Нет сомнения, это весна. Повсюду цветут изнеженные растения — да, это типичный дом Садового квартала. И колонны такие белые… Надо же, а ведь, оказывается, на мисс Харди вовсе не белые туфли. Они серые.
А в доме Розалинда кричала на Катринку:
— Не говори о Фей, только не теперь! Не говори о Фей.
Катринка, как всегда, лишь рычала в ответ…
Кто-то приподнял от пола мою ногу. Это мисс Харди надела на меня тапочки. Ворота стояли раскрытыми настежь. Грейди держал меня за руку.
Доктор Гидри ждал у распахнутых дверок «скорой помощи».
Снова заговорил Грейди, уверяя меня, что если я поеду в больницу, то смогу уйти оттуда, как только захочу. Пусть только меня подлечат там немного.
Подошел доктор Гидри и тоже взял меня за руку.
— Ваш организм сильно обезвожен, Триана, и к тому же вы давно ничего не ели. Никто не говорит о том, чтобы сдать вас куда-то. Я просто хочу, чтобы вы поехали в больницу. Только и всего. Вам нужно отдохнуть, и я обещаю, что вам не будут проводить никаких тестов.
Я вздохнула. Все вокруг начало становиться ярче.
— Мой дорогой ангел-хранитель, — прошептала я, — которому вверяет меня любовь Господа…
Внезапно все лица вокруг меня стали удивительно четкими.
— Простите…— негромко проговорила я. — Мне так жаль… очень-очень жаль, что так случилось… Простите…— Я разрыдалась. — Можете тестировать. Да, проверьте все, что нужно. Простите… мне очень жаль…
Я остановилась на дорожке.
У ворот стояли мои дорогие Алфея и Лакоум, вид у них был очень обеспокоенный. Наверное, все эти белые люди: врач, адвокат, дама в серых туфлях — не пустили их ко мне. Алфея надула губу, словно собираясь расплакаться, она сложила тяжелые руки на груди и наклонила голову.
Лакоум пробасил:
— Мы здесь, босс.
Я хотела было ответить, но мое внимание отвлекло что-то на другой стороне улицы.
— Что случилось, милая? — спросил Грейди. В его акценте звучали приятные нотки жителя Миссисипи.
— Скрипач.
Черная фигура смутно маячила вдалеке, на другой стороне улицы. Не дойдя до конца квартала, до угла Третьей и Каронделет-стрит, скрипач оглянулся. Потом он исчез.
По крайней мере, мне показалось, что он исчез за вереницей машин и деревьями. Однако я целую секунду ясно его видела: странный часовой в ночи оглянулся и широкими ровными шагами пошел дальше, держа в руках скрипку.
Я забралась в машину и растянулась на носилках, что, видимо, обычно не делается, но я поступила так неловко потому, что первой начала карабкаться в машину, прежде чем меня кто-то успел остановить. Укрылась простыней, сомкнула веки. Больница Милосердия. Все мои тетушки, прослужившие там монашками много лет, уже в ином мире. Тут я спросила саму себя, сумеет ли мой бродячий скрипач отыскать больницу Милосердия.
— Знаете, а ведь этот человек нереален! — Вздрогнув, я очнулась. Машина уже ехала в общем потоке. — Хотя с другой стороны… Розалинда и мисс Харди — обе его слышали.
Или это тоже был сон? В этой жизни реальность и сон переплелись так тесно, что одно неизменно торжествует над другим.
ГЛАВА 4
Последовали три дня бессонной больничной дремоты, неглубокой, тревожной, наполненной раздражением и страхом.
Неужели они успели кремировать Карла? Была ли у них абсолютная уверенность, что он мертв, прежде чем его поместили в ту жуткую печь? Я никак не могла отделаться от этого вопроса. Неужели мой муж превратился в пепел?
Мать Карла, миссис Вольфстан, вернулась из Англии и без умолку плакала у моей постели, кляня себя за то, что оставила меня с умирающим сыном. Я вновь и вновь повторяла, что с любовью заботилась о нем и у нее нет оснований корить себя за отъезд. В том, что почти одновременно со смертью Карла на свет появился новый младенец, было нечто прекрасное и удивительное.
Мы обе улыбались, глядя на фотографии новорожденного, сделанные в Лондоне. Руки мои болели от уколов. Перед глазами все расплывалось.
— Тебе больше никогда-никогда не придется ни о чем беспокоиться, — сказала миссис Вольфстан.
Я знала, что она имеет в виду. Хотела поблагодарить и сказать, что Карл однажды мне все объяснил,но не смогла и вместо этого принялась плакать. Нет, я снова буду беспокоиться. Буду беспокоиться о том, что не в силах изменить щедрость Карла.
У меня были сестры, которых я любила и теряла.
Где сейчас Фей?
Я сама довела себя до больничной палаты — человек, два дня проживший на нескольких глотках содовой и паре кусков хлеба, может довести себя до сердечной аритмии.
