ты ведь знаешь мисс Дайнвор, Джэб?.. Красавицу мисс Дайнвор?
Но чары Сесилии, очевидно, не произвели должного впечатления на дурачка, который глядел на Лайонела своим обычным тупым взглядом.
— Как же ты не знаешь мисс Дайнвор? — повторил Лайонел с раздражением, которое в иное время заставило бы его улыбнуться. — Ведь она же часто давала тебе деньги и одежду!
— Я знаю. Миссис Лечмир — ее бабка!
В глазах Лайонела это было несомненно одно из наименьших достоинств его невесты, и он, внутренне досадуя, помолчал, прежде чем добавить:
— Кто бы ни были ее родные, сегодня она станет моей женой. Ты останешься здесь и будешь присутствовать при бракосочетании, потом погасишь свечи и ключ от церкви отнесешь мистеру Литурджи. Утром приходи ко мне за вознаграждением.
Дурачок встал и с важным видом произнес:
— Ладно. Майор Линкольн женится и приглашает Джэба на свадьбу! Теперь пусть Нэб сколько угодно болтает о гордости и тщеславии: кровь есть кровь и плоть — плоть!
Пораженный осмысленным и странно многозначительным взглядом дурачка, Лайонел потребовал объяснения его странных слов. Но, прежде чем Джэб успел ответить — впрочем, взор его тут же погас, указывая, что мысли слабоумного вернулись в свои обычные узкие пределы, — внимание обоих привлек шум у входа. В следующую секунду дверь отворилась, и на пороге показался укутанный по самые глаза и запорошенный снегом священник. Лайонел поспешил ему навстречу и подвел к стулу, с которого только что встал.
Когда доктор Литурджи снял плащ и предстал облаченный для свершения предстоящего обряда, одобрительная улыбка и все выражение его лица лучше всяких слов сказали, что он доволен стараниями Лайонела.
— Почему бы церкви не быть такой же уютной, как кабинет майора Линкольна? — сказал он, пододвигая стул поближе к печке. — Это чисто пуританская, еретическая идея, будто религии по природе своей непременно надлежит быть суровой и мрачной; зачем же нам собираться для совершения треб, терпя холод и неудобства?
— Вы совершенно правы, — ответил Лайонел, с беспокойством поглядывая в окно. — Я не слышал, что пробило десять, хотя по моим часам уже начало одиннадцатого.
— В такую погоду городские часы ходят очень неисправно… Наша плоть подвержена множеству всяких неизбежных зол и напастей, и мы должны во всех случаях жизни искать счастья и стараться скрасить свое существование. Более того: долг повелевает…
— Грешникам не положено быть счастливыми, — произнес глухой угрожающий голос из-за печки.
— Как? Вы что-то сказали, майор Линкольн?.. Довольно странная мысль для Жениха!
— Это слабоумный, которого я привел сюда, чтобы протопить печи, повторяет сентенции своей матушки.
Но доктор Литурджи уже заметил скорчившегося за печью Джэба и, поняв, кто его перебил, откинулся на спинку стула и продолжал с презрительной улыбкой:
— Я знаю этого малого, сэр. Как не знать! Он напичкан текстами святого писания и любит спорить о вопросах веры. Очень прискорбно, что при его малом разуме им так плохо руководили в детстве; а от этой софистики он и вовсе рехнулся. Мы — я имею в виду служителей нашей церкви — часто в шутку величаем его бостонским Кальвином… Ха-ха-ха! Но, говоря о епископальной церкви, не думаете ли вы, что одним из следствий подавления мятежа будет распространение ее благодати на колонии? Недалеко то время, когда истинная церковь станет единственной в этих зараженных ересью провинциях.
— Да, конечно, несомненно! — сказал Лайонел, опять с тревогой подходя к окну. — Почему они так медлят?
Священник, для которого бракосочетания были делом слишком обыденным, чтобы вызвать особый интерес, понял нетерпеливого жениха буквально и соответственно ответил:
— Рад это слышать, майор Линкольн; и надеюсь, когда в парламенте будет обсуждаться билль об амнистии, вы отдадите свой голос за включение этого условия.
В этот миг Лайонел заметил подъезжавшие по безлюдной улице хорошо знакомые сани и с радостным возгласом кинулся встречать невесту. Священник же, окончив фразу самому себе и поднявшись со стула, на котором расположился с таким комфортом, взял свечу и вошел в алтарь. Заранее расставленные свечи были зажжены, молитвенник раскрыт, лицу придана надлежащая торжественность, и так, с подобающим достоинством, он ждал приближения тех, чей союз должен был освятить.
Джэб отошел в темный угол и оттуда созерцал это внушительное зрелище с детским благоговением.
