Я хорошо запомнила это, потому что однажды он забрал мои цветные карандаши — мою единственную коробочку! — и подарил ее какому-то «бедному» ребенку, и так горько во мне разочаровался из-за проявленного эгоизма, что презрительно фыркнул, повернулся и ушел из дома.
А где мне было взять еще карандашей в том мире? Далеко-далеко, за каменным пустырем усталости и лени, в грошовой лавчонке, куда я, возможно никого не сумею затащить в ближайшие несколько лет, чтобы купить другие карандаши!
Но отца в доме не было. Горелка служила единственным источником света. Я остановилась в дверях материнской спальни. Я видела горелку. А рядом еще что-то — белое, неясное, блестящее. Я знала, что это, но не понимала, почему оно блестит.
Я шагнула в комнату; теплый воздух никуда не рассеивался за закрытой дверью и фрамугой, на кровати слева от меня, головой к стене, лежала она; кровать стояла там же, где теперь, только она была старая, железная, провисшая и скрипела, а если спрятаться под ней, то можно было разглядеть такие клубы пыли в пружинах, что глаз не оторвать.
Она приподняла голову, ее волосы, пока не остриженные и не проданные, рассыпались длинными темными прядями по голой спине; ее сотрясал кашель, в свете горелки виднелись толстые, как веревки, вены на ногах и розовые штаны на маленькой заднице.
Что там такое лежит у горелки в такой опасной близости? О Господи, оно сейчас займется пламенем, как ножки стула, обуглившиеся дочерна, когда кто-то придвигал его поближе к огню и забывал об этом. В комнате стоял запах газа, пламя горело ярко-оранжевое, и я в ужасе прижалась к двери.
Теперь мне было все равно, разозлится ли она за то, что я спустилась, или нет; если бы она велела мне возвращаться к себе, я все равно бы никуда не пошла — не смогла бы уйти, не смогла бы даже шевельнуться.
Что же там такое блестит? Это оказалась прокладка из мягкого белого хлопкового волокна, называемая «Котекс», которые она носила в штанах, закалывая английской булавкой, когда у нее шла кровь; прокладка была защемлена в середине и, конечно, темная от крови. И все же откуда этот блеск?
Я стояла в изголовье кровати и увидела краешком глаза, как мать приподнялась в кровати. Кашель ее теперь так донимал, что ей пришлось сесть.
— Включи свет, — пьяным голосом велела она. — Задерни шторы, Триана, и включи свет.
— Вон там, — сказала я, — вон там.
Я подошла ближе, указывая на хлопковую прокладку «Котекс», сморщенную в середине и пропитанную кровью. Она кишела муравьями! Вот почему она блестела! «О Боже, взгляни на это, мама! Муравьи, сплошные муравьи, повсюду муравьи! Ты же знаешь, как эти крошечные неистребимые твари налетают на тарелку, оставленную у двери, и сжирают все дочиста!»
— Мама, смотри, прокладка в муравьях!
Если Катринка это увидит, если Катринка подползет и найдет что-то вроде этого, если увидит кто-то другой…
Я подходила все ближе и ближе.
— Взгляни, — обратилась я к матери.
Она все кашляла и кашляла, потом взмахнула правой рукой, словно говоря, чтобы я не обращала внимания. Но нельзя же не обращать внимания на такое: на брошенную в угол прокладку, в которой кишели муравьи. И лежала она совсем близко от горелки. Она могла загореться! А эти муравьи! Нужно их остановить! Нужно избавиться от них! Муравьи могут забраться куда угодно. В то время — в сорок восьмом или в сорок девятом — нужно было крепко-накрепко запираться от муравьев, не позволяя им окончательно заполонить дом. Они сжирали мертвых птиц, как только те падали в траву; они вереницей проползали под дверью и так же, строем, карабкались на кухонный стол, если там оставалась одна-единственная капля патоки.
— Фу! — Я в отвращении поморщила нос. — Только взгляни сюда, мама.
Мне не хотелось дотрагиваться до прокладки.
Она поднялась и подошла ко мне на заплетающихся ногах. Я наклонилась, указывая на прокладку, и сморщилась.
А мать, стоявшая позади, пытаясь успокоить меня, произнесла лишь: «Не обращай внимания», — и зашлась таким кашлем, что, казалось, вот-вот задохнется. Потом она схватила меня за волосы и ударила.
— Но, посмотри, мама! — вскрикнула я, по-прежнему указывая на прокладку.
Она снова ударила меня, потом еще раз и еще… Я согнулась, подняв руки вверх, и на них сыпались удар за ударом.
— Перестань, мама!
Я упала на колени на пол, где пламя горелки отражалось даже в пыльных досках, покрытых старым лаком; я почувствовала запах газа и увидела кровь — сгусток крови, покрытый муравьями.
