Однако вскоре последние надежды иссякли, ибо с подветренной стороны к центру острова пополз едкий белый дым. С подветренной стороны пожар разгорался, крепчал, набирал силу стремительно.
Поджариваться заживо, откровенно признаюсь, неохота. Придется покинуть пылающий остров. Выщелкиваю обойму, кидаю ее в лужицу. В карман, в левый, перекладываю часть упаковок с долларами. Передергиваю затвор, патрон из ствола летит под ветвистый корень. Вешаю рюкзак на правое плечо, иду, хромая на обе ноги, и дым тянется за мной вдогонку, хромаю по направлению ветра.
Сдерживая кашель от проникшего в легкие дыма, подхожу минут пять спустя к, образно говоря, бережку, фигурально выражаясь, островка. Сквозь редкие сухие ветки разглядываю молодца в широкополой фетровой шляпе.
Резинка, что удерживает стильную шляпу на затылке молодого человека, врезалась в гладко выбритый подбородок с породистой ямочкой; меж зубов, таких же идеально ровных, как и у меня, торчит тонкая коричневая сигарета; в правом кулаке молодого человека блестит никелированный револьвер, в левом корявая палка, к концу которой смотанным в жгут носовым платком привязаны клок сухой травы и кусочки бересты.
Березовая кора чадит, трава дымит, молодой человек пытается поджечь с помощью самодельного факела подлесок. За поджигателем наблюдает приятель, расположившийся верхом чуть поодаль. Приятель держит ружье под мышкой и уздечку коня спешившегося человека с факелом.
— Не стреляйте, волки! — закричал я, зашуршал ветками, размахнулся и швырнул под копыта породистых коней со всадником и без свой разряженный "Макаров". — Я безоружный, в натуре! Я сдаюсь!
Молодой человек в шляпе бросил факел, поднял выше ствол револьвера и пятится, отступая. Его приятель в седле перехватил ружье свободной от уздечки рукой, прицелился в меня и звонко засвистел. Забеспокоился, заплясал под всадником конь, заржал жеребец, которого всадник держал под уздцы. Посвист всадника созвал сюда, к этой точке на местности, и остальных троих из той же компании. В зоне видимости появился еще один всадник с ружьем и свободным от седла конем, ведомым под уздцы, появился пеший молодец с ружьем и факелом, прискакал молодой человек с ружьем за плечами, с сигаретой в зубах и с зажигалкой в руке.
— Менты позорные! — кричу истерично, хромаю напролом, вытаскиваю левой рукой из кармана пару упаковок баксов. — Винтите меня, волки позорные. — В слове "волки" делаю ударение на последнем слоге, поднимаю кверху руки, выхожу в поле.
Пятеро пригожих молодых людей взирают на меня без всякой опаски, с некоторым научно-исследовательским интересом. Как натуралисты на диковинное существо. Все пятеро приблизительно одного возраста, где-то около тридцати. Весьма, кстати, специфический мужской возраст. Климакс юности. Некоторые, разменяв тридцатник, остаются сущими пацанами, а другие способны дать фору по части жизненного опыта и адекватного восприятия действительности по-настоящему матерым седовласым дядькам.
— Нате! — разыгрываю истерику, швыряю баксы под ноги молодым, здоровым, чистым, в меру пахнущим дорогим парфюмом, в меру пропахшим конским потом ребятам. — Нате вам лавэ, волки позорные! Мильтоны гнутые! — Стряхиваю с плеча рюкзак, падаю на колени, скалюсь. — Делайте со мной чего хотите, только по почкам не бейте, га-а-ды-ы!.. — Опускаю голову, гляжу исподлобья, кусаю губы, краснею, трясусь как в лихорадке.
— Мы, как бы, — смущаясь немного, произносит молодец в шляпе. — Мы не имеем, как бы, отношения к милиции. — Он смущен потому, что приходится объяснять очевидное и объясняться с истериком, с юродивым. Он мельком взглянул на деньги, посмотрел на мою культю и убрал револьвер в кобуру. — Мы видели, как ты лошадь, как бы, угнал...
— Я украл клячу! — Валюсь с колен на бок, вытягиваю ноги, сажусь, трясущейся рукой стягиваю правый сапог, морщусь при этом страшно. — Украл! Я — вор в законе! Глядите вы... вы все... — Судорожно разматываю тугую повязку, демонстрирую обществу опухшую, посиневшую стопу. — Видали? Эту ходулю подвернул, а эту, — хлопаю себя по ляжке другой ноги, — эту вывихнул! — Хлопаю исцарапанной ладонью по рюкзаку. — В мешке есть еще лавэ. Все забирайте! Если вы люди, а не мусора, отпустите Христа ради. Если кто из вас на зону загремит, не дай вам боже, скажите, мол, коронованному вору Алмазу было от вас вспоможение, и вам зачтется, падлой буду! Алмаза на всех зонах, все держащие знают.
— Алмаз, я правильно расслышал? — спросил всадник, тот, что с ружьем за спиной. — Кличка такая — Алмаз? Правильно?
