— Только этого нам и не хватало».
Если отец отстаивал с небольшими оговорками науку и технику, прогресс, то мать явно тяготела к чувственно-мистическому объяснению мира.
Сельскохозяйственная выставка
Сельскохозяйственная выставка всегда открывалась осенью. В самом центре города, в небольшой плоской долине сразу же за холмами, на которых заложили уже и строили Харьковский университет (он был спланирован фасадом к площади Дзержинского), возникла выставка. В полуголодной, но болезненно гордой стране выставка эта являла из себя зрелище сюрреалистическое. Отец и его солдаты выполняли всякий раз функцию жандармскую: они «стояли в оцеплении», то есть располагались по краям долины, готовые вмешаться, если толпа вдруг вспыхнет, озлобится, лишится ума и примется топтать себя же самое или грабить временные стенды и убивать выставочных животных. Отец и его ребята выполняли те же функции при всех массовых мероприятиях, проводимых в Харькове, они как бы пасли стадо. Сказать, что обслуживающие овец овчарки и пастухи не нужны стаду и противны природе вещей, — значит сказать глупость. Пасти бестолковых и злобных гражданских удовольствия армии не доставляло. Во-первых, и солдаты, и офицеры вставали в такие дни (обычно пять раз в году: 1 Мая, 9 Мая, 23 августа — день освобождения Харькова, день открытия выставки плюс 7 Ноября) на пару часов раньше обычного. Садились невыспавшиеся, бедняги, в грузовики с затянутыми брезентом кузовами и отправлялись на место происшествия. Было еще темно, и утренняя заря настигала их или уже на месте выпрыгивающими из грузовиков, или являлась даже чуть позже, когда они уже стояли, плотно сдвинув грузовики один к другому, а в пространствах, где грузовиков не было, своими телами готовясь преграждать дорогу толпе. Оружия солдатам не полагалось, разве что тесаки — штыки в ножнах, у отца и других лейтенантов были в кобурах револьверы. Но что такое личное оружие — револьвер — против толпы? Хлопушка. Пока ты выстрелишь в одного, навалится на тебя сотня.
Солдаты и отец вставали так рано и занимали позиции вокруг площади Дзержинского не для того, чтобы толкать толпу и бить ее, но чтобы направлять бестолковых гражданских. Чтобы, выбираясь с площади тысячными потоками, бараны стада человеческого не передавили друг друга взаимно, а ровно лились по нескольким выходам и затем равномерно рассеивались в городе. Однако гражданские никакой благодарности к оберегающим их солдатикам не испытывали. Они напирали то тут, то на другом участке фронта могучими волнами на солдат, тискали их и мяли, если им удавалось прижать солдат к грузовикам или (если таковые были) стенам зданий, они обзывали солдат «душегубами» и «жандармами», и, если им попадался офицер, они пользовались моментом, чтобы прижать его особенно сильно, задавить, если возможно, до смерти и увести в суматохе его «ТТ». Группы гражданских все время пытались пробраться сквозь оцепление под колесами грузовиков и под ногами солдат, отдельные индивидуумы, как-то: инвалиды, смазливые девушки, беременные женщины, старики и дети — постоянно атаковали солдат психологически, уговаривая пропустить именно их «в виде исключения». И, получая резонный отказ, начинали ругаться.
Короче, «стоять в оцеплении» было работой нервной. Отец уставал в такие дни очень. Из его длинных и сбивчивых монологов, он произносил их перед матерью в конце дня, разматывая портянки и стягивая сапоги, иногда мать вызывалась сделать это, сын лейтенанта запомнил и унаследовал отвращение к толпе и страх перед нею. Хорошо аргументированный и обоснованный страх жандармского офицера перед чудищем с тысячью голов. Однажды толпа таки прорвалась сквозь заслоны солдат, опрокинув несколько грузовиков, и, дикая, докатилась до стены, ограждающей обрыв (эта часть города была выше нормального уровня Харькова). Передовые части толпы в смятении остановились, но отступать им было некуда. Через некоторое время многих раздавили о стену, «как клопов» (выражение лейтенанта Савенко: «как клопов, Рая!»). В нескольких местах дряхлая стена обрушилась, и часть толпы свалилась с обрыва. В своем самоубийственном движении к стене толпа разметала несколько загонов с лошадьми, и, дикие и более сильные, чем люди, они метались в месиве народа…
Отец был сторонником сильных мер. Анализируя кровопролитный эпизод на выставке, он объяснял матери, что следует вооружить хотя бы нескольких солдат в каждом взводе дробовиками с обрезанным дулом, что они, мол, являются самым эффективным средством против толпы, что «у дробовика-обреза кучность стрельбы едва ли не метр в диаметре. И это у каждого ствола, Рая. Сицилийские бандиты употребляют это оружие испокон веков. Называется оно «лупара». Убить дробью можно, если только выпалить с совсем близкого расстояния в живот или в голову, но отличное средство для разгона негодяев». К сожалению, выбор оружия для оцеплений находился вне компетенции не только отца, но даже и начальника дивизии. Даже начальник Харьковского гарнизона не мог решать такие вещи. Решал сам Лаврентий Палыч Берия в Москве. И он ограничил офицеров «ТТ» и нескольких солдат во взводе штыками.
