Матушка иногда
бывает такой нервной; я у нее иной раз спрашиваю, когда же отец приедет за
нами, а матушка тогда прогоняет меня прочь, кричит, чтобы я оставил ее в
покое, шел на улицу, у нее и без меня забот полон рот. Нынче я много над
этим размышляю. Я даже думаю, может, отец мой вовсе и не римский легионер,
ведь если бы он был римлянин, матушка наверняка сказала бы, как его зовут,
чтобы я им гордился. Потом я подумал, может, она потому не говорит его имя,
что он римлянин, а римлян у нас не любят. Не знаю, в чем правда. Вот я и
провожу целые дни на улице с ребятами; когда велят, мы таскаем воду, а в
основном играем, бросаем в цель камни, гальку, иногда боремся, чтобы
установить, кто сильнее. Иногда играем в войну: понарошку закалываем друг
друга мечом и кричим: все, ты умер! Играем в распятие - во все, что придет в
голову. Иногда пашем пыль и сеем, а потом вроде бы урожай собираем. Крепости
тоже строим: натаскаем в бурьян за домом больших камней, сложим их стеной,
потом принимаемся штурмовать и разрушать стену. Хохот стоит - даже живот,
бывает, болит от смеха. А раз я наступил на колючку, нога воспалилась,
ступня распухла, почернела, очень больно было. Матушка долго ее тискала,
пока нарыв не прорвало, я орал от боли, но потом гной вытек, и нога зажила.
Играли мы и в богослужение: пели, молились; но тоже понарошку. И еще играли
в похороны: завернули того, кто был покойником, в погребальные пелены по
всем правилам, уложили его в ямку, сверху земли насыпали, а он стал кричать,
что сейчас задохнется.
Братьев и сестер у меня нет, я один у матушки. Она в последнее время часто
бывает печальная или сердитая и теперь уже не говорит, что отец скоро
приедет и заберет нас отсюда. Все больше молчит, а иногда поет что-нибудь
тихонько и плачет, и я тоже плачу с ней. По-моему, матушка у меня очень
красивая: волосы черные, аж синие, глаза зеленовато-карие и родинка на щеке.
Когда я маленький был, она часто сажала меня на колени и рассказывала про
отца и что отец нас увезет из этой дыры; она всегда так говорила: "из этой
дыры"; уедем мы с папой, будем жить в настоящем каменном доме, будут у нас
сад, пальмы, гранатовые деревья, цветы всякие, и будем мы есть мясо, много
мяса...
Я знаю, что у меня есть бабушка с дедушкой, но они от матушки отреклись, так
что мы у них даже в гостях не бываем. А мне очень хочется.
Субботу мы соблюдаем, и праздники тоже. Матушка научила меня молитвам, и я
всегда молюсь вслух. Матушка любит слушать, как я читаю молитвы. По-моему,
имя у матушки - Сусанна - тоже очень красивое. Она все время ходит к чужим
людям, стирать и убираться; и у хозяев дома, где мы живем, она тоже моет и
убирает, они уже старые, но довольно богатые, дядю зовут Анания, его жену -
Сапфира. У них стадо овец есть и батрак; на праздник всегда барашка режут.
Мы живем бесплатно, в подвале, в комнате кровать и тазик для умывания,
матушка за это стирает и делает уборку. Дядя Анания и тетя Сапфира меня
любят; они бездетные, так что у них внуков нет. Дядя Анания научил меня
считать; он говорит, что я умный. Иногда они меня угощают сушеными финиками,
инжиром; но фрукты мы и сами часто воруем. Когда они барашку горло
перерезают и выпускают кровь, то перед тем, как освежевать, дядя Анания мне
баранью голову отдает: пускай мне матушка суп сварит.
Не знаю, любят ли меня другие ребята; мы все - друзья, редко бывает, что
ссоримся надолго. Один раз мы играли в войну, размахивали острыми палками, я
нечаянно ткнул одного мальчика в лицо. Рана у него зажила, но шрам остался;
мальчик сказал, что мы теперь навсегда в ссоре, только мы и теперь с ним
играем. Я думаю, все-таки меня любят; я лучше всех умею считать, и все это
знают, а дядя Анания говорит, у меня голова для счета хорошая.
Я пока не знаю, кем буду, когда вырасту. Неизвестно ведь, приедет ли за нами
отец; если приедет и мы будем жить в каменном доме и есть мясо, то все может
сложиться по-другому. А если не приедет, тогда не знаю. Одно знаю наверняка:
хорошо, если бы можно было учиться. Дядя Анания часто рассказывает про то,
что было раньше, в давние времена, когда он был еще молодым; и про звезды
рассказывает. Мне и по-римски хочется научиться, чтобы можно было
разговаривать с отцом, если он все-таки приедет за нами. Дядя Анания
говорит: голова у меня хорошо варит. Он и матушке сказал: парнишке учиться
надо. Только вот бедные мы, я и сам это знаю.
