Арбате пропагандированием идей битников, распевая под гитару на манер блюза стихи Гинзберга и Ферлингетти и дуя в паузах в прикрепленную на специальном ошейнике губную гармонику.
Праздношатающейся публике нравилось. Не могло не понравиться. Поскольку очень уж колоритен был Дед, обросший изрядно поседевшей бородой, притопывающий в такт музыке ногой и возносящий фальцетом к серым арбатским небесам вопль душ некогда живших, страдавших и наслаждавшихся людей ушедшей американской эпохи, до которой России оставалось еще лет тридцать. Так что, как ни крути, а это были песни о будущем.
В соответствии с законами уличного жанра, бесформенную шляпу Деда доверху насыпали звонкой монетой и бумажной шелухой. По окончании концерта весь гонорар обменивался в ближайшем гастрономе на водку и вино. И тут уж старый битник начинал витийствовать, начинал учить и без того ученый арбатский подзаборный сброд презирать общество, ненавидеть монополистов и любить спонтанную поэзию.
Но иногда Дед выдавал такое, что могло бы привести его в психиатрическую лечебницу. Как это в свое время произошло с его кумиром Гинзбергом. Правда, рыжий Аллен бежал туда добровольно, полгода скрываясь от судебного преследования за кражу автомобиля. В России ни в какие времена не существовало ни такой добровольности, ни таких смехотворных сроков. В России психиатрический диагноз ставится человеку на всю жизнь, и избавиться от него так же невозможно, как отрастить ампутированную ногу.
Ближе всего Дед подошел к пропасти в 1996 году, когда, спустя сорок лет, повторил дикую выходку Джека Керуака. Керуак, будучи изрядно пьян, сочинил и отправил адресату, американскому президенту, телеграмму следующего содержания:
Дорогой Эйзенхауэр! Мы тебя любим – ты клевый белый папик. Нам хочется тебя трахнуть.
Дед, будучи трезвым, как стеклышко, сел за монитор и в точности воспроизвел текст, заменив лишь фамилию чужого покойного президента фамилией своего, российского. И отправил послание по адресу post@prezident.ru.
Через день явились двое в пиджаках и галстуках, – по-видимому, из президентской администрации. Однако, убедившись, что в силу весьма пожилого возраста корреспондента это желание вряд ли осуществимо, успокоились. И вежливо распрощались, отказавшись от бутылки трехлетнего виски, с помощью которого Дед намеревался сагитировать этих двоих выкинуть на помойку свои «селедки», оторвать у пиджаков рукава и незамедлительно подключиться к всемирной борьбе с монополистом Биллом Гейтсом.
Что же касается знакомства с Кривым Чипом и помощи в налаживании производства поддельных проездных, то вся эта неприглядная история вполне вписывалась в нравственные принципы старого битника. Дед совершенно справедливо считал московский метрополитен монополистом подземных перевозок. А всякий монополист был для него заклятым врагом, для борьбы с которым хороши все средства. В том числе и откровенно уголовные.
Когда Танцор, Следопыт и Стрелка пришли в чиповский офис, который был одновременно и подвалом, и подпольным цехом. Дед заканчивал настращать гитару, не обратив ни малейшего внимания на шедших.
Чип приложил палец к губам, давая понять, что сейчас у его кумира начнется творческий экстаз, который можно спугнуть неловким шорохом, эгоистичным покашливанием или глупым словом.
Наконец придирчивое пощипывание струн и скрупулезное подкручивание колков закончилось, хотя, как вскоре выяснилось, можно было и не тратить на это время. Дед встряхнул головой, взял мощный аккорд и объявил:
Аллен Гинзберг, перевод Андрея Сергеева, «Пробуждение в Нью-Йорке»
И пошел работать голосом с характерным блюзовым подвывом, пошел лупить по струнам окаменевшими ногтями и притопывать ботинком в такт охватившим его чувствам, давным-давно сформулированным в далеком американском городе.
В замешательстве прикрывая ладонью бороду
я смотрю в распахнутое окно без штор – крыши,
розово-голубое небо, скачут утренние облачка,
Поцокивая о стекло.
я спал на полу, на густом ковре,
и стою коленями на подушке
нежные Гималаи коричневого cifsssa —
пальцы судорожно тянутся к перу
марать глупостями белоснежную сан-францисскую записную книжку.
Вот он, я, на шестом этаже холодного марта в старом доме на 5-й улице, в квартире разгром, мы пили
под баритональное радио за полночь… О Нью-Йорк, о – смотри – наша птичка пролетела мимо окна: чирик!
