Покончив с щекотливым делом, Вашингтон без лишней шумихи ускользнул из города, чествовавшего губернатора.
Вечером 2 июня он наконец соединился с армией. История умалчивает о деталях встречи, что всегда не менее многозначительно, чем подчеркнуто восторженное описание. Оно и понятно – вирджинец не мог вызвать горячих чувств у тех, что после Банкер-Хилла уже считали себя ветеранами. Ополченцы Новой Англии с опаской смотрели на богача с Юга, пресловутого рабовладельца. Дисциплина в понимании военного отсутствовала – офицер, в прошлом парикмахер, охотно обслуживал собственных солдат, другой – повар, засучив рукава, самозабвенно стряпал. С введения дисциплины и начал Вашингтон. Главнокомандующий разжаловал нескольких офицеров, в том числе полковника, за трусость при Банкер-Хилле, других – за воровство. Военный суд заседал почти непрерывно – виновные получали до 40 плетей, выставлялись у позорного столба, изгонялись из армии. Предложение Вашингтона увеличить наказание с библейских 39 плетей до 500 континентальный конгресс не утвердил. Увесистые удары по спине и ягодицам показали, кто хозяин.
Чтобы не затеряться среди генералов, Вашингтон за три шиллинга приобрел широкую голубую перевязь, отныне пересекавшую его грудь. В письмах друзьям он с отвращением писал о подчиненных ему войсках, в первую очередь о так называемых офицерах, которые, нашел Вашингтон, «в общем, самые равнодушные люди, каких я когда-либо встречал». Что до солдат, «то при приличных офицерах они будут неплохо сражаться, хотя все они в высшей степени мерзки и грязны». Вашингтон принял командование, воодушевленный в духе стоиков высокой целью спасти родину. Оглядевшись, он, вероятно, не нашел никого в лагере, кто мог бы соперничать с ним в бескорыстном служении Америке. «Несмотря на всевозможные общественные добродетели, приписываемые этим людям, – писал он в другом письме, – нет другой нации под солнцем (из известных мне), которая так бы поклонялась деньгам, как эта». Вирджинскому аристократу, умевшему, впрочем, прекрасно считать, был отвратителен дух плоской, копеечной наживы, который он усматривал у уроженцев Новой Англии. Ибо, скажем, пресловутый офицер-парикмахер брил своих солдат не из высших соображений товарищества, а за плату и ради сохранения клиентуры. Никто не ожидал, что война будет продолжительной.
Вашингтон бился за то, чтобы навести хоть какой-нибудь порядок, по его словам, в «беспорядочной толпе». Сославшись на свой военный опыт, пусть двадцатилетней давности, главнокомандующий стал пропагандировать его: «Дисциплина – душа армии. Она превращает немногочисленное войско в могучую силу, приносит успех слабым и уважение всем». Но какова конечная цель дисциплины, какой вид должна была принять армия по замыслу Вашингтона? Европейская военная доктрина XVIII века недвусмысленно указывала: дисциплина – главный, если не единственный побудительный мотив солдат сражаться.
Послушание в армиях европейских монархов вбивалось палками, свирепым военно-полевым законодательством. Солдат шел на врага, строго сохраняя свое место в линии, ибо знал – непослушание означает верную смерть, которой он, естественно, предпочитал превратности сражения. Чтобы воспитать солдата в XVIII веке, обычно требовалось не менее двух лет зверской казарменной муштры. Между офицерским корпусом, являвшимся сколком тогдашнего жесткого сословного общества, и солдатской массой лежала непроходимая пропасть. Солдаты всегда находились под бдительным оком офицеров, стоит ослабить надзор, как солдаты просто-напросто дезертируют.
Стратегия и тактика европейских войн XVIII столетия породили профессиональные, зачастую наемные армии. Они встречались на поле боя, сражались по определенным правилам, и, как бы ни был высок процент потерь в бою, боевые действия в подавляющем большинстве носили ограниченный характер. Преследование разбитого врага обычно не доводилось до конца, ибо победитель подверг бы опасности свою армию. Разбив ее на мелкие отряды, он попросту рисковал тем, что солдаты вне рамок железной дисциплины разбегутся. Монархи отнюдь не стремились к поголовному истреблению армий друг друга, ибо в таком случае им бы пришлось оставить излюбленную забаву – войну. Отсюда широко распространенный обычай обмена пленными.