Если б разбогатеть, я бы матушке красивый каменный дом купил, с садом. И еще
хорошо, если бы у меня было много одежды и благовоний.
Вообще я послушный, врать не люблю, потому что тех, кто врет, Бог
наказывает, это тетя Сапфира сказала. А когда мы друг другу на улице всякую
всячину болтаем, так это не вранье; я, например, сказал, что отец у меня -
римский сотник и у него кинжал серебряный. Это, по-моему, не вранье; другие
сказали, что это неправда, а я поклялся, что правда.
Если бы удалось пойти учиться, я, наверное, стал бы священником и учил бы
людей, чтобы они любили друг друга.
* * *
Зовут меня Иисус, живем мы в Назарете, а родился я в Вифлееме. Мать зовут
Марией, отец умер, его имя было Иосиф. Мне тринадцать лет, у матери я один.
У нас есть родня, у меня четыре двоюродных брата: Иаков, Иосиф, Иуда и
Симон; это дети отцова старшего брата, Клеофаса, и материной старшей сестры,
Марии.
Отец умер как раз год назад, от несчастного случая. Был он плотником, но
понимал и в столярном ремесле, мог работать и каменщиком. Они перекрытие
возводили, вдруг под несущей балкой лопнули подпорки, балка рухнула на отца
и переломала ему ребра. Он целый день умирал в страшных муках. Мать, когда
он скончался, почернела от горя, а глаза красные были от слез, несколько
недель из нее слова нельзя было вытянуть. Родственники приносили еду, но
мать принимать пищу отказывалась, только мне удавалось ее уговорить. Вечером
я ее укладывал спать, укрывал одеялом, утешать пытался, улыбался ей. Сам я
не плакал, только грустно было очень. Недавно мать сказала: не будь у нее
меня, извелась бы она от горя.
В храм мы ходили каждую субботу, все праздники церковные отмечали. Отец
иногда дремал во время молитвы: он много работал, уставал очень. Мать у меня
очень набожная; за этот год на лице у нее морщины появились, волосы стали
седеть, с молитвой встает, с молитвой ложится, траур до сих пор не снимает.
С тех пор как умер отец, живем мы трудно. Мы и раньше-то богатыми не были,
разве что немного состоятельнее других, тех, кто с хлеба на воду
перебивается. У отца работы было много, он за все брался; мать из заработка
откладывала понемножку, все мечтала отдать меня учить на священника. Что
осталось, едва хватало, чтобы не голодать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
бывает такой нервной; я у нее иной раз спрашиваю, когда же отец приедет за
нами, а матушка тогда прогоняет меня прочь, кричит, чтобы я оставил ее в
покое, шел на улицу, у нее и без меня забот полон рот. Нынче я много над
этим размышляю. Я даже думаю, может, отец мой вовсе и не римский легионер,
ведь если бы он был римлянин, матушка наверняка сказала бы, как его зовут,
чтобы я им гордился. Потом я подумал, может, она потому не говорит его имя,
что он римлянин, а римлян у нас не любят. Не знаю, в чем правда. Вот я и
провожу целые дни на улице с ребятами; когда велят, мы таскаем воду, а в
основном играем, бросаем в цель камни, гальку, иногда боремся, чтобы
установить, кто сильнее. Иногда играем в войну: понарошку закалываем друг
друга мечом и кричим: все, ты умер! Играем в распятие - во все, что придет в
голову. Иногда пашем пыль и сеем, а потом вроде бы урожай собираем. Крепости
тоже строим: натаскаем в бурьян за домом больших камней, сложим их стеной,
потом принимаемся штурмовать и разрушать стену. Хохот стоит - даже живот,
бывает, болит от смеха. А раз я наступил на колючку, нога воспалилась,
ступня распухла, почернела, очень больно было. Матушка долго ее тискала,
пока нарыв не прорвало, я орал от боли, но потом гной вытек, и нога зажила.
Играли мы и в богослужение: пели, молились; но тоже понарошку. И еще играли
в похороны: завернули того, кто был покойником, в погребальные пелены по
всем правилам, уложили его в ямку, сверху земли насыпали, а он стал кричать,
что сейчас задохнется.
Братьев и сестер у меня нет, я один у матушки. Она в последнее время часто
бывает печальная или сердитая и теперь уже не говорит, что отец скоро
приедет и заберет нас отсюда. Все больше молчит, а иногда поет что-нибудь
тихонько и плачет, и я тоже плачу с ней. По-моему, матушка у меня очень
красивая: волосы черные, аж синие, глаза зеленовато-карие и родинка на щеке.
Когда я маленький был, она часто сажала меня на колени и рассказывала про
отца и что отец нас увезет из этой дыры; она всегда так говорила: "из этой
дыры"; уедем мы с папой, будем жить в настоящем каменном доме, будут у нас
сад, пальмы, гранатовые деревья, цветы всякие, и будем мы есть мясо, много
мяса...
