Я поразилась.
Мраморное дитя держало в руках цветок. Я увидела свою дочь — но это было лишь секундное видение: на могиле Лили не стояло никакого памятника, да и мы теперь находились на кладбище другого века. Наш бродячий призрак смерил долгим взглядом скорбную фигуру женщины в черной шляпке с длинными атласными лентами, на женщине было платье с пышными юбками по моде, что пришла гораздо позже того времени, когда Вера в своем тонком платье металась по комнате, чтобы спасти брата.
Интересно, понимал ли это призрак? Понимал ли, что прошли десятилетия? Он просто посмотрел на женщину немигающим взглядом, потом прошелся перед ней, проверяя, действительно ли он невидим, после чего задумчиво покачал головой. Быть может, он теперь смирился с ужасом бесцельного существования?
Внезапно его взгляд упал на могилу, вокруг которой еще минуту назад стояли скорбящие! На пирамидке было вырезано одно-единственное имя. Я тоже его прочла. Бетховен.
У молодого Стефана вырвался крик, способный разбудить всех мертвецов в их могилах! Не выпуская инструмента и смычка из рук, он снова прижал кулаки к голове, а сам ревел, как раненый зверь.
— Маэстро! Маэстро!
Скорбящая женщина ничего не услышала, ничего не заметила. Она не видела, как призрак рухнул в грязь, принялся разрывать холмик пальцами, впервые выпустив скрипку.
— Маэстро, где вы? Куда вы ушли? Когда вы умерли? Я одинок! Маэстро, это Стефан, помогите мне. Расскажите обо мне Богу! Маэстро. Сплошная агония.
Тут Стефан, что стоял рядом со мной, задрожал, и боль, сжимавшая мою грудь, пронзила сердце и легкие. Юноша лежал перед заброшенным памятником, среди цветов, принесенных туда этой женщиной. Он всхлипывал. Он колотил кулаком по земле.
— Маэстро! Почему я не угодил в ад! А может быть, это и есть ад? Маэстро, куда попадают призраки проклятых? То, что я сотворил, Маэстро, и есть проклятие? Маэстро… — Теперь это было горе, неприкрытое горе. — Маэстро, мой любимый учитель, мой дорогой Бетховен. — Его раздирали сухие беззвучные рыдания.
Скорбящая женщина по-прежнему смотрела на камень с именем Бетховена. Она очень медленно перебирала пальцами бусины простых черных четок. Такими четками пользовались монашки, когда я была маленькой девочкой. Я видела, как шевелятся ее губы. Узкое лицо очень красноречиво, глаза прикрыты — она молилась. Светлые ресницы, едва видимые, взгляд неподвижен, словно она действительно размышляла о священных таинствах. Какое из них она сейчас видела перед собой?
Она не слышала никаких криков вокруг; она была одна, это человеческое существо; и он был один, этот призрак. И листья вокруг них разливались желтым цветом, а деревья тянулись к безрадостному небу слабыми оголенными руками.
Наконец призрак образумился. Он поднялся на колени, а потом на ноги и взял в руки скрипку, смахнув с нее грязь и остатки листьев. Он склонил голову в знак глубочайшей печали.
Казалось, женщина молится бесконечно долго. Я буквально слышала ее молитвы. Она прославляла Святую Деву по-немецки. Наконец она добралась до пятьдесят четвертой бусины, последней молитвы. Я взглянула на мраморную статую ребенка рядом с ней. Глупое, глупое совпадение, или происки Стефана, захотевшего представить мне эту сцену таким образом, с этим мраморным ребенком и женщиной в черном. И четками, в точности такими, какие мы когда-то разорвали с Розалиндой, поспорив после смерти матери: «Это мое!»
— Не будь тщеславной дурехой. Так все и было! Неужели ты думаешь, я черпаю это из твоего сознания, эти бедствия, которые перевернули мне душу и сделали из меня такого, каков я есть? Я показываю тебе все, как было, ничего не придумываю. Во мне застряла такая боль, что воображение отступает на второй план перед судьбой, которая должна научить тебя страху и состраданию. Отдай мне мою скрипку.
— А ты сам научился состраданию? — сурово спросила я. — Как ты можешь говорить о сострадании, когда своей музыкой доводишь людей до сумасшествия?
Его губы коснулись моей шеи, его рука впилась в мое предплечье.
Молодой призрак смахнул листья со своего подбитого мехом плаща, совсем как обычный человек, и растерянно смотрел, как листья падают на землю. Он снова прочитал имя: Бетховен. Потом приготовил инструмент и смычок и заиграл знакомую тему, ту самую, что я знала наизусть, ту самую, что я выучила одной из первых в своей жизни. Это была основная мелодия единственного концерта Бетховена для скрипки с оркестром — та прелестная живая песня, столь переполненная счастьем, что как-то не вяжется с Бетховеном героических симфоний и мистических квартетов, песня, которую даже бесталанная балда, вроде меня, сумела выучить за один вечер, наблюдая, как ее исполняет гений из прошлого.