– наша жизнь тут, вместе – дым из труб над домами, рассветная дымка, проносящийся ветер свистит: господа…
Голос певца по мере развития темы все нарастал, эмоции только что очнувшегося человека, оказавшегося один на один с огромным городом, уже переполняли его, били через край – не только горлом, но и, казалось, начинали наполнять пространство ультрафиолетом.
Как нам Тебя приветствовать этой Весной, о Господь?.. Что мы подарим себе, какой полицейский страх
при облаве ночью на улице, взлом по-рокфеллеровски, без стука, обыск, долой
моя белая железная дверь. Где мне искать Закона? У Государства,
в офисах телепатической бюрократии?.. в моей нелегкости духа, в моих слезах
– в экстатической песне себе самому, своей полиции, своему закону, своему государству,
своим многим я – да, Я Сам для Себя Закон и Государственная Полиция,
убитый Кеннеди это узнал, равно как Освальд и Руби…
Пока не познаем наших желаний, благословенных деторожденьем,
решись, прими эту плоть, которую носишь под бельем, под халатом, куря сигарету всю ночь – погруженный в раздумья,
одинокий, с дрожью в руках и ногах – приближаясь к сладости Уединения, измученный ею – когда лежишь, запрокинув голову с раскрытыми глазами.
Певец уже впал в безотчетный экстаз, слития с миром. В подвале стало жарко, тревожно и радостно.
Утро, моя песня для всех, кто желает,
для меня самого, для моих собратьев – этого дома,
Бруклинского моста или Олбени. Привет самозванным богам
с Пенсильвании-авеню Да смилостивятся они над нами, Да будут просто людьми, не убийцами,
Пусть Государство больше не убиваем, Пусть накормит всех нищих, вылечит всех больных, всем лишенным любви
Завтра вышлет любмь – ну, ладно, выпей.
Дед внезапно смолк и начал удивленно озираться вокруг: где это я, что это было, кто эти люди?
А потом, вернувшись к реальности, подмигнул всем сразу и вытащил из бездонного кармана своих хдамидо-образных брюк трехсотпятидесятипятиграммовую плоскую бутылку «Джима Бина», свинтил крышку, отхлебнул, протер ладонью горлышко и протянул Танцору.
Все выпили по кругу. Потому что не выпить после такого было невозможно.
Посидели молча.
Потом, когда Дед окончательно вернулся ю Нью-Йорка, Танцор посоветовал ему показаться специалистам по всяким аномалиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Праздношатающейся публике нравилось. Не могло не понравиться. Поскольку очень уж колоритен был Дед, обросший изрядно поседевшей бородой, притопывающий в такт музыке ногой и возносящий фальцетом к серым арбатским небесам вопль душ некогда живших, страдавших и наслаждавшихся людей ушедшей американской эпохи, до которой России оставалось еще лет тридцать. Так что, как ни крути, а это были песни о будущем.
В соответствии с законами уличного жанра, бесформенную шляпу Деда доверху насыпали звонкой монетой и бумажной шелухой. По окончании концерта весь гонорар обменивался в ближайшем гастрономе на водку и вино. И тут уж старый битник начинал витийствовать, начинал учить и без того ученый арбатский подзаборный сброд презирать общество, ненавидеть монополистов и любить спонтанную поэзию.
Но иногда Дед выдавал такое, что могло бы привести его в психиатрическую лечебницу. Как это в свое время произошло с его кумиром Гинзбергом. Правда, рыжий Аллен бежал туда добровольно, полгода скрываясь от судебного преследования за кражу автомобиля. В России ни в какие времена не существовало ни такой добровольности, ни таких смехотворных сроков. В России психиатрический диагноз ставится человеку на всю жизнь, и избавиться от него так же невозможно, как отрастить ампутированную ногу.
Ближе всего Дед подошел к пропасти в 1996 году, когда, спустя сорок лет, повторил дикую выходку Джека Керуака. Керуак, будучи изрядно пьян, сочинил и отправил адресату, американскому президенту, телеграмму следующего содержания:
Дорогой Эйзенхауэр! Мы тебя любим – ты клевый белый папик. Нам хочется тебя трахнуть.
Дед, будучи трезвым, как стеклышко, сел за монитор и в точности воспроизвел текст, заменив лишь фамилию чужого покойного президента фамилией своего, российского. И отправил послание по адресу post@prezident.ru.
Через день явились двое в пиджаках и галстуках, – по-видимому, из президентской администрации. Однако, убедившись, что в силу весьма пожилого возраста корреспондента это желание вряд ли осуществимо, успокоились. И вежливо распрощались, отказавшись от бутылки трехлетнего виски, с помощью которого Дед намеревался сагитировать этих двоих выкинуть на помойку свои «селедки», оторвать у пиджаков рукава и незамедлительно подключиться к всемирной борьбе с монополистом Биллом Гейтсом.