Затем в сумрачной глубине храма показалось несколько человек, медленно двигавшихся к алтарю. Впереди шла Сесилия, опираясь на руку Лайонела, служившую ей надежной поддержкой. Салоп и капор она сняла у входа и предстала перед священником в наряде, достойном столь торжественной церемонии и в то же время подходившем к его внезапности и тайности. Атласная, отделанная дорогим мехом пелерина небрежно ниспадала с ее плеч, несколько закрывая ее стройную фигуру. Под пелериной виднелось платье из той же материи, плотно, по моде того времени облегавшее стан. Низ корсажа был в несколько рядов обшит широкими кружевами, и такие же широкие кружева, собранные сзади крупными складками, оторачивали юбку. Но красота и скромность наряда — для такого дня он, конечно, был скромен — терялись или, вернее, сами оставаясь незаметными, лишь оттеняли меланхоличную красоту невесты.
Когда они приблизились к священнику, Сесилия еле приметным движением плеча сбросила пелерину на решетку алтаря и уже более твердым шагом последовала за Лайонелом к возвышению. Щеки ее были бледны, но скорее от внутренней решимости, чем от робости, а глаза полны задумчивой нежности. Из них двоих она казалась если не более спокойной, то более сосредоточенной и поглощенной предстоящим таинством, ибо, в то время как Лайонел с беспокойством оглядывался, словно ожидая, что кто-то вот-вот вынырнет из мрака, глаза Сесилии с трогательным и серьезным вниманием были устремлены на священника.
Жених и невеста остановились на предназначенном для них месте, и, после того как Агнеса и Полуорт, которые одни сопровождали Сесилию в церковь, вошли в алтарь, послышался негромкий, но густой голос священника. Поздний час и безлюдие храма, должно быть, несколько вдохновили пастыря. Первые фразы он произнес с расстановкой, делая частые и длительные паузы и придавая особо внушительную интонацию каждому наставлению. Но, когда он дошел до заключительных слов: «Если кто может указать причину, препятствующую им вступить в законный брак, пусть скажет об этом сейчас, в противном же случае отныне и навек хранит молчание», он возвысил голос и обратил взгляд на отдаленную часть храма, будто обращаясь к невидимой в темноте толпе. Взоры всех присутствующих невольно устремились туда же, и, когда замерли последние отзвуки его голоса, наступила минута напряженного ожидания, которую можно объяснить лишь необычностью обстановки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Но чары Сесилии, очевидно, не произвели должного впечатления на дурачка, который глядел на Лайонела своим обычным тупым взглядом.
— Как же ты не знаешь мисс Дайнвор? — повторил Лайонел с раздражением, которое в иное время заставило бы его улыбнуться. — Ведь она же часто давала тебе деньги и одежду!
— Я знаю. Миссис Лечмир — ее бабка!
В глазах Лайонела это было несомненно одно из наименьших достоинств его невесты, и он, внутренне досадуя, помолчал, прежде чем добавить:
— Кто бы ни были ее родные, сегодня она станет моей женой. Ты останешься здесь и будешь присутствовать при бракосочетании, потом погасишь свечи и ключ от церкви отнесешь мистеру Литурджи. Утром приходи ко мне за вознаграждением.
Дурачок встал и с важным видом произнес:
— Ладно. Майор Линкольн женится и приглашает Джэба на свадьбу! Теперь пусть Нэб сколько угодно болтает о гордости и тщеславии: кровь есть кровь и плоть — плоть!
Пораженный осмысленным и странно многозначительным взглядом дурачка, Лайонел потребовал объяснения его странных слов. Но, прежде чем Джэб успел ответить — впрочем, взор его тут же погас, указывая, что мысли слабоумного вернулись в свои обычные узкие пределы, — внимание обоих привлек шум у входа. В следующую секунду дверь отворилась, и на пороге показался укутанный по самые глаза и запорошенный снегом священник. Лайонел поспешил ему навстречу и подвел к стулу, с которого только что встал.
Когда доктор Литурджи снял плащ и предстал облаченный для свершения предстоящего обряда, одобрительная улыбка и все выражение его лица лучше всяких слов сказали, что он доволен стараниями Лайонела.
— Почему бы церкви не быть такой же уютной, как кабинет майора Линкольна? — сказал он, пододвигая стул поближе к печке. — Это чисто пуританская, еретическая идея, будто религии по природе своей непременно надлежит быть суровой и мрачной; зачем же нам собираться для совершения треб, терпя холод и неудобства?
— Вы совершенно правы, — ответил Лайонел, с беспокойством поглядывая в окно. — Я не слышал, что пробило десять, хотя по моим часам уже начало одиннадцатого.