Пришел мой зять, Мартин — муж Катринки, и сообщил, что она очень расстроена и просто не может заставить себя перешагнуть порог больницы.Мне сделали все анализы.
Посреди ночи я вдруг проснулась и подумала: «Это больничная палата, а в кровати лежит Лили. Я сплю на полу. Нужно подняться и убедиться, что с моей маленькой девочкой все в порядке».
И тут меня пронзило своей остротой одно воспоминание, от которого кровь застыла в жилах: я вошла в палату мокрая от дождя, пьяная, посмотрела на лежащую в кроватке девочку пяти лет, лысую, опустошенную, почти мертвую, и ударилась в бурные слезы.
— Мамочка, мамочка, почему ты плачешь? Мамочка, ты меня пугаешь!
Как ты могла так поступить, Триана?!
Однажды ночью, наглотавшись перкодана, фенергана и других успокоительных, которыми меня пичкали, чтоб утихомирить, заставить меня поспать и перестать задавать глупые вопросы, такие, например, как заперт ли дом и какова судьба работы Карла о святом Себастьяне, я подумала, что проклятие памяти заключается в следующем: ничто никогда не забывается.
Меня спрашивали, не позвать ли Льва, моего первого мужа. «Ни в коем случае, — ответила я. — Не смейте его беспокоить. Я сама ему позвоню. Когда захочу».Но из-за действия лекарств я так и не сумела спуститься вниз.Снова провели всякие тесты.
Однажды утром я все ходила и ходила по коридору, пока медсестра не сказала:
— Вы должны вернуться в постель.
— А зачем? Что у меня?
— Да ни черта у вас нет, — ответила она, — если бы только они еще прекратили колоть вас транквилизаторами. Приходится снижать дозу постепенно.
Розалинда положила у моей кровати маленький черный проигрыватель дисков, надела мне на голову наушники, и нежно зазвучали моцартовские голоса — ангелы распевали какую-то глупость из «Так поступают все». Великолепные сопрано пели в унисон.
Я мысленно прокрутила один фильм. «Амадей». Я видела его. Чудесный фильм, в котором злодей-композитор Сальери, восхитительно сыгранный Ф. Мюрреем Абрахамом, довел до смерти похожего на ребенка, смеющегося Моцарта. Там был один момент, когда, сидя в золоченой обитой бархатом театральной ложе, Сальери взглянул на певцов, на маленького херувимчика, истеричного дирижера и сказал голосом Ф. Мюррея Абрахама:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
А в доме Розалинда кричала на Катринку:
— Не говори о Фей, только не теперь! Не говори о Фей.
Катринка, как всегда, лишь рычала в ответ…
Кто-то приподнял от пола мою ногу. Это мисс Харди надела на меня тапочки. Ворота стояли раскрытыми настежь. Грейди держал меня за руку.
Доктор Гидри ждал у распахнутых дверок «скорой помощи».
Снова заговорил Грейди, уверяя меня, что если я поеду в больницу, то смогу уйти оттуда, как только захочу. Пусть только меня подлечат там немного.
Подошел доктор Гидри и тоже взял меня за руку.
— Ваш организм сильно обезвожен, Триана, и к тому же вы давно ничего не ели. Никто не говорит о том, чтобы сдать вас куда-то. Я просто хочу, чтобы вы поехали в больницу. Только и всего. Вам нужно отдохнуть, и я обещаю, что вам не будут проводить никаких тестов.
Я вздохнула. Все вокруг начало становиться ярче.
— Мой дорогой ангел-хранитель, — прошептала я, — которому вверяет меня любовь Господа…
Внезапно все лица вокруг меня стали удивительно четкими.
— Простите…— негромко проговорила я. — Мне так жаль… очень-очень жаль, что так случилось… Простите…— Я разрыдалась. — Можете тестировать. Да, проверьте все, что нужно. Простите… мне очень жаль…
Я остановилась на дорожке.
У ворот стояли мои дорогие Алфея и Лакоум, вид у них был очень обеспокоенный. Наверное, все эти белые люди: врач, адвокат, дама в серых туфлях — не пустили их ко мне. Алфея надула губу, словно собираясь расплакаться, она сложила тяжелые руки на груди и наклонила голову.
Лакоум пробасил:
— Мы здесь, босс.
Я хотела было ответить, но мое внимание отвлекло что-то на другой стороне улицы.
— Что случилось, милая? — спросил Грейди. В его акценте звучали приятные нотки жителя Миссисипи.
— Скрипач.
Черная фигура смутно маячила вдалеке, на другой стороне улицы. Не дойдя до конца квартала, до угла Третьей и Каронделет-стрит, скрипач оглянулся. Потом он исчез.