Что же касается знакомства с Кривым Чипом и помощи в налаживании производства поддельных проездных, то вся эта неприглядная история вполне вписывалась в нравственные принципы старого битника. Дед совершенно справедливо считал московский метрополитен монополистом подземных перевозок. А всякий монополист был для него заклятым врагом, для борьбы с которым хороши все средства. В том числе и откровенно уголовные.
Когда Танцор, Следопыт и Стрелка пришли в чиповский офис, который был одновременно и подвалом, и подпольным цехом. Дед заканчивал настращать гитару, не обратив ни малейшего внимания на шедших.
Чип приложил палец к губам, давая понять, что сейчас у его кумира начнется творческий экстаз, который можно спугнуть неловким шорохом, эгоистичным покашливанием или глупым словом.
Наконец придирчивое пощипывание струн и скрупулезное подкручивание колков закончилось, хотя, как вскоре выяснилось, можно было и не тратить на это время. Дед встряхнул головой, взял мощный аккорд и объявил:
Аллен Гинзберг, перевод Андрея Сергеева, «Пробуждение в Нью-Йорке»
И пошел работать голосом с характерным блюзовым подвывом, пошел лупить по струнам окаменевшими ногтями и притопывать ботинком в такт охватившим его чувствам, давным-давно сформулированным в далеком американском городе.
В замешательстве прикрывая ладонью бороду
я смотрю в распахнутое окно без штор – крыши,
розово-голубое небо, скачут утренние облачка,
Поцокивая о стекло.
я спал на полу, на густом ковре,
и стою коленями на подушке
нежные Гималаи коричневого cifsssa —
пальцы судорожно тянутся к перу
марать глупостями белоснежную сан-францисскую записную книжку.
Вот он, я, на шестом этаже холодного марта в старом доме на 5-й улице, в квартире разгром, мы пили
под баритональное радио за полночь… О Нью-Йорк, о – смотри – наша птичка пролетела мимо окна: чирик!
– наша жизнь тут, вместе – дым из труб над домами, рассветная дымка, проносящийся ветер свистит: господа…
Голос певца по мере развития темы все нарастал, эмоции только что очнувшегося человека, оказавшегося один на один с огромным городом, уже переполняли его, били через край – не только горлом, но и, казалось, начинали наполнять пространство ультрафиолетом.
Как нам Тебя приветствовать этой Весной, о Господь?.. Что мы подарим себе, какой полицейский страх
при облаве ночью на улице, взлом по-рокфеллеровски, без стука, обыск, долой
моя белая железная дверь. Где мне искать Закона? У Государства,
в офисах телепатической бюрократии?.. в моей нелегкости духа, в моих слезах
– в экстатической песне себе самому, своей полиции, своему закону, своему государству,
своим многим я – да, Я Сам для Себя Закон и Государственная Полиция,
убитый Кеннеди это узнал, равно как Освальд и Руби…
Пока не познаем наших желаний, благословенных деторожденьем,
решись, прими эту плоть, которую носишь под бельем, под халатом, куря сигарету всю ночь – погруженный в раздумья,
одинокий, с дрожью в руках и ногах – приближаясь к сладости Уединения, измученный ею – когда лежишь, запрокинув голову с раскрытыми глазами.
Певец уже впал в безотчетный экстаз, слития с миром. В подвале стало жарко, тревожно и радостно.
Утро, моя песня для всех, кто желает,
для меня самого, для моих собратьев – этого дома,
Бруклинского моста или Олбени. Привет самозванным богам
с Пенсильвании-авеню Да смилостивятся они над нами, Да будут просто людьми, не убийцами,
Пусть Государство больше не убиваем, Пусть накормит всех нищих, вылечит всех больных, всем лишенным любви
Завтра вышлет любмь – ну, ладно, выпей.
Дед внезапно смолк и начал удивленно озираться вокруг: где это я, что это было, кто эти люди?
А потом, вернувшись к реальности, подмигнул всем сразу и вытащил из бездонного кармана своих хдамидо-образных брюк трехсотпятидесятипятиграммовую плоскую бутылку «Джима Бина», свинтил крышку, отхлебнул, протер ладонью горлышко и протянул Танцору.
Все выпили по кругу. Потому что не выпить после такого было невозможно.
Посидели молча.
Потом, когда Дед окончательно вернулся ю Нью-Йорка, Танцор посоветовал ему показаться специалистам по всяким аномалиям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51