Я знаю, что у меня есть бабушка с дедушкой, но они от матушки отреклись, так
что мы у них даже в гостях не бываем. А мне очень хочется.
Субботу мы соблюдаем, и праздники тоже. Матушка научила меня молитвам, и я
всегда молюсь вслух. Матушка любит слушать, как я читаю молитвы. По-моему,
имя у матушки - Сусанна - тоже очень красивое. Она все время ходит к чужим
людям, стирать и убираться; и у хозяев дома, где мы живем, она тоже моет и
убирает, они уже старые, но довольно богатые, дядю зовут Анания, его жену -
Сапфира. У них стадо овец есть и батрак; на праздник всегда барашка режут.
Мы живем бесплатно, в подвале, в комнате кровать и тазик для умывания,
матушка за это стирает и делает уборку. Дядя Анания и тетя Сапфира меня
любят; они бездетные, так что у них внуков нет. Дядя Анания научил меня
считать; он говорит, что я умный. Иногда они меня угощают сушеными финиками,
инжиром; но фрукты мы и сами часто воруем. Когда они барашку горло
перерезают и выпускают кровь, то перед тем, как освежевать, дядя Анания мне
баранью голову отдает: пускай мне матушка суп сварит.
Не знаю, любят ли меня другие ребята; мы все - друзья, редко бывает, что
ссоримся надолго. Один раз мы играли в войну, размахивали острыми палками, я
нечаянно ткнул одного мальчика в лицо. Рана у него зажила, но шрам остался;
мальчик сказал, что мы теперь навсегда в ссоре, только мы и теперь с ним
играем. Я думаю, все-таки меня любят; я лучше всех умею считать, и все это
знают, а дядя Анания говорит, у меня голова для счета хорошая.
Я пока не знаю, кем буду, когда вырасту. Неизвестно ведь, приедет ли за нами
отец; если приедет и мы будем жить в каменном доме и есть мясо, то все может
сложиться по-другому. А если не приедет, тогда не знаю. Одно знаю наверняка:
хорошо, если бы можно было учиться. Дядя Анания часто рассказывает про то,
что было раньше, в давние времена, когда он был еще молодым; и про звезды
рассказывает. Мне и по-римски хочется научиться, чтобы можно было
разговаривать с отцом, если он все-таки приедет за нами. Дядя Анания
говорит: голова у меня хорошо варит. Он и матушке сказал: парнишке учиться
надо. Только вот бедные мы, я и сам это знаю.
Если б разбогатеть, я бы матушке красивый каменный дом купил, с садом. И еще
хорошо, если бы у меня было много одежды и благовоний.
Вообще я послушный, врать не люблю, потому что тех, кто врет, Бог
наказывает, это тетя Сапфира сказала. А когда мы друг другу на улице всякую
всячину болтаем, так это не вранье; я, например, сказал, что отец у меня -
римский сотник и у него кинжал серебряный. Это, по-моему, не вранье; другие
сказали, что это неправда, а я поклялся, что правда.
Если бы удалось пойти учиться, я, наверное, стал бы священником и учил бы
людей, чтобы они любили друг друга.
* * *
Зовут меня Иисус, живем мы в Назарете, а родился я в Вифлееме. Мать зовут
Марией, отец умер, его имя было Иосиф. Мне тринадцать лет, у матери я один.
У нас есть родня, у меня четыре двоюродных брата: Иаков, Иосиф, Иуда и
Симон; это дети отцова старшего брата, Клеофаса, и материной старшей сестры,
Марии.
Отец умер как раз год назад, от несчастного случая. Был он плотником, но
понимал и в столярном ремесле, мог работать и каменщиком. Они перекрытие
возводили, вдруг под несущей балкой лопнули подпорки, балка рухнула на отца
и переломала ему ребра. Он целый день умирал в страшных муках. Мать, когда
он скончался, почернела от горя, а глаза красные были от слез, несколько
недель из нее слова нельзя было вытянуть. Родственники приносили еду, но
мать принимать пищу отказывалась, только мне удавалось ее уговорить. Вечером
я ее укладывал спать, укрывал одеялом, утешать пытался, улыбался ей. Сам я
не плакал, только грустно было очень. Недавно мать сказала: не будь у нее
меня, извелась бы она от горя.
В храм мы ходили каждую субботу, все праздники церковные отмечали. Отец
иногда дремал во время молитвы: он много работал, уставал очень. Мать у меня
очень набожная; за этот год на лице у нее морщины появились, волосы стали
седеть, с молитвой встает, с молитвой ложится, траур до сих пор не снимает.
С тех пор как умер отец, живем мы трудно. Мы и раньше-то богатыми не были,
разве что немного состоятельнее других, тех, кто с хлеба на воду
перебивается. У отца работы было много, он за все брался; мать из заработка
откладывала понемножку, все мечтала отдать меня учить на священника. Что
осталось, едва хватало, чтобы не голодать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40