Они влезли с матерью в кузов грузовика и, устроившись там среди полусонных солдат, вышли через полчаса под алую утреннюю зарю. «Попрыгай, чтобы согреться, — сказала мать. — Ох, как деревней пахнет!» Он, следуя примеру матери, втянул воздух сельскохозяйственной выставки. Пахло чуть-чуть как в цирке, но слабее и приятнее. Под ногами прыгающего по совету матери ребенка захрустели льдинки — вчерашнюю грязь затянуло пленками. Отец расставил солдат, и, взяв ребенка за руки, семья пошла на выставку.
Ребенок никогда не был в деревне. Он даже плохо себе представлял, что это такое, деревня. А тут, следуя по проспектам выставки, еще не наполнившимся народом, он увидел сразу и деревенский люд, крестьян, привезших свои достижения в город, и домашних животных. За перегородкой из толстых досок, массивные и, по-видимому, теплые (от них шел пар, как от паровозов), наклонившись над сеном, кушали его коровы. «Это коровки, Эдик, — сказала мама. — Они дают молоко. Ты помнишь, когда ты болел, я тебе кипятила молочко?» — «Корова, — сказал отец, — главное действующее лицо в деревне. Она дает молоко, из молока делают масло и сыр, и корова же дает мясо…» — «Ну об этом ему еще рано, — сказала мать. — Узнает, когда будет нужно…»
«Ой, який же он у вас бледненький, хлопчик ваш…» — сказала стоявшая в загоне тетка-крестьянка. Тепло одетая во много шалей и платков, с кирпично-красным лицом, тетка жалостливо сморщилась и перегнулась через ограду к Эдику. «Погодите, военный, я счас ему молочка парного дам. Только что надоила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Если отец отстаивал с небольшими оговорками науку и технику, прогресс, то мать явно тяготела к чувственно-мистическому объяснению мира.
Сельскохозяйственная выставка
Сельскохозяйственная выставка всегда открывалась осенью. В самом центре города, в небольшой плоской долине сразу же за холмами, на которых заложили уже и строили Харьковский университет (он был спланирован фасадом к площади Дзержинского), возникла выставка. В полуголодной, но болезненно гордой стране выставка эта являла из себя зрелище сюрреалистическое. Отец и его солдаты выполняли всякий раз функцию жандармскую: они «стояли в оцеплении», то есть располагались по краям долины, готовые вмешаться, если толпа вдруг вспыхнет, озлобится, лишится ума и примется топтать себя же самое или грабить временные стенды и убивать выставочных животных. Отец и его ребята выполняли те же функции при всех массовых мероприятиях, проводимых в Харькове, они как бы пасли стадо. Сказать, что обслуживающие овец овчарки и пастухи не нужны стаду и противны природе вещей, — значит сказать глупость. Пасти бестолковых и злобных гражданских удовольствия армии не доставляло. Во-первых, и солдаты, и офицеры вставали в такие дни (обычно пять раз в году: 1 Мая, 9 Мая, 23 августа — день освобождения Харькова, день открытия выставки плюс 7 Ноября) на пару часов раньше обычного. Садились невыспавшиеся, бедняги, в грузовики с затянутыми брезентом кузовами и отправлялись на место происшествия. Было еще темно, и утренняя заря настигала их или уже на месте выпрыгивающими из грузовиков, или являлась даже чуть позже, когда они уже стояли, плотно сдвинув грузовики один к другому, а в пространствах, где грузовиков не было, своими телами готовясь преграждать дорогу толпе. Оружия солдатам не полагалось, разве что тесаки — штыки в ножнах, у отца и других лейтенантов были в кобурах револьверы. Но что такое личное оружие — револьвер — против толпы? Хлопушка. Пока ты выстрелишь в одного, навалится на тебя сотня.
