом и на Ирода, царя Халкиды, брата
царя Агриппы, просит у меня рекомендации и подробных сведений относительно
будущего первосвященника. И прямо называет того, кого имеет в виду, -
некоего Ананию.
Считаю необходимым предварить свои рассуждения напоминанием о том, что от
политики я - как это, вне сомнений, в Иерусалиме известно - всегда старался
держаться на расстоянии, посвятив свою жизнь толкованию и преподаванию
Писания. Избегал я и общественных постов: поприще священника меня, по складу
характера моего, не влекло, чиновничья же карьера всегда была глубоко чужда
натуре моей. Все это, разумеется, не мешало мне иметь, в связи с теми или
иными событиями и обстоятельствами, собственное мнение, которое я в
нескольких случаях обсудил со своими учениками, прося их высказываться
откровенно и нелицеприятно, поскольку я тоже могу ошибаться. Вообще, я и в
преподавании был верен принципу заведомо отвергать всяческую лесть, ибо она
- питательная почва для духовных и душевных аномалий, жертвами которых
становятся и те, кто льстит, и те, кому льстят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
уверен: Иешуа, если прочтет мои записи, бросит их в огонь. Ибо никакой
первосвященник, будь у него хоть сто пядей во лбу, не признает по доброй
воле, что пора отречься от иудейской веры, ибо она потерпела крах. За
тридцать восемь лет я много всего повидал, Анания же окончательно открыл мне
глаза. Пускай с помраченным рассудком, пускай в разладе с самим собой... У
него остались и еще тайны, которых нам уже никогда не узнать... Он сказал,
что хочет умереть.
Лука плюнул в пенное кружево, колышущееся у берега, повернулся и двинулся к
тропинке, что вела прочь от моря.
- Одного ты добился, во всяком случае: мне тоже горько. И тошно... от всего.
И от всех.
- Я этого не хотел. Меня ты можешь ненавидеть, но Фому, очень тебя прошу,
люби.
Они долго шли по тропинке. Позади остались море, волны, каменистые гряды.
Зыбкие вечерние сумерки мало-помалу затопили окрестность.
- Синедрион заинтересован, чтобы народ иудейский и вера его оставались в
неприкосновенности до скончания мира. Вот почему они не позволят тайне
Анании выплыть наружу.
- Но Иешуа знает, что тайна эта известна тебе.
- Об этом я тоже подумал, Лука. Потому я тебя так настойчиво и разыскивал.
Теперь, если меня зарежут сикарии... будем считать, по чистой случайности,
тайна станет твоей. А что касается Рима... Римлянам нужна надежная колония,
им все равно, христианская она или иудейская. Война вспыхнет не из-за этого.
И тот, кто ее начнет, будет все время иметь в виду, какой мир ему нужен
после войны. Мир этот носит имя "равновесие интересов".
- Ты циник, Дидим.
- Я лишь хотел, чтобы ты знал правду. Знал то, что было на самом деле. Ибо
то, чему учил Иисус, это другая правда, она еще не воплотилась в жизнь.
Лука остановился.
- Но многие верят, что воплотилась. И таких людей все больше. Я тоже верю в
это, и Фома учит этому, и Павел с Варнавой, и все остальные.
- Я говорю не о вере - о жизни.
- Ни единого твоего слова не хочу принимать! Анания лгал тебе! Ведь Иисус
воскрес, он явился другим, и Фома, твой брат, тоже тому свидетель!
Дидим положил руку Луке на плечо, крепко сжал пальцы.
- Ты ведь врач, Лука. И знаешь: сколько ни лечи больного, смерть в конце
концов одолеет его, как и меня, и тебя, и любого. Я не врач, я не саддукей и
не фарисей. Анания, однако, сказал, о какой из заросших бурьяном могил на
Земле Горшечника идет речь. Вот об этом я не писал в своем отчете. Анания
сам об этом меня попросил.
Лука упрямо тряс головой:
- Неправда!.. Не может быть!
- Все может быть, Лука... Кстати, Ананию положили в склепе того самого
Иосифа Аримафейского, который в свое время просил у Пилата тело Иисуса...
Пойдем, а то темнеет.