— Клички у псов! Окрестили меня, коронуя под Магаданом, Алмазом в восемьдесят втором годе, на третьей ходке, когда вы, вы все пешком под стол ходили. Вы еще писали сидя, а я уже пайку хавал. — Я поднял правую руку, потряс культей. — На правой клешне была у меня наколка, баклан Тузик по малолетке колол, царство ему небесное. Я тогда же, по малолетке, зарок дал, что боле никаких наколок носить не буду, и держал зарок крепко, хоть и страдал, когда в хату к лохам мусора сажали, где блатных только по наколкам и узнают. Была у меня одна-единственная наколка-примета, память о Тузике, загнувшемся в карцере. Кореш Тузик, земля ему пухом, наколол перстень с алмазом и лучи от перстня до ногтя и по всей клешне. — Я грустно и многозначительно хмыкнул. — В карты перстень, вишь, вместе с лучами проиграл.
— Проигранную татуировку вместе с рукой... — выпучил глаза другой всадник. — Отрубили вместе с рукой?
— Сам рубил, — отвечаю я, вздохнув тяжко, сплевываю сквозь зубы. — Пацаны, в натуре, войдите в положение старого зэка. Впервые в жизни, гадом буду, прошу и унижаюсь. — Я более не впадаю в истерику, не трясусь и не краснею. Я говорю устало, с горечью в голосе, как бывалый пьяный боцман с перспективным матросом. — Полный край, пацаны! Амба! Ходули не ходят, обрубок клешни, вишь, разодрал и, во, гляньте, ладоху подрал, когда с паровоза спрыгнул, — продемонстрировал им ладонь, махнул ею вяло, вздохнул еще глубже, еще тяжелее. — Лавэ есть, а счастье у петуха в жопе! Я было на "химии" приподнялся, во, — открываю рот, щелкаю пальцем по искусственным зубам, — во, видали? Фарт потер и челюсть вставную себе справил, мои-то жевалки все цинга в Анадыре съела, фартило кайфово, долю ништяковую от бычарной карусели имел в элементе. Жил, как чух в стакане, а судьба-сучара взяла и попутала меня, старого. Я, дурилка больная, запал, пацаны, на бабу молодую. — Сделав паузу, почесав культей в затылке, тянусь вроде бы машинально, к серым лоскутам, которыми была забинтована опухоль на стопе. Дотянулся и продолжаю: — Клевая чувиха, из нашенских, зэчка. На погоняло Балерина откликается, — рассказываю и бинтую стопу не спеша. Вроде и не ведаю, чего творю, типа, весь сосредоточился на рассказе, а ногу перебинтовываю чисто автоматически.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Поджариваться заживо, откровенно признаюсь, неохота. Придется покинуть пылающий остров. Выщелкиваю обойму, кидаю ее в лужицу. В карман, в левый, перекладываю часть упаковок с долларами. Передергиваю затвор, патрон из ствола летит под ветвистый корень. Вешаю рюкзак на правое плечо, иду, хромая на обе ноги, и дым тянется за мной вдогонку, хромаю по направлению ветра.
Сдерживая кашель от проникшего в легкие дыма, подхожу минут пять спустя к, образно говоря, бережку, фигурально выражаясь, островка. Сквозь редкие сухие ветки разглядываю молодца в широкополой фетровой шляпе.
Резинка, что удерживает стильную шляпу на затылке молодого человека, врезалась в гладко выбритый подбородок с породистой ямочкой; меж зубов, таких же идеально ровных, как и у меня, торчит тонкая коричневая сигарета; в правом кулаке молодого человека блестит никелированный револьвер, в левом корявая палка, к концу которой смотанным в жгут носовым платком привязаны клок сухой травы и кусочки бересты.
Березовая кора чадит, трава дымит, молодой человек пытается поджечь с помощью самодельного факела подлесок. За поджигателем наблюдает приятель, расположившийся верхом чуть поодаль. Приятель держит ружье под мышкой и уздечку коня спешившегося человека с факелом.
— Не стреляйте, волки! — закричал я, зашуршал ветками, размахнулся и швырнул под копыта породистых коней со всадником и без свой разряженный "Макаров". — Я безоружный, в натуре! Я сдаюсь!
Молодой человек в шляпе бросил факел, поднял выше ствол револьвера и пятится, отступая. Его приятель в седле перехватил ружье свободной от уздечки рукой, прицелился в меня и звонко засвистел. Забеспокоился, заплясал под всадником конь, заржал жеребец, которого всадник держал под уздцы. Посвист всадника созвал сюда, к этой точке на местности, и остальных троих из той же компании. В зоне видимости появился еще один всадник с ружьем и свободным от седла конем, ведомым под уздцы, появился пеший молодец с ружьем и факелом, прискакал молодой человек с ружьем за плечами, с сигаретой в зубах и с зажигалкой в руке.
— Менты позорные! — кричу истерично, хромаю напролом, вытаскиваю левой рукой из кармана пару упаковок баксов. — Винтите меня, волки позорные. — В слове "волки" делаю ударение на последнем слоге, поднимаю кверху руки, выхожу в поле.
