Он улыбнулся, а я почувствовал некоторый страх и неловкость. Я подумал о Сибилле и ее несравненной красоте, о Сибилле, которая призналась мне, что не может любить. Не придется ли нам обоим учить урок?
И одолеем ли мы его?

XXI

Приготовления к свадьбе быстро подвигались. Я и Сибилла начали получать горы подарков, и тут я познакомился с неизвестной мне до сих пор фазой пошлости и лицемерия нашего общества. Каждый из них знал степень моего богатства и то, как мало было необходимости в подношении мне или моей невесте дорогих вещей.
Несмотря на это, все наши так называемые «друзья» и знакомые старались превзойти друг друга ценностью или вкусом своих разнообразных подарков. Будь мы молодой парой, вступающей в свет с искренней любовью, но без определенных будущих доходов, мы бы ничего не получили полезного или ценного — каждый постарался бы сделать подарок как можно дешевле. Вместо красивого сервиза из массивного серебра мы получили бы тощую коллекцию мельхиоровых чайных ложечек.
Вместо дорогого издания книг с изящными эстампами, возможно, что мы выразили бы свою благодарность за семейную Библию в 10 шиллингов. Конечно, я вполне понимал настоящую сущность выказываемой расточительности наших «друзей»: их подарки были ни более ни менее как взятками, посланными с целью, которую не трудно было угадать, именно, чтобы, во-первых, быть приглашенными на свадьбу, а во-вторых, чтобы быть помещенными в наш визитный список, в виду приглашения на наши обеды и балы; и, кроме того, они рассчитывали на наше влияние в обществе и на возможный шанс занять деньги у нас при случае. В скудной благодарности и сдержанном презрении, вызываемых их льстивыми подношениями, я и Сибилла были совершенно единодушны. Она устала и равнодушно смотрела на ряды сверкающих драгоценностей и польстила мое самолюбие уверением, что единственной вещью, нравившеюся ей, была ривьера из сапфиров и бриллиантов, которую я подарил ей как залог помолвки, вместе с обручальным кольцом из тех же камней. Я заметил, что ей также очень нравился подарок Лючио, который был действительно образцовым произведением ювелирного искусства: это был пояс в виде змеи; ее туловище было составлено из мельчайших изумрудов, а голова — из рубинов и бриллиантов; гибкая, как тростник, она, казалось, как живая, обвивала талию Сибиллы и дышала вместе с ней. Лично мне не очень нравилось это украшение для молодой невесты, по-моему, оно было совсем не подходящим, но так как все другие восторгались им и завидовали обладательнице такой великолепной вещи, то я ничего не сказал о своем неудовольствии. Дайана Чесней выказала изящный и тонкий вкус в своем подарке: это была восхитительная мраморная статуя Психеи на пьедестале из массивного серебра и черного дерева.
Сибилла поблагодарила ее с холодной улыбкой.
— Вы дали мне эмблему души! — сказала она. — Без сомнения, вы вспомнили, что у меня нет души!
И ее смех заледенил бедную Дайану «до мозга костей», как призналась мне со слезами на глазах добросердечная маленькая американка. В этот период я видел очень мало Риманца. Я был очень занят с моими поверенными устройством моих денежных дел. Господа Бентам и Эллис позволили себе возразить против моего решения отдать половину состояния моей нареченной жене; но я не терпел вмешательства, и бумага была составлена, подписана и засвидетельствована. Граф Эльтон не мог достаточно нахвалиться моим «беспримерным великодушием» и «благородным характером» и везде превозносил меня, дойдя до того, что почти сделался ходячей рекламой добродетелей своего будущего зятя. По-видимому, для него начиналась новая жизнь: он открыто флиртовал с Дайаной Чесней, о своей парализованной супруге никогда не говорил и, должно быть, никогда не думал. Сама Сибилла постоянно находилась в руках портных и модисток, и мы каждый день виделись только несколько минут. В эти минуты она была всегда очаровательна, даже нежна, а между тем, несмотря на мой странный восторг и любовь к ней, я чувствовал, что она была моею настолько, насколько раба могла бы быть моею, — что, давая мне для поцелуя свои губы, она считала, что я имею право их целовать, потому что я купил их, — что ее прелестные ласки были заучены, и все ее поведение было результатом тщательной предусмотрительности, а не естественного побуждения. Я старался отделаться от этого впечатления, но оно продолжало настойчиво преследовать меня и омрачать сладость моего положения.
Тем временем толки о моей раздутой рекламами книге постепенно стихали. Моджесон представил мне внушительный счет расходов за публикации, который я беспрекословно оплатил. Время от времени намек на мои нелитературные триумфы" появлялся в той или другой газете, но иначе никто не говорил о моем «знаменитом» произведении, и мало кто читал его.
Я порадовался, что точно такая же судьба постигла один роман под названием «Марий эпикуреец», расхваленный кликой, но потерпевший неудачу у публики. Журналисты, с которыми я имел сношения, начали отлынивать от меня, как вещи, брошенные в бурю с корабля в море. Мне думается, они видели, что я не был намерен задавать для них обеды и ужины, и понимали, что мой брак с дочерью графа Эльтона поднимет меня в атмосферу, где Граб-стрит не могла свободно дышать или удобно протянуть ноги. Груда золота, на которой я сидел, как на троне, мало-помалу отделяла меня даже от задних дворов и низких коридоров в храме славы, и почти бессознательно для самого себя я, шаг за шагом, удалялся от них, защищая глаза, как от солнца, и смотря издали на блестящие башни, куда через высокий портик входила легкая женская фигура, повернув свою увенчанную лаврами головку, скорбно улыбающуюся мне с божественным состраданием, прежде чем пойти поклониться богам. Между тем, если бы спросили прессу, то каждый сказал бы, что я имел большой успех. Я, только я сознавал всю горечь и правду моего провала. Я не тронул сердца публики; мне не удалось пробудить моих читателей от апатии их скучной, банальной и будничной жизни и заставить их повернуться ко мне с распростертыми руками, с восклицаниями: "Больше, больше этих мыслей, которые утешают и вдохновляют нас! Благодаря им мы слышим над бурями жизни голос Бога, провозглашающий: «Все прекрасно!» — я этого не сделал. Я не мог этого сделать. И, хуже всего, во мне зародилось убеждение, что я мог бы это сделать, если б остался бедным! Во мне было убито самое сильное, самое здоровое, что только есть в человеке, — необходимость труда. Я знал, что я не нуждался в труде, что общество, в котором я теперь вращался, нашло бы странным, если б я вздумал трудиться, что я был обязан тратить деньги и «веселиться» по-идиотски, потому что в высшем обществе это называлось «весельем».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121