Стефан тихо заиграл, не от горя, просто в знак уважения. Это для вас, Маэстро, эту музыку вы написали, эта яркая мелодия для скрипки написана вами, когда вы были молоды и еще не успели познать ужас тишины, отрезавшей вас от всего мира, так что вам пришлось создавать музыку в полном вакууме.
Я могла бы спеть эту мелодию вместе с ним. Она лилась в совершенном исполнении, тот далекий призрак парил вместе с ней, едва заметно раскачиваясь, переходя незаметно на оркестровые части и вплетая их в свое соло, как он делал с другим произведением в прошлом, играя для Паганини.
Наконец он подошел к той части, которая называется каденция, когда скрипач должен взять две темы или все темы и сыграть их вместе, когда темы сталкиваются, перемешиваются, создавая изумительную оргию звуков, он так и сыграл — свежо, ярко и в то же время строго. Его лицо было полно смирения. Он все играл и играл, и я вдруг почувствовала, что мое тело обмякло в объятиях Стефана. Я вдруг поняла, что пыталась сказать ему: горе обладает мудростью. Горе не проливает слез. Горе приходит только после ужаса при виде могилы, ужаса у кровати больного, горе обладает мудростью и спокойствием.
Тишина. Он доиграл до конца. Последняя нота зазвенела в воздухе и умерла. Только лес продолжал петь свою обычную приглушенную песнь, в которой слились слишком много инструментов, чтобы их можно было посчитать — и птицы, и листва, и сверчки, спрятавшиеся в папоротнике. Серый воздух был влажный, мягкий и липкий.
— Маэстро, — прошептал он, — да будет вечный свет освещать вас… — Он вытер щеку. — Пусть ваша душа, как души всех усопших, покоится в мире.
Скорбящая женщина, в своей черной шляпке и громоздкой юбке, медленно поднялась со своего места возле мраморного ребенка. Она направилась к нему! Она его увидела! Внезапно она протянула к нему руки и заговорила по-немецки.
— Благодарю вас, — сказала она. — Красивый юноша, вы сыграли это с таким мастерством и чувством.
Он в изумлении уставился на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Мраморное дитя держало в руках цветок. Я увидела свою дочь — но это было лишь секундное видение: на могиле Лили не стояло никакого памятника, да и мы теперь находились на кладбище другого века. Наш бродячий призрак смерил долгим взглядом скорбную фигуру женщины в черной шляпке с длинными атласными лентами, на женщине было платье с пышными юбками по моде, что пришла гораздо позже того времени, когда Вера в своем тонком платье металась по комнате, чтобы спасти брата.
Интересно, понимал ли это призрак? Понимал ли, что прошли десятилетия? Он просто посмотрел на женщину немигающим взглядом, потом прошелся перед ней, проверяя, действительно ли он невидим, после чего задумчиво покачал головой. Быть может, он теперь смирился с ужасом бесцельного существования?
Внезапно его взгляд упал на могилу, вокруг которой еще минуту назад стояли скорбящие! На пирамидке было вырезано одно-единственное имя. Я тоже его прочла. Бетховен.
У молодого Стефана вырвался крик, способный разбудить всех мертвецов в их могилах! Не выпуская инструмента и смычка из рук, он снова прижал кулаки к голове, а сам ревел, как раненый зверь.
— Маэстро! Маэстро!
Скорбящая женщина ничего не услышала, ничего не заметила. Она не видела, как призрак рухнул в грязь, принялся разрывать холмик пальцами, впервые выпустив скрипку.
— Маэстро, где вы? Куда вы ушли? Когда вы умерли? Я одинок! Маэстро, это Стефан, помогите мне. Расскажите обо мне Богу! Маэстро. Сплошная агония.
Тут Стефан, что стоял рядом со мной, задрожал, и боль, сжимавшая мою грудь, пронзила сердце и легкие. Юноша лежал перед заброшенным памятником, среди цветов, принесенных туда этой женщиной. Он всхлипывал. Он колотил кулаком по земле.
— Маэстро! Почему я не угодил в ад! А может быть, это и есть ад? Маэстро, куда попадают призраки проклятых? То, что я сотворил, Маэстро, и есть проклятие? Маэстро… — Теперь это было горе, неприкрытое горе. — Маэстро, мой любимый учитель, мой дорогой Бетховен. — Его раздирали сухие беззвучные рыдания.
