Есть чему учить. Собрал за свою жизнь некоторое увесистое количество правд, истин и мудростей. Хочу в последнюю треть жизни научить этим правдам, истинам и мудростями пацанов. А что, есть куда спешить, у вас там что, крайне интересно?
Бродский : Да нет тут ни хера, Эдик. Мгла какая-то серая. Слышатся шорохи, шаги, свет, хуйня какая-то. Мы возникаем только вследствие сильного импульса от вас, живых. Мы - в вашем представлении, вы - в нашем. Ну то есть как в связи по рации. Приём? Как меня слышите? Приём? - Конец связи.
Я: Я так и думал. Слушай, тебе ведь нравился мой «Дневник неудачника». Ты сам бы хотел такое написать… я видел в кафе «Моцарт», ты ревнивыми глазами листал «Дневник». Остановился ты, помнишь, на куске "Какое неземное было адски-райское время… когда Елена ушла от меня… На зимнем нью-йоркском ветру бродили саблезубые тигры и другие звери ледникового периода… Трещали раздираемые небеса… И я тёплый, влажный и маленький едва успевал отпрыгивать от зубов, утроб и когтей… И страшным грохотом звучали… слова философа-горбуна «Несчастнейший - он же и счастливейший… Несчастнейший - он же и счастливейший…»
Бродский : Твоя лучшая книга, Эдик «Дневник неудачника»
Я: Там столько оказалось пророчеств, Джозеф! Я писал её в 1976 и 1977, несколько кусков добавлены в 1978 году. Я тогда был так беден, так унижен, так несчастен, как Гитлер в Вене, что обрёл дар дальнобойного страшного ясновидения, сквозь толщу годов далеко вперёд увидел. Там даже видения разрушенного Нью-Йорка есть. После всего, что случилось в сентябре…
Бродский : А что случилось?
Я: Три гражданских самолёта, угнанных неизвестными, предположительно, мусульманами, вонзились, два - в Мировой Торговый Центр, один - в западное крыло Пентагона. Мировой Центр в результате обрушился. Погибли около 7 тысяч человек…
Бродский : Ни фуя себе! Довыёбывались! Долго напрашивались.
Я: Ясно было, что они величественно падут. Что их постигнет участь Карфагена.
Бродский: Эдик, они себя всегда за римлян принимали. Хм… И что, велики разрушения?
Я: Весь «даун-таун» был завален обломками. Вплоть до Канал-стрит доступ был закрыт полицией.
Бродский: Ровно за 225 лет до этого, в сентябре 1776 года Нью-Йорк выгорел ровно на ?, пятьсот домов выгорели. В городе тогда стояли англичане. Англичане поймали и повесили за поджог несколько человек, в том числе и молодого колониста Натаниэля Хейла. Генерал Джордж Вашингтон стоял на Гарлемских высотах и обозревал пожар с удовольствием. Он хотел выкурить англичан из Нью-Йорка. Вашингтон тогда обмолвился: «Провидение или какой-нибудь добрый человек сделал для нас больше, чем мы были готовы сделать сами». Ты, предполагаю, рад катастрофе, Эдик, как Вашингтон?
Я: Как сверхъестественно сбывшемуся одному из моих желаний - рад. Я также рад, что восторжествовала справедливость. Я всегда на стороне справедливости. Ведь Соединённые Штаты давно нарушили все законы, и божьи и международные. Вот их и постигла заслуженная кара. К тому же, перед подобным глобальным разломом человеческой психики поневоле преклонишься. А с Вашингтоном мы родились в один день оба, 22 февраля, с дистанцией в 211 лет.
Бродский (задумчиво): Вот как..?
Я: Так что я с удовольствием повторяю за генералом слово в слово: «Провидение или какой-нибудь добрый человек сделал для нас больше, чем мы были готовы сделать сами».
Бродский: В твоём «Неудачнике» есть что-то про маму, 1999 год, электрический стул, тюрьму…
Я (неуверенно): «Электрический стул - это больно и неприятно, как живот перед экзаменом схватило… Маму, привезённую из России в каком-нибудь 1999 году… Я - мечтатель, „дример“, как сказала мне девушка Вирджиния… Я умру в тюрьме или на виселице, как увидел я сам»… Куски вот всплыли, многое забыл.
Бродский: Тюрьма у тебя есть, самого жёсткого свойства, но что, электрический стул, виселица у чекистов имеются в наличии?
Я: Статьи у меня, Джозеф, как тяжкие каменные плиты. 205-я - «терроризм», предусматривает до 20 лет заключения, 208-я - создание незаконных вооружённых формирований - до семи лет, и даже 222 - покупка оружия и взрывчатки - до восьми лет. Вот уже путём сложения все тридцать пять.
Бродский: Они что, ввели путём сложения, как в Штатах?
Я: Ну да. В первоначальном тексте обвинения предполагалось также обвинение по 278 статье - захват власти, но от предъявления этого обвинения следствие отговорила прокуратура.
