Потом, когда он уже собрался уходить, Элвин поднял свою исхудавшую руку.
— Останься, Уинстон.
— Конечно, Элвин.
Уинстон сел рядом с братом на край постели.
— Я хочу, чтобы ты побыл со мной. Ты всегда понимал меня.
— Я всегда пытался сделать это, — ответил Уинстон.
Эти его слова ничего не значили. Держа холодную руку Элвина в своей, он понимал, что брат умирает и он ничем не может этому помешать.
Он даже не сделал попытки позвать кого-нибудь. Сиделки только что вышли, доктор мог прийти через несколько минут. Но Уинстон знал, что для Элвина это было бы лишь потерей времени.
Они ощущали близость друг друга — ту близость, которая была между ними с самого детства, и, когда пальцы Элвина сжались на его руке, он понял, что это — конец.
Глаза Элвина были закрыты. Но неожиданно он открыл их, и Уинстон увидел в них свет.
— Как чудесно… быть… свободным, — прошептал Элвин. — Расскажи об этом…
Голос его затих, глаза закрылись, и пальцы расслабились…
Уинстон сидел не двигаясь.
Ему показалось, что на миг в комнате возникло какое-то движение — что-то похожее на шелест крыльев. Потом наступила такая тишина, что он услышал биение собственного сердца.
Об этих последних мгновениях, что он провел с Эл-вином, он не говорил ни с кем, даже с матерью.
Он долго сидел на краешке кровати, думая об Элвине, но зная, что его уже нет, а тело, что лежит рядом, уже не имеет к Элвину никакого отношения. Сделав на собой огромное усилие — понимая, что ему все равно придется вернуться в реальный мир, — он поднялся и вышел, чтобы сказать сиделкам, что их больной уже не нуждается в их услугах.
После этого он ушел из дома и долго гулял в одиночестве по Центральному парку.
Вернувшись домой, он пытался заставить себя не убиваться по Элвину. Никто из любящих его не мог пожелать ему продолжения этой жизни, захваченной ужасной разрушительной болезнью, которая превращала в мучение каждый его вздох.
И еще Уинстон знал, хотя он не мог никому об этом рассказать, что Элвин — не умер.
Добравшись до храма, Уинстон подумал: будь Элвин сейчас здесь, как бы он восхищался красотой Афродиты, стоящей в лунном свете на краю мыса!
Она казалась почти живой на своем пьедестале среди цветущих лилий с лицом, обращенным к морю. И Уинстон вдруг вспомнил, что, когда он поднялся сюда в день своего приезда и увидел Марину, она стояла почти в той же позе лицом к закату, а заходящее солнце живыми огоньками вспыхивало в ее волосах.
Он вспомнил и свое мгновенное ощущение, что перед ним стоит сама Афродита.
Видно, мысли о невинности и девственности, сразу возникающие при взгляде на Марину и Афродиту, воздушная легкость их фигур делали их такими похожими.
Когда в детстве он подолгу рассматривал статую Афродиты, то представлял себе лицо богини с серыми глазами, маленьким прямым носом и нежно изогнутыми губами — не чувственными, но чуткими.
— Богиня любви! — громко сказал Уинстон. Потом вдруг резко повернулся и стал быстро спускаться по ступенькам к дому.
Он зашел в гостиную, надеясь, что Марина, услышав, что гости уехали, спустилась вниз. Но комната была пуста.
Тогда, чтобы убедиться, что с ней все в порядке и она уже в постели, он подошел к ее комнате.
Марина ответила ему неверным дрожащим голосом — наверное, она уже засыпала, и он разбудил ее.
Когда он шел к себе, в голове его вертелась мысль, мучившая его весь день: что же это за тайна, которую Марина может доверить одному только Элвину?
Марина проснулась очень рано. Она чувствовала, что вчера зря потратила так много драгоценного времени — слишком рано легла спать и долго проплакала.
Она раздвинула занавески — рассвет только-только забрезжил. И Марина решила обязательно взобраться на гору к храму и полюбоваться оттуда восходом солнца, возможно, в последний раз.
Завтра она должна умереть, но ей не известно, когда это случится — рано утром или поздно вечером, и она не может сегодня терять ни минуты.
Она посмотрела на себя в зеркало — нужно смыть следы слез, пролитых прошлой ночью, чтобы Уинстон ничего не заметил.
В утреннем свете она вынуждена была признать, что чувствует себя такой несчастной оттого, что увидела, как Уинстон целует эту итальянку. Как же это будет унизительно, если он вдруг догадается, что ее так расстроило!
А ведь он такой проницательный — гораздо более проницательный, чем те немногие мужчины, которых она знала!
