Равнодушные к благосостоянию всех, кроме своего собственного, жалеющие каждое пенни, если оно не тратилось на их собственные удовольствия, и слишком притупленные, чтобы даже слушать о скорбях, затруднениях или радостях других, если они близко или отдаленно не затрагивают их собственных интересов, они проводят свое время день за днем в эгоистических забавах и настойчиво не сознают того факта, что они сами приготовляют свою судьбу в будущем — в том будущем, которое покажет всем самую ужасную действительность, без всякого сомнения в ее достоверности.
Больше четырехсот гостей уселись ужинать в громаднейшем павильоне. Я ел и пил, сидя около Сибиллы, едва сознавая, в головокружительном возбуждении, что я говорил и делал. Откупоривание бутылок шампанского, звон стаканов и стук тарелок, громкий гул разговоров перемешивались со смехом, подобно обезьяньему визгу или лошадиному ржанию, заглушаемому по временам духовой музыкой и барабанами, от всех этих звуков в моих ушах стоял шум, как от катящихся волн, что делало меня рассеянным и смущенным.
Я много не говорил Сибилле: нельзя хорошо нашептывать сентиментальный вздор в уши своей невесте, когда она кушает ортоланы и трюфели.
Вдруг среди гама колокол пробил двенадцать раз, и Лючио поднялся с полным бокалом шампанского в руке.
— Леди и джентльмены!
Наступила тишина.
— Леди и джентльмены! — повторил он, и его глаза, как мне почудилось, светились насмешкой. — Полночь пробила, и лучшие друзья должны расставаться. Но прежде, чем мы это сделаем, вспомним, что мы собрались здесь для того, чтобы пожелать счастья нашему хозяину мистеру Джеффри Темпесту и его нареченной невесте, леди Сибилле Эльтон.
Тут раздались оглушительные аплодисменты.
— Сказано, — продолжал Лючио, — составителями скучных правил, что «счастье никогда не приходит с полными руками», но в данном случае это изречение ложно — потому что наш друг не только получил в обладание богатство, но также сокровище любви и красоты. Беспредельная касса хороша, но беспредельная любовь лучше, и оба эти дара ниспосланы на нареченную пару, которую сегодня мы чествуем. Я хочу просить вас поздравить их от чистого сердца, и затем мы скажем друг другу «до свидания», а не «прощайте», так как с тостом за жениха и невесту я выпью также за время — может быть, недалекое, — когда я увижу снова если не всех, то некоторых из вас, и буду наслаждаться вашим чарующим обществом даже больше, чем сегодня!
Он замолк среди бури аплодисментов, и затем все поднялись и повернулись к столу, где я сидел с Сибиллой, и, громко провозглашая наши имена, пили вино, мужчины кричали: «Гип, гип, гип, ура!» Между тем в то время, когда я кланялся в ответ на шумные выражения чувств, и Сибилла наклоняла, улыбаясь, свою грациозную голову направо и налево, мое сердце вдруг упало от ощущения страха. Было ли это мое воображение, или на самом деле я слышал дикий хохот вокруг блистательного павильона, отзывающийся где-то в отдалении?
Я прислушался с бокалом в руке.
— Гип, гип, гип, ура! — бушевали гости.
— Ха-ха! Ха-ха! — казалось, кричали и вопили снаружи.
Борясь против этой иллюзии, я встал и за себя и Сибиллу поблагодарил своих гостей в коротких словах, которые были встречены новым взрывом аплодисментов, а затем мы увидели, что Лючио вскочил с места и стал выше нас всех, одной ногой на стол, другой на стул, с бокалом вина в руке, налитого до краев. Что за лицо у него было в этот момент! Что за улыбка!
— Прощальный кубок, мои друзья! — воскликнул он. — За нашу следующую встречу!
Гости, со смехом, шумно ему отвечали, и пока они пили, павильон осветился красным светом, как огнем. Все лица выглядели кровавыми. Все бриллианты на женщинах горели пламенем. Это длилось только один момент, затем все исчезло, и наступила обычная давка: все спешили к экипажам, длинной вереницей ожидавшим их, чтобы отвезти на станцию; последние два экстренных поезда отходили в час и в час тридцать минут.
Я торопливо простился с Сибиллой и ее отцом; Дайана Чесней ехала с ними в одной коляске, полная восторженной благодарности ко мне за все великолепия дня; затем экипажи начали быстро разъезжаться.