Бродский (свистит): Да не маслице-фуяслице… Это тебе не маслице-фуяслице, круче чем у Исаича, портянку его дери.
Я (ехидно): И это не тунеядство, не ссылка в Архангельскую область на 101-й километр от Петербурга.
Бродский: Кончай подъёбки... Ну и что общественность?
Я: И в хуй не дуют.
Бродский: Чего и следовало ожидать. Никогда, мягко говоря, храбрыми не были так называемые «русские интеллигенты». Скорее трусливое отродье.
Я: Но тебе-то грех… Тебя-то они защитили…
Бродский: Меня защитил Запад. И евреи. Тебя Запад защищать не будет. Запад теперь в одной лодке с Россией плывёт. И евреи тебя защищать не станут, зачем ты им сдался. Ты за палестинцев всё писал. Напророчил сам себе со страшной яростью. И ясностью. Надо же… Свою судьбу, следовательно, знал. Я вот свою никак не предвидел. Приблизительно… (Думает) Ты хочешь, что б я тебя пожалел? Заступиться с того света я за тебя не могу… Я думаю, такая судьба должна тебе страшно льстить, выглядеть для тебя как полное подтверждение твоего морального превосходства, величия и гениальности. Ты же не собирался умирать в постели… Ну вот, добился… За что боролся, на то и напоролся (последние слова звучат с заметным раздражением)
Я: Тебе неприятно, что я тебя обставил, а ты уже ничего не можешь сделать, поскольку ты ушёл раньше. Прoклятый поэт всегда будет предпочтителен юношам следующих времён. А поэт-лауреат, пусть даже и Нобелевской премии, выглядит как геморроидальный старикашка - филолог, перед Байроном - властителем душ.
Бродский (с обидой): Сиди тогда, прoклятый поэт, в своей вонючей камере с этим Ихтиандром один… (исчезает).
Я (закрываясь одеялом с головой): Когда я начинал писать, я не рассчитывал на такие результаты. На такую судьбу сверх-супер-стар, судьбу мега-стар, культовой фигуры. Разумеется, я больше чем писатель, я - культовая фигура. И здесь я гениально напророчил в понимании себя. Разве не я написал текст «Мы - национальный герой», ещё в 1974 году, когда мало что ещё предвещало в несомненно одарённом богемном поэте того мрачного узника, наполовину бронзового, каковым я лежу в этот вечер 19 октября в тюремной камере №32, в русской Бастилии. Как я сумел 27 лет тому назад приподнять угол довольно обычного холста «Сегодня» и увидеть за ним «Будущее»? Как? «Стока стока о тебе в Интернете» - пишет мне моя крошка Настенька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Бродский : Да нет тут ни хера, Эдик. Мгла какая-то серая. Слышатся шорохи, шаги, свет, хуйня какая-то. Мы возникаем только вследствие сильного импульса от вас, живых. Мы - в вашем представлении, вы - в нашем. Ну то есть как в связи по рации. Приём? Как меня слышите? Приём? - Конец связи.
Я: Я так и думал. Слушай, тебе ведь нравился мой «Дневник неудачника». Ты сам бы хотел такое написать… я видел в кафе «Моцарт», ты ревнивыми глазами листал «Дневник». Остановился ты, помнишь, на куске "Какое неземное было адски-райское время… когда Елена ушла от меня… На зимнем нью-йоркском ветру бродили саблезубые тигры и другие звери ледникового периода… Трещали раздираемые небеса… И я тёплый, влажный и маленький едва успевал отпрыгивать от зубов, утроб и когтей… И страшным грохотом звучали… слова философа-горбуна «Несчастнейший - он же и счастливейший… Несчастнейший - он же и счастливейший…»
Бродский : Твоя лучшая книга, Эдик «Дневник неудачника»
Я: Там столько оказалось пророчеств, Джозеф! Я писал её в 1976 и 1977, несколько кусков добавлены в 1978 году. Я тогда был так беден, так унижен, так несчастен, как Гитлер в Вене, что обрёл дар дальнобойного страшного ясновидения, сквозь толщу годов далеко вперёд увидел. Там даже видения разрушенного Нью-Йорка есть. После всего, что случилось в сентябре…
Бродский : А что случилось?
Я: Три гражданских самолёта, угнанных неизвестными, предположительно, мусульманами, вонзились, два - в Мировой Торговый Центр, один - в западное крыло Пентагона. Мировой Центр в результате обрушился. Погибли около 7 тысяч человек…
Бродский : Ни фуя себе! Довыёбывались! Долго напрашивались.
Я: Ясно было, что они величественно падут. Что их постигнет участь Карфагена.
Бродский: Эдик, они себя всегда за римлян принимали. Хм… И что, велики разрушения?
Я: Весь «даун-таун» был завален обломками. Вплоть до Канал-стрит доступ был закрыт полицией.