Она снова меня ударила. Я выставила вперед правую руку и закричала. Я не упала, но моя рука почти коснулась прокладки, а муравьи роились, метались как бешеные по сгустку крови.
— Мама, перестань!
Я повернулась. Мне не хотелось поднимать с пола такую гадость, но кто-то ведь должен был это сделать.
Мать стояла надо мной, пошатываясь, тонкие розовые штаны были натянуты высоко над животом, груди с коричневыми сосками обвисли, волосы спутанной гривой обрамляли лицо. Она все кашляла и яростно твердила, чтобы я убиралась вон, а потом подняла босую ногу и пнула меня в живот — очень сильно. Очень сильно. Очень-очень сильно. Со мной еще никогда в жизни так не обращались. Эта боль стала концом всему. Я не могла дышать. Я умерла. Я не могла набрать в легкие воздуха.
Я почувствовала боль в животе и груди, но у меня не было голоса, чтобы закричать, и я подумала, что сейчас умру, вот сейчас, сейчас… О Господи! «Ты ведь не хотела этого, мама! — силилась я сказать. — Ты не хотела меня пинать! Ты не могла этого хотеть, мама!» Но я не в силах была даже вздохнуть, не то, что заговорить. Я готова была умереть, и моя рука слегка дотронулась до раскаленной горелки, до обжигающе горячего железа.
Мать вцепилась в мое плечо. И тогда я закричала. Я задыхалась и кричала — и теперь я тоже закричала, как тогда… Та прокладка, блестящая от муравьиного роя, и боль в животе, и подступившая к горлу тошнота, готовая вырваться наружу вместе с криком, — все это было там… «Ты ведь не хотела, ты не хотела…» Я так и не сумела встать. Нет. Хватит об этом!
Стефан.
Его голос, бесплотный и громкий.
Холодный дом нынешнего времени. Разве в нем стало меньше призраков?
Он стоял согнувшись у кровати. Происходило это теперь, сорок шесть лет спустя, все они давно лежат в могиле, кроме меня и малышки со второго этажа, которая выросла в таком страхе, в такой ненависти ко мне, что я не могла спасти ее от этого, да и не старалась… а он, наш гость, мой призрак, согнулся пополам, вцепившись в резной столбик кровати красного дерева.
Да, пожалуйста, пусть все вернется, мои ажурные покрывала, мои шторы, мои шелка, я никогда, мамочка… она не хотела, она не могла… больно, совершенно не могу дышать, а потом боль, боль, боль и тошнота, не могу шевельнуться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
А где мне было взять еще карандашей в том мире? Далеко-далеко, за каменным пустырем усталости и лени, в грошовой лавчонке, куда я, возможно никого не сумею затащить в ближайшие несколько лет, чтобы купить другие карандаши!
Но отца в доме не было. Горелка служила единственным источником света. Я остановилась в дверях материнской спальни. Я видела горелку. А рядом еще что-то — белое, неясное, блестящее. Я знала, что это, но не понимала, почему оно блестит.
Я шагнула в комнату; теплый воздух никуда не рассеивался за закрытой дверью и фрамугой, на кровати слева от меня, головой к стене, лежала она; кровать стояла там же, где теперь, только она была старая, железная, провисшая и скрипела, а если спрятаться под ней, то можно было разглядеть такие клубы пыли в пружинах, что глаз не оторвать.
Она приподняла голову, ее волосы, пока не остриженные и не проданные, рассыпались длинными темными прядями по голой спине; ее сотрясал кашель, в свете горелки виднелись толстые, как веревки, вены на ногах и розовые штаны на маленькой заднице.
Что там такое лежит у горелки в такой опасной близости? О Господи, оно сейчас займется пламенем, как ножки стула, обуглившиеся дочерна, когда кто-то придвигал его поближе к огню и забывал об этом. В комнате стоял запах газа, пламя горело ярко-оранжевое, и я в ужасе прижалась к двери.
Теперь мне было все равно, разозлится ли она за то, что я спустилась, или нет; если бы она велела мне возвращаться к себе, я все равно бы никуда не пошла — не смогла бы уйти, не смогла бы даже шевельнуться.
Что же там такое блестит? Это оказалась прокладка из мягкого белого хлопкового волокна, называемая «Котекс», которые она носила в штанах, закалывая английской булавкой, когда у нее шла кровь; прокладка была защемлена в середине и, конечно, темная от крови. И все же откуда этот блеск?
Я стояла в изголовье кровати и увидела краешком глаза, как мать приподнялась в кровати. Кашель ее теперь так донимал, что ей пришлось сесть.
— Включи свет, — пьяным голосом велела она. — Задерни шторы, Триана, и включи свет.
— Вон там, — сказала я, — вон там.