По крайней мере, мне показалось, что он исчез за вереницей машин и деревьями. Однако я целую секунду ясно его видела: странный часовой в ночи оглянулся и широкими ровными шагами пошел дальше, держа в руках скрипку.
Я забралась в машину и растянулась на носилках, что, видимо, обычно не делается, но я поступила так неловко потому, что первой начала карабкаться в машину, прежде чем меня кто-то успел остановить. Укрылась простыней, сомкнула веки. Больница Милосердия. Все мои тетушки, прослужившие там монашками много лет, уже в ином мире. Тут я спросила саму себя, сумеет ли мой бродячий скрипач отыскать больницу Милосердия.
— Знаете, а ведь этот человек нереален! — Вздрогнув, я очнулась. Машина уже ехала в общем потоке. — Хотя с другой стороны… Розалинда и мисс Харди — обе его слышали.
Или это тоже был сон? В этой жизни реальность и сон переплелись так тесно, что одно неизменно торжествует над другим.
ГЛАВА 4
Последовали три дня бессонной больничной дремоты, неглубокой, тревожной, наполненной раздражением и страхом.
Неужели они успели кремировать Карла? Была ли у них абсолютная уверенность, что он мертв, прежде чем его поместили в ту жуткую печь? Я никак не могла отделаться от этого вопроса. Неужели мой муж превратился в пепел?
Мать Карла, миссис Вольфстан, вернулась из Англии и без умолку плакала у моей постели, кляня себя за то, что оставила меня с умирающим сыном. Я вновь и вновь повторяла, что с любовью заботилась о нем и у нее нет оснований корить себя за отъезд. В том, что почти одновременно со смертью Карла на свет появился новый младенец, было нечто прекрасное и удивительное.
Мы обе улыбались, глядя на фотографии новорожденного, сделанные в Лондоне. Руки мои болели от уколов. Перед глазами все расплывалось.
— Тебе больше никогда-никогда не придется ни о чем беспокоиться, — сказала миссис Вольфстан.
Я знала, что она имеет в виду. Хотела поблагодарить и сказать, что Карл однажды мне все объяснил,но не смогла и вместо этого принялась плакать. Нет, я снова буду беспокоиться. Буду беспокоиться о том, что не в силах изменить щедрость Карла.
У меня были сестры, которых я любила и теряла.
Где сейчас Фей?
Я сама довела себя до больничной палаты — человек, два дня проживший на нескольких глотках содовой и паре кусков хлеба, может довести себя до сердечной аритмии.
Пришел мой зять, Мартин — муж Катринки, и сообщил, что она очень расстроена и просто не может заставить себя перешагнуть порог больницы.Мне сделали все анализы.
Посреди ночи я вдруг проснулась и подумала: «Это больничная палата, а в кровати лежит Лили. Я сплю на полу. Нужно подняться и убедиться, что с моей маленькой девочкой все в порядке».
И тут меня пронзило своей остротой одно воспоминание, от которого кровь застыла в жилах: я вошла в палату мокрая от дождя, пьяная, посмотрела на лежащую в кроватке девочку пяти лет, лысую, опустошенную, почти мертвую, и ударилась в бурные слезы.
— Мамочка, мамочка, почему ты плачешь? Мамочка, ты меня пугаешь!
Как ты могла так поступить, Триана?!
Однажды ночью, наглотавшись перкодана, фенергана и других успокоительных, которыми меня пичкали, чтоб утихомирить, заставить меня поспать и перестать задавать глупые вопросы, такие, например, как заперт ли дом и какова судьба работы Карла о святом Себастьяне, я подумала, что проклятие памяти заключается в следующем: ничто никогда не забывается.
Меня спрашивали, не позвать ли Льва, моего первого мужа. «Ни в коем случае, — ответила я. — Не смейте его беспокоить. Я сама ему позвоню. Когда захочу».Но из-за действия лекарств я так и не сумела спуститься вниз.Снова провели всякие тесты.
Однажды утром я все ходила и ходила по коридору, пока медсестра не сказала:
— Вы должны вернуться в постель.
— А зачем? Что у меня?
— Да ни черта у вас нет, — ответила она, — если бы только они еще прекратили колоть вас транквилизаторами. Приходится снижать дозу постепенно.
Розалинда положила у моей кровати маленький черный проигрыватель дисков, надела мне на голову наушники, и нежно зазвучали моцартовские голоса — ангелы распевали какую-то глупость из «Так поступают все». Великолепные сопрано пели в унисон.
Я мысленно прокрутила один фильм. «Амадей». Я видела его. Чудесный фильм, в котором злодей-композитор Сальери, восхитительно сыгранный Ф. Мюрреем Абрахамом, довел до смерти похожего на ребенка, смеющегося Моцарта. Там был один момент, когда, сидя в золоченой обитой бархатом театральной ложе, Сальери взглянул на певцов, на маленького херувимчика, истеричного дирижера и сказал голосом Ф. Мюррея Абрахама:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90