Бродский: Ровно за 225 лет до этого, в сентябре 1776 года Нью-Йорк выгорел ровно на ?, пятьсот домов выгорели. В городе тогда стояли англичане. Англичане поймали и повесили за поджог несколько человек, в том числе и молодого колониста Натаниэля Хейла. Генерал Джордж Вашингтон стоял на Гарлемских высотах и обозревал пожар с удовольствием. Он хотел выкурить англичан из Нью-Йорка. Вашингтон тогда обмолвился: «Провидение или какой-нибудь добрый человек сделал для нас больше, чем мы были готовы сделать сами». Ты, предполагаю, рад катастрофе, Эдик, как Вашингтон?
Я: Как сверхъестественно сбывшемуся одному из моих желаний - рад. Я также рад, что восторжествовала справедливость. Я всегда на стороне справедливости. Ведь Соединённые Штаты давно нарушили все законы, и божьи и международные. Вот их и постигла заслуженная кара. К тому же, перед подобным глобальным разломом человеческой психики поневоле преклонишься. А с Вашингтоном мы родились в один день оба, 22 февраля, с дистанцией в 211 лет.
Бродский (задумчиво): Вот как..?
Я: Так что я с удовольствием повторяю за генералом слово в слово: «Провидение или какой-нибудь добрый человек сделал для нас больше, чем мы были готовы сделать сами».
Бродский: В твоём «Неудачнике» есть что-то про маму, 1999 год, электрический стул, тюрьму…
Я (неуверенно): «Электрический стул - это больно и неприятно, как живот перед экзаменом схватило… Маму, привезённую из России в каком-нибудь 1999 году… Я - мечтатель, „дример“, как сказала мне девушка Вирджиния… Я умру в тюрьме или на виселице, как увидел я сам»… Куски вот всплыли, многое забыл.
Бродский: Тюрьма у тебя есть, самого жёсткого свойства, но что, электрический стул, виселица у чекистов имеются в наличии?
Я: Статьи у меня, Джозеф, как тяжкие каменные плиты. 205-я - «терроризм», предусматривает до 20 лет заключения, 208-я - создание незаконных вооружённых формирований - до семи лет, и даже 222 - покупка оружия и взрывчатки - до восьми лет. Вот уже путём сложения все тридцать пять.
Бродский: Они что, ввели путём сложения, как в Штатах?
Я: Ну да. В первоначальном тексте обвинения предполагалось также обвинение по 278 статье - захват власти, но от предъявления этого обвинения следствие отговорила прокуратура.
Бродский (свистит): Да не маслице-фуяслице… Это тебе не маслице-фуяслице, круче чем у Исаича, портянку его дери.
Я (ехидно): И это не тунеядство, не ссылка в Архангельскую область на 101-й километр от Петербурга.
Бродский: Кончай подъёбки... Ну и что общественность?
Я: И в хуй не дуют.
Бродский: Чего и следовало ожидать. Никогда, мягко говоря, храбрыми не были так называемые «русские интеллигенты». Скорее трусливое отродье.
Я: Но тебе-то грех… Тебя-то они защитили…
Бродский: Меня защитил Запад. И евреи. Тебя Запад защищать не будет. Запад теперь в одной лодке с Россией плывёт. И евреи тебя защищать не станут, зачем ты им сдался. Ты за палестинцев всё писал. Напророчил сам себе со страшной яростью. И ясностью. Надо же… Свою судьбу, следовательно, знал. Я вот свою никак не предвидел. Приблизительно… (Думает) Ты хочешь, что б я тебя пожалел? Заступиться с того света я за тебя не могу… Я думаю, такая судьба должна тебе страшно льстить, выглядеть для тебя как полное подтверждение твоего морального превосходства, величия и гениальности. Ты же не собирался умирать в постели… Ну вот, добился… За что боролся, на то и напоролся (последние слова звучат с заметным раздражением)
Я: Тебе неприятно, что я тебя обставил, а ты уже ничего не можешь сделать, поскольку ты ушёл раньше. Прoклятый поэт всегда будет предпочтителен юношам следующих времён. А поэт-лауреат, пусть даже и Нобелевской премии, выглядит как геморроидальный старикашка - филолог, перед Байроном - властителем душ.
Бродский (с обидой): Сиди тогда, прoклятый поэт, в своей вонючей камере с этим Ихтиандром один… (исчезает).
Я (закрываясь одеялом с головой): Когда я начинал писать, я не рассчитывал на такие результаты. На такую судьбу сверх-супер-стар, судьбу мега-стар, культовой фигуры. Разумеется, я больше чем писатель, я - культовая фигура. И здесь я гениально напророчил в понимании себя. Разве не я написал текст «Мы - национальный герой», ещё в 1974 году, когда мало что ещё предвещало в несомненно одарённом богемном поэте того мрачного узника, наполовину бронзового, каковым я лежу в этот вечер 19 октября в тюремной камере №32, в русской Бастилии. Как я сумел 27 лет тому назад приподнять угол довольно обычного холста «Сегодня» и увидеть за ним «Будущее»? Как? «Стока стока о тебе в Интернете» - пишет мне моя крошка Настенька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93