Долгое время они шли, слыша лишь звук своих шагов. На небосводе одна за
другой загорались звезды.
- Прости меня, если сможешь. С кем-то надо было мне разделить этот груз.
И... прокляни, если хочешь, но я очень ждал вести о смерти Павла. Анания
взял с меня слово, что лишь после того...
Лука снова остановился и устало сел, почти упал в придорожный бурьян. Дидим
сел рядом с ним на обочину.
- Знаю, тебе нелегко сейчас.
- Только не надо меня утешать... Ты-то можешь вздохнуть свободно:
послезавтра будешь в Кесарии, потом вернешься в Иерусалим, получишь свое
жалованье...
- Не было у меня другой возможности: кому-то я должен был довериться... -
Дидим встал и двинулся по дороге.
Лука подождал, пока тот отойдет подальше, потом тяжело поднялся с земли и,
опустив голову, пошел следом.
Совсем стемнело.
Недалеко от окраинных домиков Вифании черной тенью в призрачном свете звезд
стоял, прислонившись к дереву, Дидим.
- Я подумал... надо бы попрощаться.
Лука шагнул к нему.
- Может, пойдем дальше вместе?
- Нет, Лука. Давай попрощаемся.
- Мир тебе.
- И тебе тоже.
Они неторопливо брели по пыльной улице. В селении залаяли собаки. Кое-где
кричали петухи. Приземистые тени домов медленно проплывали мимо и тонули во
тьме.
Записки Гамалиила
Прокуратор Иудеи Тиберий Александр и первосвященник Иосиф из рода Ками,
каждый сам по себе, но не скрывая тождественности намерений своих, намедни
прислали ко мне гонцов, кои с приличествующим возрасту моему и заслугам
почтением вручили мне письма, содержащие просьбу поделиться с ними мнением
относительно ситуации, сложившейся в наших краях после кончины царя Агриппы
и вызвавшей волнения черни, и высказать соображения относительно способа
разрешения кризиса, особо учитывая острую необходимость добиться примирения
и справиться с голодом, который даже щедрые дары, присылаемые Еленой,
царицей Адиабены, способны разве что смягчить. (В скобках замечу:
великодушие Елены и ее сострадание к нам во все времена и во всяком сердце
достойны вызвать лишь признательность и благодарность.)
В обоих письмах говорится, что более чем уместно было бы произвести сейчас
кадровые перестановки, и называется - для размышления - несколько имен.
Прокуратор Тиберий Александр дает понять, что ждет для себя нового, важного
назначения; насколько ему известно, в Риме уже назначен его преемник: можно
предположить, это некто Куман, имя которого мне до сих пор слышать не
доводилось. Ввиду чего у меня и мнения на сей счет быть не может, хотя
доверие прокуратора, оказанное мне, скромному жителю дальней провинции, не
может не радовать. Я расцениваю это как дружеский жест и горячо желал бы
видеть в нем знак уважения империи к моему многострадальному народу, знак
того, что скоро и в этих краях убийства, междоусобицы, смуты сменятся
плодотворным сотрудничеством и миром.
Первосвященник же Иосиф, ссылаясь при этом и на Ирода, царя Халкиды, брата
царя Агриппы, просит у меня рекомендации и подробных сведений относительно
будущего первосвященника. И прямо называет того, кого имеет в виду, -
некоего Ананию.
Считаю необходимым предварить свои рассуждения напоминанием о том, что от
политики я - как это, вне сомнений, в Иерусалиме известно - всегда старался
держаться на расстоянии, посвятив свою жизнь толкованию и преподаванию
Писания. Избегал я и общественных постов: поприще священника меня, по складу
характера моего, не влекло, чиновничья же карьера всегда была глубоко чужда
натуре моей. Все это, разумеется, не мешало мне иметь, в связи с теми или
иными событиями и обстоятельствами, собственное мнение, которое я в
нескольких случаях обсудил со своими учениками, прося их высказываться
откровенно и нелицеприятно, поскольку я тоже могу ошибаться. Вообще, я и в
преподавании был верен принципу заведомо отвергать всяческую лесть, ибо она
- питательная почва для духовных и душевных аномалий, жертвами которых
становятся и те, кто льстит, и те, кому льстят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40