Что до самих боевых действий, то они велись чрезвычайно упорядоченно – только в теплую погоду, к декабрю армии становились на зимние квартиры. Армии, помимо сражений в открытом поле, старались перехватить коммуникации друг друга, осаждали ключевые крепости. Населенные пункты, как правило, не разрушались, ибо какой смысл монарху приобретать разоренную провинцию? Снабжение войск обеспечивалось подготовкой на театре войны крепостей и магазинов, реквизиции у населения строго контролировались. Это было вызвано отнюдь не желанием пресечь разбой и грабежи, они отмечали путь тогдашних армий. Дело в другом – официальное одобрение таких действий повело бы к тому, чего больше всего опасалось командование, – разложению войск, подрыву дисциплины. По аналогичным причинам военачальники XVIII столетия крайне неодобрительно относились к партизанской войне, опасаясь сверх того вызвать бунт «черни».
Вашингтон не мог не разделять описанных взглядов на вооруженную борьбу и методы ее ведения. Было бы легкомысленно приписывать ему глубокое понимание народной войны, которая развернулась в ходе Американской революции. И если, разумеется с большими оговорками, можно так оценивать некоторые кампании войны за независимость в США в 1775–1783 годах, то произошло это не в результате тонких расчетов главнокомандующего, а вопреки его ясно выраженной воле. «Стратегия конгресса и Вашингтона, – замечает современный английский исследователь Э. Райт, – отнюдь не поощряла партизанской войны и оправданно сбрасывала со счетов лоялистов. Большая и дисциплинированная континентальная армия должна была связать англичан, «нависнув над ними, подобно орлу над добычей, готовая нанести сокрушительный удар при удобном случае». Это давало надежду на скорую победу, которая отвратила бы опасность решительного отделения от Англии». Так представлялось дело руководителям Американской революции в начале войны за независимость, и этот взгляд нашел выражение в строительстве континентальной армии.
Простейшая задача – выяснить, сколько, собственно, солдат насчитывалось в армии, – доставила массу хлопот главнокомандующему. В первом же приказе он потребовал от командиров полков сообщить численность вверенных им частей. Несколько дней продолжалась волокита, пока Вашингтон не пригрозил «драконовскими мерами». Итог оказался неутешительным – 16,6 тысячи человек, из них 9 тысяч уроженцев Массачусетса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Вечером 2 июня он наконец соединился с армией. История умалчивает о деталях встречи, что всегда не менее многозначительно, чем подчеркнуто восторженное описание. Оно и понятно – вирджинец не мог вызвать горячих чувств у тех, что после Банкер-Хилла уже считали себя ветеранами. Ополченцы Новой Англии с опаской смотрели на богача с Юга, пресловутого рабовладельца. Дисциплина в понимании военного отсутствовала – офицер, в прошлом парикмахер, охотно обслуживал собственных солдат, другой – повар, засучив рукава, самозабвенно стряпал. С введения дисциплины и начал Вашингтон. Главнокомандующий разжаловал нескольких офицеров, в том числе полковника, за трусость при Банкер-Хилле, других – за воровство. Военный суд заседал почти непрерывно – виновные получали до 40 плетей, выставлялись у позорного столба, изгонялись из армии. Предложение Вашингтона увеличить наказание с библейских 39 плетей до 500 континентальный конгресс не утвердил. Увесистые удары по спине и ягодицам показали, кто хозяин.
Чтобы не затеряться среди генералов, Вашингтон за три шиллинга приобрел широкую голубую перевязь, отныне пересекавшую его грудь. В письмах друзьям он с отвращением писал о подчиненных ему войсках, в первую очередь о так называемых офицерах, которые, нашел Вашингтон, «в общем, самые равнодушные люди, каких я когда-либо встречал». Что до солдат, «то при приличных офицерах они будут неплохо сражаться, хотя все они в высшей степени мерзки и грязны». Вашингтон принял командование, воодушевленный в духе стоиков высокой целью спасти родину. Оглядевшись, он, вероятно, не нашел никого в лагере, кто мог бы соперничать с ним в бескорыстном служении Америке. «Несмотря на всевозможные общественные добродетели, приписываемые этим людям, – писал он в другом письме, – нет другой нации под солнцем (из известных мне), которая так бы поклонялась деньгам, как эта». Вирджинскому аристократу, умевшему, впрочем, прекрасно считать, был отвратителен дух плоской, копеечной наживы, который он усматривал у уроженцев Новой Англии. Ибо, скажем, пресловутый офицер-парикмахер брил своих солдат не из высших соображений товарищества, а за плату и ради сохранения клиентуры. Никто не ожидал, что война будет продолжительной.