— В такую погоду городские часы ходят очень неисправно… Наша плоть подвержена множеству всяких неизбежных зол и напастей, и мы должны во всех случаях жизни искать счастья и стараться скрасить свое существование. Более того: долг повелевает…
— Грешникам не положено быть счастливыми, — произнес глухой угрожающий голос из-за печки.
— Как? Вы что-то сказали, майор Линкольн?.. Довольно странная мысль для Жениха!
— Это слабоумный, которого я привел сюда, чтобы протопить печи, повторяет сентенции своей матушки.
Но доктор Литурджи уже заметил скорчившегося за печью Джэба и, поняв, кто его перебил, откинулся на спинку стула и продолжал с презрительной улыбкой:
— Я знаю этого малого, сэр. Как не знать! Он напичкан текстами святого писания и любит спорить о вопросах веры. Очень прискорбно, что при его малом разуме им так плохо руководили в детстве; а от этой софистики он и вовсе рехнулся. Мы — я имею в виду служителей нашей церкви — часто в шутку величаем его бостонским Кальвином… Ха-ха-ха! Но, говоря о епископальной церкви, не думаете ли вы, что одним из следствий подавления мятежа будет распространение ее благодати на колонии? Недалеко то время, когда истинная церковь станет единственной в этих зараженных ересью провинциях.
— Да, конечно, несомненно! — сказал Лайонел, опять с тревогой подходя к окну. — Почему они так медлят?
Священник, для которого бракосочетания были делом слишком обыденным, чтобы вызвать особый интерес, понял нетерпеливого жениха буквально и соответственно ответил:
— Рад это слышать, майор Линкольн; и надеюсь, когда в парламенте будет обсуждаться билль об амнистии, вы отдадите свой голос за включение этого условия.
В этот миг Лайонел заметил подъезжавшие по безлюдной улице хорошо знакомые сани и с радостным возгласом кинулся встречать невесту. Священник же, окончив фразу самому себе и поднявшись со стула, на котором расположился с таким комфортом, взял свечу и вошел в алтарь. Заранее расставленные свечи были зажжены, молитвенник раскрыт, лицу придана надлежащая торжественность, и так, с подобающим достоинством, он ждал приближения тех, чей союз должен был освятить.
Джэб отошел в темный угол и оттуда созерцал это внушительное зрелище с детским благоговением.
Затем в сумрачной глубине храма показалось несколько человек, медленно двигавшихся к алтарю. Впереди шла Сесилия, опираясь на руку Лайонела, служившую ей надежной поддержкой. Салоп и капор она сняла у входа и предстала перед священником в наряде, достойном столь торжественной церемонии и в то же время подходившем к его внезапности и тайности. Атласная, отделанная дорогим мехом пелерина небрежно ниспадала с ее плеч, несколько закрывая ее стройную фигуру. Под пелериной виднелось платье из той же материи, плотно, по моде того времени облегавшее стан. Низ корсажа был в несколько рядов обшит широкими кружевами, и такие же широкие кружева, собранные сзади крупными складками, оторачивали юбку. Но красота и скромность наряда — для такого дня он, конечно, был скромен — терялись или, вернее, сами оставаясь незаметными, лишь оттеняли меланхоличную красоту невесты.
Когда они приблизились к священнику, Сесилия еле приметным движением плеча сбросила пелерину на решетку алтаря и уже более твердым шагом последовала за Лайонелом к возвышению. Щеки ее были бледны, но скорее от внутренней решимости, чем от робости, а глаза полны задумчивой нежности. Из них двоих она казалась если не более спокойной, то более сосредоточенной и поглощенной предстоящим таинством, ибо, в то время как Лайонел с беспокойством оглядывался, словно ожидая, что кто-то вот-вот вынырнет из мрака, глаза Сесилии с трогательным и серьезным вниманием были устремлены на священника.
Жених и невеста остановились на предназначенном для них месте, и, после того как Агнеса и Полуорт, которые одни сопровождали Сесилию в церковь, вошли в алтарь, послышался негромкий, но густой голос священника. Поздний час и безлюдие храма, должно быть, несколько вдохновили пастыря. Первые фразы он произнес с расстановкой, делая частые и длительные паузы и придавая особо внушительную интонацию каждому наставлению. Но, когда он дошел до заключительных слов: «Если кто может указать причину, препятствующую им вступить в законный брак, пусть скажет об этом сейчас, в противном же случае отныне и навек хранит молчание», он возвысил голос и обратил взгляд на отдаленную часть храма, будто обращаясь к невидимой в темноте толпе. Взоры всех присутствующих невольно устремились туда же, и, когда замерли последние отзвуки его голоса, наступила минута напряженного ожидания, которую можно объяснить лишь необычностью обстановки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118