Пятеро пригожих молодых людей взирают на меня без всякой опаски, с некоторым научно-исследовательским интересом. Как натуралисты на диковинное существо. Все пятеро приблизительно одного возраста, где-то около тридцати. Весьма, кстати, специфический мужской возраст. Климакс юности. Некоторые, разменяв тридцатник, остаются сущими пацанами, а другие способны дать фору по части жизненного опыта и адекватного восприятия действительности по-настоящему матерым седовласым дядькам.
— Нате! — разыгрываю истерику, швыряю баксы под ноги молодым, здоровым, чистым, в меру пахнущим дорогим парфюмом, в меру пропахшим конским потом ребятам. — Нате вам лавэ, волки позорные! Мильтоны гнутые! — Стряхиваю с плеча рюкзак, падаю на колени, скалюсь. — Делайте со мной чего хотите, только по почкам не бейте, га-а-ды-ы!.. — Опускаю голову, гляжу исподлобья, кусаю губы, краснею, трясусь как в лихорадке.
— Мы, как бы, — смущаясь немного, произносит молодец в шляпе. — Мы не имеем, как бы, отношения к милиции. — Он смущен потому, что приходится объяснять очевидное и объясняться с истериком, с юродивым. Он мельком взглянул на деньги, посмотрел на мою культю и убрал револьвер в кобуру. — Мы видели, как ты лошадь, как бы, угнал...
— Я украл клячу! — Валюсь с колен на бок, вытягиваю ноги, сажусь, трясущейся рукой стягиваю правый сапог, морщусь при этом страшно. — Украл! Я — вор в законе! Глядите вы... вы все... — Судорожно разматываю тугую повязку, демонстрирую обществу опухшую, посиневшую стопу. — Видали? Эту ходулю подвернул, а эту, — хлопаю себя по ляжке другой ноги, — эту вывихнул! — Хлопаю исцарапанной ладонью по рюкзаку. — В мешке есть еще лавэ. Все забирайте! Если вы люди, а не мусора, отпустите Христа ради. Если кто из вас на зону загремит, не дай вам боже, скажите, мол, коронованному вору Алмазу было от вас вспоможение, и вам зачтется, падлой буду! Алмаза на всех зонах, все держащие знают.
— Алмаз, я правильно расслышал? — спросил всадник, тот, что с ружьем за спиной. — Кличка такая — Алмаз? Правильно?
— Клички у псов! Окрестили меня, коронуя под Магаданом, Алмазом в восемьдесят втором годе, на третьей ходке, когда вы, вы все пешком под стол ходили. Вы еще писали сидя, а я уже пайку хавал. — Я поднял правую руку, потряс культей. — На правой клешне была у меня наколка, баклан Тузик по малолетке колол, царство ему небесное. Я тогда же, по малолетке, зарок дал, что боле никаких наколок носить не буду, и держал зарок крепко, хоть и страдал, когда в хату к лохам мусора сажали, где блатных только по наколкам и узнают. Была у меня одна-единственная наколка-примета, память о Тузике, загнувшемся в карцере. Кореш Тузик, земля ему пухом, наколол перстень с алмазом и лучи от перстня до ногтя и по всей клешне. — Я грустно и многозначительно хмыкнул. — В карты перстень, вишь, вместе с лучами проиграл.
— Проигранную татуировку вместе с рукой... — выпучил глаза другой всадник. — Отрубили вместе с рукой?
— Сам рубил, — отвечаю я, вздохнув тяжко, сплевываю сквозь зубы. — Пацаны, в натуре, войдите в положение старого зэка. Впервые в жизни, гадом буду, прошу и унижаюсь. — Я более не впадаю в истерику, не трясусь и не краснею. Я говорю устало, с горечью в голосе, как бывалый пьяный боцман с перспективным матросом. — Полный край, пацаны! Амба! Ходули не ходят, обрубок клешни, вишь, разодрал и, во, гляньте, ладоху подрал, когда с паровоза спрыгнул, — продемонстрировал им ладонь, махнул ею вяло, вздохнул еще глубже, еще тяжелее. — Лавэ есть, а счастье у петуха в жопе! Я было на "химии" приподнялся, во, — открываю рот, щелкаю пальцем по искусственным зубам, — во, видали? Фарт потер и челюсть вставную себе справил, мои-то жевалки все цинга в Анадыре съела, фартило кайфово, долю ништяковую от бычарной карусели имел в элементе. Жил, как чух в стакане, а судьба-сучара взяла и попутала меня, старого. Я, дурилка больная, запал, пацаны, на бабу молодую. — Сделав паузу, почесав культей в затылке, тянусь вроде бы машинально, к серым лоскутам, которыми была забинтована опухоль на стопе. Дотянулся и продолжаю: — Клевая чувиха, из нашенских, зэчка. На погоняло Балерина откликается, — рассказываю и бинтую стопу не спеша. Вроде и не ведаю, чего творю, типа, весь сосредоточился на рассказе, а ногу перебинтовываю чисто автоматически.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103