Вдруг светящаяся арка перекинулась от одного конца крыши Виллосмирского замка до другого, блистая всеми цветами радуги, в середине которой показались бледноголубые с золотом буквы, образуя то, что я до сих пор считал погребальным девизом: «Sic transit gloria mundi! Vale!» «Так проходит слава мирская! Будь здоров! (лат.).» Но, в конце концов, он был столько же применим к эфемерным великолепиям праздника, сколько к постоянной мраморной торжественности склепа, — и я мало думал об этом. Так совершенны были все распоряжения, так удивительно были дрессированы слуги, что гости недолго разъезжались, и скоро сады не только стали пусты, но даже темны. Нигде не оставалось ни одного следа великолепной иллюминации, и я вошел в дом, усталый, с тяжелым чувством очарования и страха, в котором я не мог отдать себе отчета. Я нашел Лючио одного в курительной комнате, отделанной дубовыми панелями, с глубоким окном-выступом, которое открывалось прямо на луг. Он стоял в этой амбразуре спиной ко мне, но быстро повернулся, услышав мои шаги, и я увидел такое дикое, болью измученное лицо, что я, ошеломленный, отступил.
— Лючио, вы больны! — воскликнул я. — Вы слишком много трудились сегодня!
— Может быть! — ответил он хрипло, нетвердым голосом, и сильная дрожь передернула его; затем, собравшись с силами, он принудил себя улыбнуться. — Не тревожьтесь, мой друг! Это ничего: только страдание старой закоренелой болезни, тягостная боль, которая редко встречается у людей и безнадежно неизлечима.
— Что же это такое? — спросил я тоскливо, так как мертвенная бледность беспокоила меня.
Он пристально посмотрел на меня; его глаза расширились и потемнели, и его рука тяжело упала на мое плечо.
— Очень странная болезнь! — сказал он тем же дрожащим голосом. — Угрызение совести! Вы об этом никогда не слыхали, Джеффри? Здесь не поможет ни медицина, ни хирургия, — это «червь, что не умирает, и пламя, что не угасает». Но не будем об этом говорить: никто не вылечит меня, никто этого не хочет! Я безнадежен!
— Но угрызение совести, если у вас оно есть, хотя я не могу себе представить, почему, так как вам наверно не о чем сожалеть, — не есть физический недуг! — сказал я с удивлением.
— А вы думаете, что только о физических недугах стоит тревожиться? — спросил он, продолжая улыбаться той же дикой улыбкой. — Тело — наша главная забота; мы холим его, кормим его, лелеем его и охраняем его от самой ничтожной боли, если можем, и таким образом мы уверяем себя, что все хорошо, все должно быть хорошо! Между тем оно не больше как прах, как куколка, обязанная рассыпаться и уничтожаться с возрастанием в ней души-бабочки — бабочки, которая летит со слепым инстинктом прямо в неизвестное, прельщаемая чрезмерным светом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Больше четырехсот гостей уселись ужинать в громаднейшем павильоне. Я ел и пил, сидя около Сибиллы, едва сознавая, в головокружительном возбуждении, что я говорил и делал. Откупоривание бутылок шампанского, звон стаканов и стук тарелок, громкий гул разговоров перемешивались со смехом, подобно обезьяньему визгу или лошадиному ржанию, заглушаемому по временам духовой музыкой и барабанами, от всех этих звуков в моих ушах стоял шум, как от катящихся волн, что делало меня рассеянным и смущенным.
Я много не говорил Сибилле: нельзя хорошо нашептывать сентиментальный вздор в уши своей невесте, когда она кушает ортоланы и трюфели.
Вдруг среди гама колокол пробил двенадцать раз, и Лючио поднялся с полным бокалом шампанского в руке.
— Леди и джентльмены!
Наступила тишина.
— Леди и джентльмены! — повторил он, и его глаза, как мне почудилось, светились насмешкой. — Полночь пробила, и лучшие друзья должны расставаться. Но прежде, чем мы это сделаем, вспомним, что мы собрались здесь для того, чтобы пожелать счастья нашему хозяину мистеру Джеффри Темпесту и его нареченной невесте, леди Сибилле Эльтон.
Тут раздались оглушительные аплодисменты.
— Сказано, — продолжал Лючио, — составителями скучных правил, что «счастье никогда не приходит с полными руками», но в данном случае это изречение ложно — потому что наш друг не только получил в обладание богатство, но также сокровище любви и красоты. Беспредельная касса хороша, но беспредельная любовь лучше, и оба эти дара ниспосланы на нареченную пару, которую сегодня мы чествуем. Я хочу просить вас поздравить их от чистого сердца, и затем мы скажем друг другу «до свидания», а не «прощайте», так как с тостом за жениха и невесту я выпью также за время — может быть, недалекое, — когда я увижу снова если не всех, то некоторых из вас, и буду наслаждаться вашим чарующим обществом даже больше, чем сегодня!