Солдаты и отец вставали так рано и занимали позиции вокруг площади Дзержинского не для того, чтобы толкать толпу и бить ее, но чтобы направлять бестолковых гражданских. Чтобы, выбираясь с площади тысячными потоками, бараны стада человеческого не передавили друг друга взаимно, а ровно лились по нескольким выходам и затем равномерно рассеивались в городе. Однако гражданские никакой благодарности к оберегающим их солдатикам не испытывали. Они напирали то тут, то на другом участке фронта могучими волнами на солдат, тискали их и мяли, если им удавалось прижать солдат к грузовикам или (если таковые были) стенам зданий, они обзывали солдат «душегубами» и «жандармами», и, если им попадался офицер, они пользовались моментом, чтобы прижать его особенно сильно, задавить, если возможно, до смерти и увести в суматохе его «ТТ». Группы гражданских все время пытались пробраться сквозь оцепление под колесами грузовиков и под ногами солдат, отдельные индивидуумы, как-то: инвалиды, смазливые девушки, беременные женщины, старики и дети — постоянно атаковали солдат психологически, уговаривая пропустить именно их «в виде исключения». И, получая резонный отказ, начинали ругаться.
Короче, «стоять в оцеплении» было работой нервной. Отец уставал в такие дни очень. Из его длинных и сбивчивых монологов, он произносил их перед матерью в конце дня, разматывая портянки и стягивая сапоги, иногда мать вызывалась сделать это, сын лейтенанта запомнил и унаследовал отвращение к толпе и страх перед нею. Хорошо аргументированный и обоснованный страх жандармского офицера перед чудищем с тысячью голов. Однажды толпа таки прорвалась сквозь заслоны солдат, опрокинув несколько грузовиков, и, дикая, докатилась до стены, ограждающей обрыв (эта часть города была выше нормального уровня Харькова). Передовые части толпы в смятении остановились, но отступать им было некуда. Через некоторое время многих раздавили о стену, «как клопов» (выражение лейтенанта Савенко: «как клопов, Рая!»). В нескольких местах дряхлая стена обрушилась, и часть толпы свалилась с обрыва. В своем самоубийственном движении к стене толпа разметала несколько загонов с лошадьми, и, дикие и более сильные, чем люди, они метались в месиве народа…
Отец был сторонником сильных мер. Анализируя кровопролитный эпизод на выставке, он объяснял матери, что следует вооружить хотя бы нескольких солдат в каждом взводе дробовиками с обрезанным дулом, что они, мол, являются самым эффективным средством против толпы, что «у дробовика-обреза кучность стрельбы едва ли не метр в диаметре. И это у каждого ствола, Рая. Сицилийские бандиты употребляют это оружие испокон веков. Называется оно «лупара». Убить дробью можно, если только выпалить с совсем близкого расстояния в живот или в голову, но отличное средство для разгона негодяев». К сожалению, выбор оружия для оцеплений находился вне компетенции не только отца, но даже и начальника дивизии. Даже начальник Харьковского гарнизона не мог решать такие вещи. Решал сам Лаврентий Палыч Берия в Москве. И он ограничил офицеров «ТТ» и нескольких солдат во взводе штыками.
Они влезли с матерью в кузов грузовика и, устроившись там среди полусонных солдат, вышли через полчаса под алую утреннюю зарю. «Попрыгай, чтобы согреться, — сказала мать. — Ох, как деревней пахнет!» Он, следуя примеру матери, втянул воздух сельскохозяйственной выставки. Пахло чуть-чуть как в цирке, но слабее и приятнее. Под ногами прыгающего по совету матери ребенка захрустели льдинки — вчерашнюю грязь затянуло пленками. Отец расставил солдат, и, взяв ребенка за руки, семья пошла на выставку.
Ребенок никогда не был в деревне. Он даже плохо себе представлял, что это такое, деревня. А тут, следуя по проспектам выставки, еще не наполнившимся народом, он увидел сразу и деревенский люд, крестьян, привезших свои достижения в город, и домашних животных. За перегородкой из толстых досок, массивные и, по-видимому, теплые (от них шел пар, как от паровозов), наклонившись над сеном, кушали его коровы. «Это коровки, Эдик, — сказала мама. — Они дают молоко. Ты помнишь, когда ты болел, я тебе кипятила молочко?» — «Корова, — сказал отец, — главное действующее лицо в деревне. Она дает молоко, из молока делают масло и сыр, и корова же дает мясо…» — «Ну об этом ему еще рано, — сказала мать. — Узнает, когда будет нужно…»
«Ой, який же он у вас бледненький, хлопчик ваш…» — сказала стоявшая в загоне тетка-крестьянка. Тепло одетая во много шалей и платков, с кирпично-красным лицом, тетка жалостливо сморщилась и перегнулась через ограду к Эдику. «Погодите, военный, я счас ему молочка парного дам. Только что надоила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44