Часто в разговорах он уже знал наперед, что она хотела сказать, а если она не могла подобрать нужных слов для своих мыслей или чувств, он с легкостью делал это вместо нее. И он всегда правильно понимал все ее намерения.
Закончив одеваться, она почти физически ощутила острое желание снова его видеть. Ей ведь осталось так мало времени быть с ним вместе! Только сегодня и, может быть, немного завтра. А потом ее уже не будет, а он снова уедет в Америку и никогда о ней не вспомнит…
Из-за своих ночных слез Марина выглядела немного бледной, а под глазами залегли тени, поэтому она надела самое яркое из своих летних платьев, купленное у Питера Робинсона.
Оно было из муслина в тонкую белую и розовую полоску, отделанное вокруг шеи и по плечам белой ажурной вышивкой, и такая же вышивка украшала оборки на юбке.
В нем она казалась совсем юной — словно вот-вот готовая расцвести роза. Но у Марины не было времени рассматривать себя в зеркале.
Она зачесала назад волосы, открыв лоб, как на модных рисунках Чарльза Гибсона. Потом осторожно открыла дверь спальни и на цыпочках спустилась по лестнице, чтобы не разбудить Уинстона, если он еще спит.
Она вышла из дома и поднялась по ступенькам к храму.
Рассвет уже вступил п свой права, и Афродита, ночью поразившая Уинстона мерцающей лунной красотой, сейчас сияла теплыми, почти телесными красками в косых лучах восходящего солнца.
Марина, опершись о балюстраду, следила, как море медленно превращается из серого в изумрудное, а небо — из бледно-голубого в малиновое.
От восторга у девушки перехватило дыхание, и на миг ей показалось, что у нее выросли крылья и она сейчас полетит навстречу богу солнца, как только он появится над горизонтом.
Ей пришли в голову последние строки стихотворения Пиндара:
Тени мы, но как только сиянье Вниз прольется из божьих перст. Благодать к нам снисходит с небес, И блаженно жизни сознанье.
«Сиянье… из божьих перст!» — повторила Марина и ей захотелось протянуть к нему руки и почувствовать, как оно объемлет ее, будто Аполлон заключает ее в свои объятия.
Аполлон или Уинстон?
Вопрос возник неожиданно, но она сразу поняла, что разделить их невозможно. Они были для нее одно целое, и она хотела их близости…
Марина почти закончила завтрак, когда Уинстон присоединился к ней.
— Доброе утро, — приветствовал он ее улыбаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Останься, Уинстон.
— Конечно, Элвин.
Уинстон сел рядом с братом на край постели.
— Я хочу, чтобы ты побыл со мной. Ты всегда понимал меня.
— Я всегда пытался сделать это, — ответил Уинстон.
Эти его слова ничего не значили. Держа холодную руку Элвина в своей, он понимал, что брат умирает и он ничем не может этому помешать.
Он даже не сделал попытки позвать кого-нибудь. Сиделки только что вышли, доктор мог прийти через несколько минут. Но Уинстон знал, что для Элвина это было бы лишь потерей времени.
Они ощущали близость друг друга — ту близость, которая была между ними с самого детства, и, когда пальцы Элвина сжались на его руке, он понял, что это — конец.
Глаза Элвина были закрыты. Но неожиданно он открыл их, и Уинстон увидел в них свет.
— Как чудесно… быть… свободным, — прошептал Элвин. — Расскажи об этом…
Голос его затих, глаза закрылись, и пальцы расслабились…
Уинстон сидел не двигаясь.
Ему показалось, что на миг в комнате возникло какое-то движение — что-то похожее на шелест крыльев. Потом наступила такая тишина, что он услышал биение собственного сердца.
Об этих последних мгновениях, что он провел с Эл-вином, он не говорил ни с кем, даже с матерью.
Он долго сидел на краешке кровати, думая об Элвине, но зная, что его уже нет, а тело, что лежит рядом, уже не имеет к Элвину никакого отношения. Сделав на собой огромное усилие — понимая, что ему все равно придется вернуться в реальный мир, — он поднялся и вышел, чтобы сказать сиделкам, что их больной уже не нуждается в их услугах.
После этого он ушел из дома и долго гулял в одиночестве по Центральному парку.
Вернувшись домой, он пытался заставить себя не убиваться по Элвину. Никто из любящих его не мог пожелать ему продолжения этой жизни, захваченной ужасной разрушительной болезнью, которая превращала в мучение каждый его вздох.
И еще Уинстон знал, хотя он не мог никому об этом рассказать, что Элвин — не умер.
Добравшись до храма, Уинстон подумал: будь Элвин сейчас здесь, как бы он восхищался красотой Афродиты, стоящей в лунном свете на краю мыса!