Скорбящая женщина по-прежнему смотрела на камень с именем Бетховена. Она очень медленно перебирала пальцами бусины простых черных четок. Такими четками пользовались монашки, когда я была маленькой девочкой. Я видела, как шевелятся ее губы. Узкое лицо очень красноречиво, глаза прикрыты — она молилась. Светлые ресницы, едва видимые, взгляд неподвижен, словно она действительно размышляла о священных таинствах. Какое из них она сейчас видела перед собой?
Она не слышала никаких криков вокруг; она была одна, это человеческое существо; и он был один, этот призрак. И листья вокруг них разливались желтым цветом, а деревья тянулись к безрадостному небу слабыми оголенными руками.
Наконец призрак образумился. Он поднялся на колени, а потом на ноги и взял в руки скрипку, смахнув с нее грязь и остатки листьев. Он склонил голову в знак глубочайшей печали.
Казалось, женщина молится бесконечно долго. Я буквально слышала ее молитвы. Она прославляла Святую Деву по-немецки. Наконец она добралась до пятьдесят четвертой бусины, последней молитвы. Я взглянула на мраморную статую ребенка рядом с ней. Глупое, глупое совпадение, или происки Стефана, захотевшего представить мне эту сцену таким образом, с этим мраморным ребенком и женщиной в черном. И четками, в точности такими, какие мы когда-то разорвали с Розалиндой, поспорив после смерти матери: «Это мое!»
— Не будь тщеславной дурехой. Так все и было! Неужели ты думаешь, я черпаю это из твоего сознания, эти бедствия, которые перевернули мне душу и сделали из меня такого, каков я есть? Я показываю тебе все, как было, ничего не придумываю. Во мне застряла такая боль, что воображение отступает на второй план перед судьбой, которая должна научить тебя страху и состраданию. Отдай мне мою скрипку.
— А ты сам научился состраданию? — сурово спросила я. — Как ты можешь говорить о сострадании, когда своей музыкой доводишь людей до сумасшествия?
Его губы коснулись моей шеи, его рука впилась в мое предплечье.
Молодой призрак смахнул листья со своего подбитого мехом плаща, совсем как обычный человек, и растерянно смотрел, как листья падают на землю. Он снова прочитал имя: Бетховен. Потом приготовил инструмент и смычок и заиграл знакомую тему, ту самую, что я знала наизусть, ту самую, что я выучила одной из первых в своей жизни. Это была основная мелодия единственного концерта Бетховена для скрипки с оркестром — та прелестная живая песня, столь переполненная счастьем, что как-то не вяжется с Бетховеном героических симфоний и мистических квартетов, песня, которую даже бесталанная балда, вроде меня, сумела выучить за один вечер, наблюдая, как ее исполняет гений из прошлого.
Стефан тихо заиграл, не от горя, просто в знак уважения. Это для вас, Маэстро, эту музыку вы написали, эта яркая мелодия для скрипки написана вами, когда вы были молоды и еще не успели познать ужас тишины, отрезавшей вас от всего мира, так что вам пришлось создавать музыку в полном вакууме.
Я могла бы спеть эту мелодию вместе с ним. Она лилась в совершенном исполнении, тот далекий призрак парил вместе с ней, едва заметно раскачиваясь, переходя незаметно на оркестровые части и вплетая их в свое соло, как он делал с другим произведением в прошлом, играя для Паганини.
Наконец он подошел к той части, которая называется каденция, когда скрипач должен взять две темы или все темы и сыграть их вместе, когда темы сталкиваются, перемешиваются, создавая изумительную оргию звуков, он так и сыграл — свежо, ярко и в то же время строго. Его лицо было полно смирения. Он все играл и играл, и я вдруг почувствовала, что мое тело обмякло в объятиях Стефана. Я вдруг поняла, что пыталась сказать ему: горе обладает мудростью. Горе не проливает слез. Горе приходит только после ужаса при виде могилы, ужаса у кровати больного, горе обладает мудростью и спокойствием.
Тишина. Он доиграл до конца. Последняя нота зазвенела в воздухе и умерла. Только лес продолжал петь свою обычную приглушенную песнь, в которой слились слишком много инструментов, чтобы их можно было посчитать — и птицы, и листва, и сверчки, спрятавшиеся в папоротнике. Серый воздух был влажный, мягкий и липкий.
— Маэстро, — прошептал он, — да будет вечный свет освещать вас… — Он вытер щеку. — Пусть ваша душа, как души всех усопших, покоится в мире.
Скорбящая женщина, в своей черной шляпке и громоздкой юбке, медленно поднялась со своего места возле мраморного ребенка. Она направилась к нему! Она его увидела! Внезапно она протянула к нему руки и заговорила по-немецки.
— Благодарю вас, — сказала она. — Красивый юноша, вы сыграли это с таким мастерством и чувством.
Он в изумлении уставился на нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90