Он замолк среди бури аплодисментов, и затем все поднялись и повернулись к столу, где я сидел с Сибиллой, и, громко провозглашая наши имена, пили вино, мужчины кричали: «Гип, гип, гип, ура!» Между тем в то время, когда я кланялся в ответ на шумные выражения чувств, и Сибилла наклоняла, улыбаясь, свою грациозную голову направо и налево, мое сердце вдруг упало от ощущения страха. Было ли это мое воображение, или на самом деле я слышал дикий хохот вокруг блистательного павильона, отзывающийся где-то в отдалении?
Я прислушался с бокалом в руке.
— Гип, гип, гип, ура! — бушевали гости.
— Ха-ха! Ха-ха! — казалось, кричали и вопили снаружи.
Борясь против этой иллюзии, я встал и за себя и Сибиллу поблагодарил своих гостей в коротких словах, которые были встречены новым взрывом аплодисментов, а затем мы увидели, что Лючио вскочил с места и стал выше нас всех, одной ногой на стол, другой на стул, с бокалом вина в руке, налитого до краев. Что за лицо у него было в этот момент! Что за улыбка!
— Прощальный кубок, мои друзья! — воскликнул он. — За нашу следующую встречу!
Гости, со смехом, шумно ему отвечали, и пока они пили, павильон осветился красным светом, как огнем. Все лица выглядели кровавыми. Все бриллианты на женщинах горели пламенем. Это длилось только один момент, затем все исчезло, и наступила обычная давка: все спешили к экипажам, длинной вереницей ожидавшим их, чтобы отвезти на станцию; последние два экстренных поезда отходили в час и в час тридцать минут.
Я торопливо простился с Сибиллой и ее отцом; Дайана Чесней ехала с ними в одной коляске, полная восторженной благодарности ко мне за все великолепия дня; затем экипажи начали быстро разъезжаться.
Вдруг светящаяся арка перекинулась от одного конца крыши Виллосмирского замка до другого, блистая всеми цветами радуги, в середине которой показались бледноголубые с золотом буквы, образуя то, что я до сих пор считал погребальным девизом: «Sic transit gloria mundi! Vale!» «Так проходит слава мирская! Будь здоров! (лат.).» Но, в конце концов, он был столько же применим к эфемерным великолепиям праздника, сколько к постоянной мраморной торжественности склепа, — и я мало думал об этом. Так совершенны были все распоряжения, так удивительно были дрессированы слуги, что гости недолго разъезжались, и скоро сады не только стали пусты, но даже темны. Нигде не оставалось ни одного следа великолепной иллюминации, и я вошел в дом, усталый, с тяжелым чувством очарования и страха, в котором я не мог отдать себе отчета. Я нашел Лючио одного в курительной комнате, отделанной дубовыми панелями, с глубоким окном-выступом, которое открывалось прямо на луг. Он стоял в этой амбразуре спиной ко мне, но быстро повернулся, услышав мои шаги, и я увидел такое дикое, болью измученное лицо, что я, ошеломленный, отступил.
— Лючио, вы больны! — воскликнул я. — Вы слишком много трудились сегодня!
— Может быть! — ответил он хрипло, нетвердым голосом, и сильная дрожь передернула его; затем, собравшись с силами, он принудил себя улыбнуться. — Не тревожьтесь, мой друг! Это ничего: только страдание старой закоренелой болезни, тягостная боль, которая редко встречается у людей и безнадежно неизлечима.
— Что же это такое? — спросил я тоскливо, так как мертвенная бледность беспокоила меня.
Он пристально посмотрел на меня; его глаза расширились и потемнели, и его рука тяжело упала на мое плечо.
— Очень странная болезнь! — сказал он тем же дрожащим голосом. — Угрызение совести! Вы об этом никогда не слыхали, Джеффри? Здесь не поможет ни медицина, ни хирургия, — это «червь, что не умирает, и пламя, что не угасает». Но не будем об этом говорить: никто не вылечит меня, никто этого не хочет! Я безнадежен!
— Но угрызение совести, если у вас оно есть, хотя я не могу себе представить, почему, так как вам наверно не о чем сожалеть, — не есть физический недуг! — сказал я с удивлением.
— А вы думаете, что только о физических недугах стоит тревожиться? — спросил он, продолжая улыбаться той же дикой улыбкой. — Тело — наша главная забота; мы холим его, кормим его, лелеем его и охраняем его от самой ничтожной боли, если можем, и таким образом мы уверяем себя, что все хорошо, все должно быть хорошо! Между тем оно не больше как прах, как куколка, обязанная рассыпаться и уничтожаться с возрастанием в ней души-бабочки — бабочки, которая летит со слепым инстинктом прямо в неизвестное, прельщаемая чрезмерным светом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121