Я подошла ближе, указывая на хлопковую прокладку «Котекс», сморщенную в середине и пропитанную кровью. Она кишела муравьями! Вот почему она блестела! «О Боже, взгляни на это, мама! Муравьи, сплошные муравьи, повсюду муравьи! Ты же знаешь, как эти крошечные неистребимые твари налетают на тарелку, оставленную у двери, и сжирают все дочиста!»
— Мама, смотри, прокладка в муравьях!
Если Катринка это увидит, если Катринка подползет и найдет что-то вроде этого, если увидит кто-то другой…
Я подходила все ближе и ближе.
— Взгляни, — обратилась я к матери.
Она все кашляла и кашляла, потом взмахнула правой рукой, словно говоря, чтобы я не обращала внимания. Но нельзя же не обращать внимания на такое: на брошенную в угол прокладку, в которой кишели муравьи. И лежала она совсем близко от горелки. Она могла загореться! А эти муравьи! Нужно их остановить! Нужно избавиться от них! Муравьи могут забраться куда угодно. В то время — в сорок восьмом или в сорок девятом — нужно было крепко-накрепко запираться от муравьев, не позволяя им окончательно заполонить дом. Они сжирали мертвых птиц, как только те падали в траву; они вереницей проползали под дверью и так же, строем, карабкались на кухонный стол, если там оставалась одна-единственная капля патоки.
— Фу! — Я в отвращении поморщила нос. — Только взгляни сюда, мама.
Мне не хотелось дотрагиваться до прокладки.
Она поднялась и подошла ко мне на заплетающихся ногах. Я наклонилась, указывая на прокладку, и сморщилась.
А мать, стоявшая позади, пытаясь успокоить меня, произнесла лишь: «Не обращай внимания», — и зашлась таким кашлем, что, казалось, вот-вот задохнется. Потом она схватила меня за волосы и ударила.
— Но, посмотри, мама! — вскрикнула я, по-прежнему указывая на прокладку.
Она снова ударила меня, потом еще раз и еще… Я согнулась, подняв руки вверх, и на них сыпались удар за ударом.
— Перестань, мама!
Я упала на колени на пол, где пламя горелки отражалось даже в пыльных досках, покрытых старым лаком; я почувствовала запах газа и увидела кровь — сгусток крови, покрытый муравьями.
Она снова меня ударила. Я выставила вперед правую руку и закричала. Я не упала, но моя рука почти коснулась прокладки, а муравьи роились, метались как бешеные по сгустку крови.
— Мама, перестань!
Я повернулась. Мне не хотелось поднимать с пола такую гадость, но кто-то ведь должен был это сделать.
Мать стояла надо мной, пошатываясь, тонкие розовые штаны были натянуты высоко над животом, груди с коричневыми сосками обвисли, волосы спутанной гривой обрамляли лицо. Она все кашляла и яростно твердила, чтобы я убиралась вон, а потом подняла босую ногу и пнула меня в живот — очень сильно. Очень сильно. Очень-очень сильно. Со мной еще никогда в жизни так не обращались. Эта боль стала концом всему. Я не могла дышать. Я умерла. Я не могла набрать в легкие воздуха.
Я почувствовала боль в животе и груди, но у меня не было голоса, чтобы закричать, и я подумала, что сейчас умру, вот сейчас, сейчас… О Господи! «Ты ведь не хотела этого, мама! — силилась я сказать. — Ты не хотела меня пинать! Ты не могла этого хотеть, мама!» Но я не в силах была даже вздохнуть, не то, что заговорить. Я готова была умереть, и моя рука слегка дотронулась до раскаленной горелки, до обжигающе горячего железа.
Мать вцепилась в мое плечо. И тогда я закричала. Я задыхалась и кричала — и теперь я тоже закричала, как тогда… Та прокладка, блестящая от муравьиного роя, и боль в животе, и подступившая к горлу тошнота, готовая вырваться наружу вместе с криком, — все это было там… «Ты ведь не хотела, ты не хотела…» Я так и не сумела встать. Нет. Хватит об этом!
Стефан.
Его голос, бесплотный и громкий.
Холодный дом нынешнего времени. Разве в нем стало меньше призраков?
Он стоял согнувшись у кровати. Происходило это теперь, сорок шесть лет спустя, все они давно лежат в могиле, кроме меня и малышки со второго этажа, которая выросла в таком страхе, в такой ненависти ко мне, что я не могла спасти ее от этого, да и не старалась… а он, наш гость, мой призрак, согнулся пополам, вцепившись в резной столбик кровати красного дерева.
Да, пожалуйста, пусть все вернется, мои ажурные покрывала, мои шторы, мои шелка, я никогда, мамочка… она не хотела, она не могла… больно, совершенно не могу дышать, а потом боль, боль, боль и тошнота, не могу шевельнуться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90