Сквозь древнее неровное стекло он увидел беснующуюся метель, которая укутывала город холодным снежным покрывалом.
"Целых четыре месяца стоят холода, – подумал он уныло. – Скорее бы уж кончилась эта проклятая зима!”
И все же вой холодного ветра он предпочитал стонам и завываниям огромного органа. С тех пор как инструмент был починен к похоронам Густава, Торис всякий раз, стоило только органу зазвучать, жалел о том, что он не остался в разломанном виде. Особенно жаль ему было многочисленных прихожан, чье присутствие Казимир объявил обязательным на каждом таком душераздирающем концерте.
Тем временем инструмент в последний раз оглушительно рявкнул и замолчал. Было слышно только, как со стуком закрываются его многочисленные клапаны и регистровые заслонки. Возведя очи к сводчатому потолку коридора, Торис вознес беззвучную благодарность Милилу. Он еще не решил, верит ли он сам в этого пасторального бога музыки и песен, однако положение жреца ко многому его обязывало.
Подобрав свои развевающиеся одеяния, Торис распахнул дверь и вошел в теплое, пропахшее курениями и ладаном главное святилище. Он всегда приходил сюда, когда Казимир читал свои проповеди. За шесть месяцев, которые прошли со смерти Густава, молодой Мейстерзингер превратился в страстного и красноречивого оратора. Его выступления одинаково согревали сердца бедняков и богачей даже холодной зимой.
Оказавшись на краю церковного нефа, Торис увидел Казимира. В последнее время он выглядел бледным и исхудавшим, как мертвец в могиле, однако нездоровая бледность лица лишь подчеркивала страсть, звучащую в его голосе.
Казимир оперся своими тонкими руками о край кафедры и набрал в грудь побольше воздуха. Очередной порыв холодного зимнего ветра пронесся над храмом и загремел на крыше разболтанной черепицей.
– Эти зимы… – начал Казимир и замолчал, качая головой. – Эти зимы с их глубоким снегом, с безжалостными и холодными ветрами изгоняют нас с улиц и заставляют бежать от негреющего зимнего солнца к нашим крошечным очагам, свет и огонь которых есть всего-навсего жалкое подобие лета. Скорчившись у огня и закутавшись в шерстяные одеяла, мы порой задумываемся о том, как стал наш мир столь жестоким и неприютным. Неужели Милил не слышит больше наших песен? Неужели Милил перестал любить нас? Может быть, даже его музыка не способна проникнуть в этот хладный и бессердечный мир?
Казимир сделал еще одну долгую паузу, прислушиваясь к завываниям ветра.
– В небесном хоре Милила особой красотой выделялся голос крестьянина Ольи. Пока он был жив, руки его покрывались шрамами, как у всякого рядового виллана, а плечи сгибались под тяжестью работы, которую он делал для своего хозяина. Жизнь его была безрадостной, горькой и нелегкой, однако он не замечал этого, мечтая о Небесах. Вскоре сорвавшийся топор милосердно освободил его душу от тела, и Олья присоединился к небесному хору Милила.
И вот тогда его голос зазвучал приятней и чище, чем даже голоса святых. Тупой крепостной крестьянин исчез, но у его души оказался бесподобный, несравненно сладкий голос.
Милил полюбил жалобные и тоскливые песни Ольи, которые разбили сердце бога. Он был так тронут песнями своего слуги, что заплакал сам и отвернулся от мира земли. Так настала первая зима.
На землю опустились холод и мрак, завыли ветры и выпал снег, убившие многих и многих. Стенали женщины и в голос плакали мужчины, но их жалобные крики и мольбы не достигали ушей Милила. Бог не слышал ничего кроме песни Ольи. Только когда к голосу людей присоединились голоса левиафанов и соловьев, услышал Милил их отчаянную мольбу. Очнувшись от охватившей его задумчивой печали, он обратил свои глаза к земле и снова пробудил Солнце.
Потом он сказал Олье: “Как случилось, что твоя суровая и грубая жизнь, прошедшая в трудах, породила голос столь прекрасный, что даже я был зачарован им?”
"Мой голос не так уж прекрасен, как ты говоришь”, – ответил ему Олья.
"Может быть, ты поешь не так точно, не в том размере и не в той тональности, – сказал Милил, – но именно твоя песня затронула во мне струны совершенной печали”.
"Значит, прекрасна печаль, а не мой голос”, – возразил ему Олья.
"Но почему среди моего счастливого хора один ты плачешь и грустишь?”
"Я печалюсь о том, что жизнь моя, которую я провел в мечтаниях о твоих Небесах, давно прошла”, – отвечал ему Олья.
