Трое малышат в лошадях, один красноармеец-малышонок с вожжами и один пулеметчик, носились тачанки по двору штаба. «Тра-тат-тат-та!» — кричали пулеметчики, поводя деревянными дулами. «Тра-тат-та-та-та!» Однако уже через неделю малышата вернулись к «харлеям» с коляской, модерное средство проведения небольших военных операций было и более удобным для малышни, каждая движущаяся огневая точка требовала участия не пяти, но всего лишь двух человек. Однако вопреки исторической правде малышня устанавливала на «харлеи» пулеметы Максима, очень уж прославленным было название. И если «харлеи» реальный (можно было в этом убедиться, выйдя со двора и завернув за угол на Красноармейскую) все же был американским мотоциклом, поставленным в войну по ленд-лизу (никто не знал, что это такое, но все так и говорили: «по ленд-лизу»), то уж «Максим», ни один малышонок даже не задавался этим вопросом, конечно же, был русским пулеметом! Если бы пришел во двор дядя, собрал малышню и прочел им лекцию об американском мальчике из штата Мэн, по имени Хирам Максим, первым изобретением его была мышеловка, потом он занимался электричеством, как папа Вениамин, и, наконец, в восьмидесятых годах прошлого века изобрел (в Париже) новый вид автоматического оружия, малышня бы не поверила и продолжала бы считать Максима русским. Единственная русскость этого хорошего оружия состояла в том, что Россия действительно предпочитала пулемет Максима и была его особенно ревностной покупательницей. Историки утверждают, что половина японцев, убитых в русско-японской войне, была убита с помощью маленького пулемета этого, а не из больших орудий. Во вторую мировую Союз Советских воевал уже с помощью своего отечественного оружия, изобретенного Дегтяревым, Стечкиным и другими специалистами. Малышня, отстав от жизни на одну войну, стреляла из воображаемых «Максимов» (кусков дерева), а уже жила знаменитая модель автомата Калашникова сорок седьмого года. И ей суждена была слава не меньшая, чем «Максиму». Прошло уже сорок лет, а интернациональная слава эта не угасла, но разгорается.
Отец прятал свой пистолет «ТТ» в кобуре всего лишь в «шифоньер». Собственно, простой платяной шкаф этот не заслуживал пышного французского названия, бог весть каким способом зацепившегося и оставшегося в русском языке. Прятал он «ТТ» от сына не потому, что боялся, что тот употребит его в криминальных целях, но дабы малышонок-сын случайно не убился. Позднее сын заметил, что отец обладает не одним, а двумя «ТТ», в то время как один уходил с отцом, плотно застегнутый в кобуру, другой оставался дома, лежал под чистыми простынями на полке шифоньера. Но ему еще не приходило тогда в голову воспользоваться «ТТ» в личных целях.
Не меньше чем раз в неделю лейтенант разбирал пистолет и смазывал. Обычно эта операция производилась вечером: отец усаживался за стол, придвигал к себе близко настольную лампу, клал неиспользованный портяночный кусок фланели под лампу и разбирал «ТТ», часть за частью. Кисточкой протирал малодоступные уголки. Масленкой с носиком он достигал в узкие прорези, роняя, где нужно, каплю масла. Сын сидел обычно напротив и, положив подбородок на стол, глядел, не моргая, на обряд. Пахло крепко индустриальным чистым маслом. Мама Рая читала за тем же столом книгу и время от времени взглядывала на руки отца. С хорошо остриженными ногтями (у отца был дорогой швейцарский ножик с четырнадцатью инструментами, в том числе и для ногтей), с хорошо обнаженными белыми лунками, ухоженные отцовские длинные музыкальные пальцы управлялись с деталями пистолета ловко и с видимым удовольствием. Ласка и нежность к черной машинке, может быть, большая, чем к грифу гитары, видна была мальчику в руках папки. Лицо же его уходило в полумрак над лампой и было плохо видно. «Слишком много масла — плохо», — говорил отец, обращаясь ни к кому, но, может быть, к сыну, имея в виду «ТТ», и подбирал уголком фланели излишек масла — фланель благородно всасывала излишек. «Плохой офицер, — продолжал отец, — не чистящий личное оружие, однажды может поплатиться за это жизнью», — словно читал лекцию курсантам военного училища, а не пятилетний сын сидел напротив. «Ну ладно в мирное время, как сейчас, — отец с крепким хрустом вгонял одну деталь в другую, — а на фронте, если оружие вдруг отказывается стрелять, заклинивает, — верная смерть. Враг перед тобой, ты выхватил пистолет, клац, клац, а пистолет твой заклинило…»
Эдик с ужасом представил себя с заклинившим пистолетом перед врагом.
— Личное оружие должно быть всегда безукоризненно вычищенным, а содержаться должно в сухом и чистом месте, — заключал лейтенант. — Понял?
— Да, пап…
— Нельзя так говорить «да», это по-граждански. Нужно отвечать: «Так точно, понял, товарищ лейтенант». Забыл уже все, чему я тебя учил. Ну-ка проверим, что ты должен сказать, если хочешь задать вопрос старшему по званию?..
— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?..
— Разрешаю, рядовой, — отец расхохотался. — Молодец, запомнил. Объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело.
— Слушаюсь! Разрешите идти? — сын стоял перед отцом навытяжку.
— Тут ты уже напутал, — сказал отец. — За благодарность полагается поблагодарить, «слушаюсь» тут ни к чему. Можно сказать: «Рад стараться. Служу Советскому Союзу!»
В городе и в мире
Ну, разумеется, он уже знал, что Советский Союз — это страна, в которой он родился и живет. Карта висела у них на стене, и, хотя его ставили в угол в метре от карты, опасно изогнувшись, он мог в нее заглядывать. Так как он рос и совершал, вернее, пробовал совершать всякие недозволенные поступки, то стоять на коленях приходилось часто, и, как результат, он выучил дальневосточную часть Союза с Камчаткой и Сахалином и куском японской территории. И даже спустя много лет, сейчас, он с закрытыми глазами может нарисовать очертания острова Хоккайдо. Наш Советский Союз был нежно-сиреневым, как Любкины трусики, японская территория была густо-зеленой, под Советским Союзом располагался канареечного цвета Китай… Однако он никак не связывал карту с территорией. Карта существовала как абстрактное, отдельное понятие. Он не связывал ее и с глобусом. Глобус был одно, карта — другое, а его территория — двор, улицы Свердлова и Красноармейская — никак для него не были связаны ни с картой, ни с глобусом.
Как раз у ворот двора, на Свердлова, трамвай, идущий на Холодную гору, переключал скорость. Ему предстоял длинный подъем, гора была холмом. Мальчики постарше любили вскочить на подножку замедлившего ход трамвая и, проехав немного, спрыгнуть. (Это серьезное преступление влекло за собой надирание ушей одновременно с повествованием о судьбе мальчика «из другого двора», которому отрезало ногу именно при таких же обстоятельствах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44