Вашингтон бился за то, чтобы навести хоть какой-нибудь порядок, по его словам, в «беспорядочной толпе». Сославшись на свой военный опыт, пусть двадцатилетней давности, главнокомандующий стал пропагандировать его: «Дисциплина – душа армии. Она превращает немногочисленное войско в могучую силу, приносит успех слабым и уважение всем». Но какова конечная цель дисциплины, какой вид должна была принять армия по замыслу Вашингтона? Европейская военная доктрина XVIII века недвусмысленно указывала: дисциплина – главный, если не единственный побудительный мотив солдат сражаться.
Послушание в армиях европейских монархов вбивалось палками, свирепым военно-полевым законодательством. Солдат шел на врага, строго сохраняя свое место в линии, ибо знал – непослушание означает верную смерть, которой он, естественно, предпочитал превратности сражения. Чтобы воспитать солдата в XVIII веке, обычно требовалось не менее двух лет зверской казарменной муштры. Между офицерским корпусом, являвшимся сколком тогдашнего жесткого сословного общества, и солдатской массой лежала непроходимая пропасть. Солдаты всегда находились под бдительным оком офицеров, стоит ослабить надзор, как солдаты просто-напросто дезертируют.
Стратегия и тактика европейских войн XVIII столетия породили профессиональные, зачастую наемные армии. Они встречались на поле боя, сражались по определенным правилам, и, как бы ни был высок процент потерь в бою, боевые действия в подавляющем большинстве носили ограниченный характер. Преследование разбитого врага обычно не доводилось до конца, ибо победитель подверг бы опасности свою армию. Разбив ее на мелкие отряды, он попросту рисковал тем, что солдаты вне рамок железной дисциплины разбегутся. Монархи отнюдь не стремились к поголовному истреблению армий друг друга, ибо в таком случае им бы пришлось оставить излюбленную забаву – войну. Отсюда широко распространенный обычай обмена пленными.
Что до самих боевых действий, то они велись чрезвычайно упорядоченно – только в теплую погоду, к декабрю армии становились на зимние квартиры. Армии, помимо сражений в открытом поле, старались перехватить коммуникации друг друга, осаждали ключевые крепости. Населенные пункты, как правило, не разрушались, ибо какой смысл монарху приобретать разоренную провинцию? Снабжение войск обеспечивалось подготовкой на театре войны крепостей и магазинов, реквизиции у населения строго контролировались. Это было вызвано отнюдь не желанием пресечь разбой и грабежи, они отмечали путь тогдашних армий. Дело в другом – официальное одобрение таких действий повело бы к тому, чего больше всего опасалось командование, – разложению войск, подрыву дисциплины. По аналогичным причинам военачальники XVIII столетия крайне неодобрительно относились к партизанской войне, опасаясь сверх того вызвать бунт «черни».
Вашингтон не мог не разделять описанных взглядов на вооруженную борьбу и методы ее ведения. Было бы легкомысленно приписывать ему глубокое понимание народной войны, которая развернулась в ходе Американской революции. И если, разумеется с большими оговорками, можно так оценивать некоторые кампании войны за независимость в США в 1775–1783 годах, то произошло это не в результате тонких расчетов главнокомандующего, а вопреки его ясно выраженной воле. «Стратегия конгресса и Вашингтона, – замечает современный английский исследователь Э. Райт, – отнюдь не поощряла партизанской войны и оправданно сбрасывала со счетов лоялистов. Большая и дисциплинированная континентальная армия должна была связать англичан, «нависнув над ними, подобно орлу над добычей, готовая нанести сокрушительный удар при удобном случае». Это давало надежду на скорую победу, которая отвратила бы опасность решительного отделения от Англии». Так представлялось дело руководителям Американской революции в начале войны за независимость, и этот взгляд нашел выражение в строительстве континентальной армии.
Простейшая задача – выяснить, сколько, собственно, солдат насчитывалось в армии, – доставила массу хлопот главнокомандующему. В первом же приказе он потребовал от командиров полков сообщить численность вверенных им частей. Несколько дней продолжалась волокита, пока Вашингтон не пригрозил «драконовскими мерами». Итог оказался неутешительным – 16,6 тысячи человек, из них 9 тысяч уроженцев Массачусетса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124