"Но ведь кроме этой мечты не было в твоей жизни ничего прекрасного, – заметил ему на это Милил. – Жизнь твоя была коротка и горька, и разве не мечта о моих Небесах помогла тебе скрасить твое жалкое бытие?”
"Жизнь моя вовсе не была пустой и жалкой, как ты утверждаешь, Господь мой Милил, – ответил ему Олья. – Ибо среди терниев и шипов обязательно прячется прекрасная роза, чей легкий аромат и нежные лепестки для меня намного драгоценнее, чем голоса всех твоих ангелов. Человек, который охотится за медом, находит его только вкусней после укусов разгневанной пчелы. Душа, которая хоть однажды прошла тропой времени, чувствует себя царицей, ибо у нее есть одно преимущество. И все же я отринул красоту смертного мира в надежде на счастье в твоем бесконечном мире музыки и песен”.
Услышав все это, Милил весьма опечалился и сказал своему лучшему певцу такие слова: “Если я верну тебе твою жизнь и верну тебя к тем мимолетным радостям, которые ты встречал на земле, ты утратишь свою бессмертную душу, Олья. Когда твоя слабеющая плоть сдастся напору времени и успокоится на мрачном ложе смерти, душа твоя навсегда уйдет в землю, словно дождевая вода”.
И отвечал ему безликий голос, наполненный неизбывной печалью:
"О великий Милил! Я не смел и надеяться, что когда-нибудь снова обрету потерянное. Я забочусь не о своей бессмертной душе, а о своем безжизненном теле. Если бы еще разок дано было мне почувствовать радость жизни, хотя бы и на краткий миг в необозримом времени, я считал бы, что на меня снизошло благословение твое!”
Эти печальные слова снова исторгли из глаз Милила слезы. Не утирая их, он коснулся бесплотного и безликого голоса и вернул его к смертной жизни, втиснув О лью в тело из плоти и крови, подобное тому, какое у него когда-то было и в котором он был похоронен.
Олья вернулся к жизни в девственной долине среди леса и, едва смахнув с глаз пелену смерти, полной грудью вдохнул аромат хвои и нагретой земли. Лучи яркого весеннего солнца словно стрелы пронизывали кроны сосен и пятнами ложились на его лицо и мускулистые руки. Теплыми и нежными были первые объятия радости.
А Милил, глядя сверху вниз на своего певца, улыбнулся и впервые отер слезы. Однако пока вытирал он глаза, за спиной Ольи поднялась черная тень. То был огромный медведь, брюхо которого сводило от голода после долгой зимы Милила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
"Целых четыре месяца стоят холода, – подумал он уныло. – Скорее бы уж кончилась эта проклятая зима!”
И все же вой холодного ветра он предпочитал стонам и завываниям огромного органа. С тех пор как инструмент был починен к похоронам Густава, Торис всякий раз, стоило только органу зазвучать, жалел о том, что он не остался в разломанном виде. Особенно жаль ему было многочисленных прихожан, чье присутствие Казимир объявил обязательным на каждом таком душераздирающем концерте.
Тем временем инструмент в последний раз оглушительно рявкнул и замолчал. Было слышно только, как со стуком закрываются его многочисленные клапаны и регистровые заслонки. Возведя очи к сводчатому потолку коридора, Торис вознес беззвучную благодарность Милилу. Он еще не решил, верит ли он сам в этого пасторального бога музыки и песен, однако положение жреца ко многому его обязывало.
Подобрав свои развевающиеся одеяния, Торис распахнул дверь и вошел в теплое, пропахшее курениями и ладаном главное святилище. Он всегда приходил сюда, когда Казимир читал свои проповеди. За шесть месяцев, которые прошли со смерти Густава, молодой Мейстерзингер превратился в страстного и красноречивого оратора. Его выступления одинаково согревали сердца бедняков и богачей даже холодной зимой.
Оказавшись на краю церковного нефа, Торис увидел Казимира. В последнее время он выглядел бледным и исхудавшим, как мертвец в могиле, однако нездоровая бледность лица лишь подчеркивала страсть, звучащую в его голосе.
Казимир оперся своими тонкими руками о край кафедры и набрал в грудь побольше воздуха. Очередной порыв холодного зимнего ветра пронесся над храмом и загремел на крыше разболтанной черепицей.
– Эти зимы… – начал Казимир и замолчал, качая головой. – Эти зимы с их глубоким снегом, с безжалостными и холодными ветрами изгоняют нас с улиц и заставляют бежать от негреющего зимнего солнца к нашим крошечным очагам, свет и огонь которых есть всего-навсего жалкое подобие лета. Скорчившись у огня и закутавшись в шерстяные одеяла, мы порой задумываемся о том, как стал наш мир столь жестоким и неприютным. Неужели Милил не слышит больше наших песен? Неужели Милил перестал любить нас? Может быть, даже его музыка не способна проникнуть в этот хладный и бессердечный мир?