Она казалась почти живой на своем пьедестале среди цветущих лилий с лицом, обращенным к морю. И Уинстон вдруг вспомнил, что, когда он поднялся сюда в день своего приезда и увидел Марину, она стояла почти в той же позе лицом к закату, а заходящее солнце живыми огоньками вспыхивало в ее волосах.
Он вспомнил и свое мгновенное ощущение, что перед ним стоит сама Афродита.
Видно, мысли о невинности и девственности, сразу возникающие при взгляде на Марину и Афродиту, воздушная легкость их фигур делали их такими похожими.
Когда в детстве он подолгу рассматривал статую Афродиты, то представлял себе лицо богини с серыми глазами, маленьким прямым носом и нежно изогнутыми губами — не чувственными, но чуткими.
— Богиня любви! — громко сказал Уинстон. Потом вдруг резко повернулся и стал быстро спускаться по ступенькам к дому.
Он зашел в гостиную, надеясь, что Марина, услышав, что гости уехали, спустилась вниз. Но комната была пуста.
Тогда, чтобы убедиться, что с ней все в порядке и она уже в постели, он подошел к ее комнате.
Марина ответила ему неверным дрожащим голосом — наверное, она уже засыпала, и он разбудил ее.
Когда он шел к себе, в голове его вертелась мысль, мучившая его весь день: что же это за тайна, которую Марина может доверить одному только Элвину?
Марина проснулась очень рано. Она чувствовала, что вчера зря потратила так много драгоценного времени — слишком рано легла спать и долго проплакала.
Она раздвинула занавески — рассвет только-только забрезжил. И Марина решила обязательно взобраться на гору к храму и полюбоваться оттуда восходом солнца, возможно, в последний раз.
Завтра она должна умереть, но ей не известно, когда это случится — рано утром или поздно вечером, и она не может сегодня терять ни минуты.
Она посмотрела на себя в зеркало — нужно смыть следы слез, пролитых прошлой ночью, чтобы Уинстон ничего не заметил.
В утреннем свете она вынуждена была признать, что чувствует себя такой несчастной оттого, что увидела, как Уинстон целует эту итальянку. Как же это будет унизительно, если он вдруг догадается, что ее так расстроило!
А ведь он такой проницательный — гораздо более проницательный, чем те немногие мужчины, которых она знала!
Часто в разговорах он уже знал наперед, что она хотела сказать, а если она не могла подобрать нужных слов для своих мыслей или чувств, он с легкостью делал это вместо нее. И он всегда правильно понимал все ее намерения.
Закончив одеваться, она почти физически ощутила острое желание снова его видеть. Ей ведь осталось так мало времени быть с ним вместе! Только сегодня и, может быть, немного завтра. А потом ее уже не будет, а он снова уедет в Америку и никогда о ней не вспомнит…
Из-за своих ночных слез Марина выглядела немного бледной, а под глазами залегли тени, поэтому она надела самое яркое из своих летних платьев, купленное у Питера Робинсона.
Оно было из муслина в тонкую белую и розовую полоску, отделанное вокруг шеи и по плечам белой ажурной вышивкой, и такая же вышивка украшала оборки на юбке.
В нем она казалась совсем юной — словно вот-вот готовая расцвести роза. Но у Марины не было времени рассматривать себя в зеркале.
Она зачесала назад волосы, открыв лоб, как на модных рисунках Чарльза Гибсона. Потом осторожно открыла дверь спальни и на цыпочках спустилась по лестнице, чтобы не разбудить Уинстона, если он еще спит.
Она вышла из дома и поднялась по ступенькам к храму.
Рассвет уже вступил п свой права, и Афродита, ночью поразившая Уинстона мерцающей лунной красотой, сейчас сияла теплыми, почти телесными красками в косых лучах восходящего солнца.
Марина, опершись о балюстраду, следила, как море медленно превращается из серого в изумрудное, а небо — из бледно-голубого в малиновое.
От восторга у девушки перехватило дыхание, и на миг ей показалось, что у нее выросли крылья и она сейчас полетит навстречу богу солнца, как только он появится над горизонтом.
Ей пришли в голову последние строки стихотворения Пиндара:
Тени мы, но как только сиянье Вниз прольется из божьих перст. Благодать к нам снисходит с небес, И блаженно жизни сознанье.
«Сиянье… из божьих перст!» — повторила Марина и ей захотелось протянуть к нему руки и почувствовать, как оно объемлет ее, будто Аполлон заключает ее в свои объятия.
Аполлон или Уинстон?
Вопрос возник неожиданно, но она сразу поняла, что разделить их невозможно. Они были для нее одно целое, и она хотела их близости…
Марина почти закончила завтрак, когда Уинстон присоединился к ней.
— Доброе утро, — приветствовал он ее улыбаясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42