Казимир сделал еще одну долгую паузу, прислушиваясь к завываниям ветра.
– В небесном хоре Милила особой красотой выделялся голос крестьянина Ольи. Пока он был жив, руки его покрывались шрамами, как у всякого рядового виллана, а плечи сгибались под тяжестью работы, которую он делал для своего хозяина. Жизнь его была безрадостной, горькой и нелегкой, однако он не замечал этого, мечтая о Небесах. Вскоре сорвавшийся топор милосердно освободил его душу от тела, и Олья присоединился к небесному хору Милила.
И вот тогда его голос зазвучал приятней и чище, чем даже голоса святых. Тупой крепостной крестьянин исчез, но у его души оказался бесподобный, несравненно сладкий голос.
Милил полюбил жалобные и тоскливые песни Ольи, которые разбили сердце бога. Он был так тронут песнями своего слуги, что заплакал сам и отвернулся от мира земли. Так настала первая зима.
На землю опустились холод и мрак, завыли ветры и выпал снег, убившие многих и многих. Стенали женщины и в голос плакали мужчины, но их жалобные крики и мольбы не достигали ушей Милила. Бог не слышал ничего кроме песни Ольи. Только когда к голосу людей присоединились голоса левиафанов и соловьев, услышал Милил их отчаянную мольбу. Очнувшись от охватившей его задумчивой печали, он обратил свои глаза к земле и снова пробудил Солнце.
Потом он сказал Олье: “Как случилось, что твоя суровая и грубая жизнь, прошедшая в трудах, породила голос столь прекрасный, что даже я был зачарован им?”
"Мой голос не так уж прекрасен, как ты говоришь”, – ответил ему Олья.
"Может быть, ты поешь не так точно, не в том размере и не в той тональности, – сказал Милил, – но именно твоя песня затронула во мне струны совершенной печали”.
"Значит, прекрасна печаль, а не мой голос”, – возразил ему Олья.
"Но почему среди моего счастливого хора один ты плачешь и грустишь?”
"Я печалюсь о том, что жизнь моя, которую я провел в мечтаниях о твоих Небесах, давно прошла”, – отвечал ему Олья.
"Но ведь кроме этой мечты не было в твоей жизни ничего прекрасного, – заметил ему на это Милил. – Жизнь твоя была коротка и горька, и разве не мечта о моих Небесах помогла тебе скрасить твое жалкое бытие?”
"Жизнь моя вовсе не была пустой и жалкой, как ты утверждаешь, Господь мой Милил, – ответил ему Олья. – Ибо среди терниев и шипов обязательно прячется прекрасная роза, чей легкий аромат и нежные лепестки для меня намного драгоценнее, чем голоса всех твоих ангелов. Человек, который охотится за медом, находит его только вкусней после укусов разгневанной пчелы. Душа, которая хоть однажды прошла тропой времени, чувствует себя царицей, ибо у нее есть одно преимущество. И все же я отринул красоту смертного мира в надежде на счастье в твоем бесконечном мире музыки и песен”.
Услышав все это, Милил весьма опечалился и сказал своему лучшему певцу такие слова: “Если я верну тебе твою жизнь и верну тебя к тем мимолетным радостям, которые ты встречал на земле, ты утратишь свою бессмертную душу, Олья. Когда твоя слабеющая плоть сдастся напору времени и успокоится на мрачном ложе смерти, душа твоя навсегда уйдет в землю, словно дождевая вода”.
И отвечал ему безликий голос, наполненный неизбывной печалью:
"О великий Милил! Я не смел и надеяться, что когда-нибудь снова обрету потерянное. Я забочусь не о своей бессмертной душе, а о своем безжизненном теле. Если бы еще разок дано было мне почувствовать радость жизни, хотя бы и на краткий миг в необозримом времени, я считал бы, что на меня снизошло благословение твое!”
Эти печальные слова снова исторгли из глаз Милила слезы. Не утирая их, он коснулся бесплотного и безликого голоса и вернул его к смертной жизни, втиснув О лью в тело из плоти и крови, подобное тому, какое у него когда-то было и в котором он был похоронен.
Олья вернулся к жизни в девственной долине среди леса и, едва смахнув с глаз пелену смерти, полной грудью вдохнул аромат хвои и нагретой земли. Лучи яркого весеннего солнца словно стрелы пронизывали кроны сосен и пятнами ложились на его лицо и мускулистые руки. Теплыми и нежными были первые объятия радости.
А Милил, глядя сверху вниз на своего певца, улыбнулся и впервые отер слезы. Однако пока вытирал он глаза, за спиной Ольи поднялась черная тень. То был огромный медведь, брюхо которого сводило от голода после долгой зимы Милила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95