Разве бледнолицый — вождь? Где его вигвамы и где его воины?
Я сжал томагавк в руке.
— Только сильный и отважный воин может стать вождем. Если краснокожие воины не верят, что я вождь, пусть выйдут на поединок со мной.
— Как зовут бледнолицего?
— Краснокожие и белые воины называют меня Олд Шеттерхэндом, Разящей Рукой.
— Похоже, белый муж сам взял себе такое имя!
— Вожди команчей могут выйти на поединок со мной с томагавками и ножами, а я приму их вызов без оружия. Хуг!
— Бледнолицый говорит гордые слова. Но у него еще будет время доказать свою отвагу. Пусть он садится на свою лошадь и едет с воинами ракурроев.
— Выкурят ли они со мной трубку мира?
— Сначала они должны посоветоваться, могут ли они сделать это.
— Уверен, что могут, потому что я прибыл к ним с миром.
Я вскочил в седло, Боб тоже вскарабкался на спину своей лошади. Вожди обступили меня, остальные встали вокруг негра. Диким галопом мы пронеслись между рядами вигвамов и остановились у самого большого из них.
Боба я уже не видел, однако это не обеспокоило меня. Пока был жив я, краснокожие не могли расправиться ни с кем из моих друзей. Со всех сторон меня окружали мускулистые бронзовые фигуры. Вождь, разговаривавший со мной, властно протянул руку к моему штуцеру.
— Пусть бледнолицый отдаст нам свое оружие.
— Я прибыл к вам не как пленник, а как гость, поэтому оружие останется при мне, — твердо отвечал я.
— И все-таки белый муж должен отдать нам свое оружие, пока мы не узнаем, зачем он к нам пожаловал.
— Неужели краснокожие мужи трусливы, как старые скво? Только тот, кто боится; может просить меня отдать оружие.
Мои слова явно задели вождя за живое, и он вопросительно обвел глазами соплеменников, живой стеной окруживших нас. Наверное, он прочел на их лицах спокойствие, так как перестал настаивать на своем и произнес:
— Воинам ракурроев неведомы тревога и страх. Белый муж может сохранить свое оружие.
— Как зовут моего краснокожего брата?
— Олд Шеттерхэнд говорит с То-Кей-Хуном, от чьего имени дрожат враги.
— Я прошу моего брата То-Кей-Хуна показать мне вигвам, где я смогу подождать, пока воины ракурроев захотят беседовать со мной.
— Бледнолицый хорошо говорит. Он будет жить в вигваме до тех пор, пока старейшины не решат, выкурить с ним трубку мира или нет.
Он подал знак рукой и пошел вперед. А я, взяв мустанга под уздцы, последовал за ним. Мы шествовали сквозь плотный строй воинов, из-за чьих спин то тут, то там выглядывали старые и молодые женские лица, на которых, в отличие от бесстрастных, словно каменных физиономий мужчин, читались любопытство и восхищение. Они впервые видели бледнолицего, осмелившегося войти по доброй воле в логово дикого зверя.
Стойбища индейцев всех племен похожи друг на друга: вигвамы стоят рядами, и строят их исключительно женщины, так как мужчинам не пристало унижать себя иной работой, помимо войны и охоты. Остальные заботы по хозяйству лежат тяжелым грузом на плечах слабого пола.
Женщины выделывают шкуры, предназначенные для покрытия вигвама, расстилают их на земле и углем рисуют на них «выкройку», по которой потом режут шкуры на куски и сшивают тонкими ремешками. Вырыв неглубокую канаву по размеру будущего жилища, они устанавливают в середине основную опору в виде высокой рогатины, к которой привязывают длинные боковые жерди. Это нелегкая работа. Женщины взбираются высоко на столб и, цепляясь за него только ногами, руками удерживают в нужном положении толстые, тяжелые жерди, закрепляя их гибкими или сыромятными ремнями. После этого им предстоит работа потруднее — покрыть остов шкурами. Ряд жердей покороче подпирает длинные, чтобы они не сломались под тяжестью шкур или под напором ветра. Если вигвам большой — то его владелец при желании может натянуть между опорами шкуры или холст, получив таким образом несколько помещений. В крыше оставляют отверстие, через которое уходит дым от костра.
Вигвам, в котором меня поселили, был маленьким и еще не обжитым. Я привязал мустанга у входа, откинул полог и вошел внутрь, даже не оглянувшись на вождя.
Долго побыть одному мне не удалось: минут пять спустя полог колыхнулся, и в вигвам проскользнула старая индеанка. Она сбросила с плеч большую вязанку хвороста, вышла, но тут же вернулась с горшком, полным мяса, разожгла костер и поставила горшок на огонь.
Я молча наблюдал за ней, так как по индейским обычаям воину не пристало первым заговаривать с женщиной, к тому же сквозь щели между шкурами за мной внимательно наблюдала не одна пара любопытных глаз.
Вода в горшке бурлила, в воздухе распространялся запах вареного мяса. Через час старуха поставила горшок перед мной и удалилась. Я тут же принялся за еду и должен признать, что с удовольствием уплел большой кусок бизоньего мяса и выпил весь бульон, хотя в нем не было ни крупицы соли, а чистота горшка смутила бы самого неприхотливого завсегдатая портовых кабаков.
Справедливости ради надо сказать, что принимали меня уважительно и гостеприимно. Я и сегодня мог бы поклясться, что тот закопченный горшок был единственным во всем стойбище.
Насытившись, я вытянулся на земляном полу у догоравшего костра, положил голову на свернутое одеяло и погрузился в раздумья. Снаружи было тихо, только слышалось, как хрустит кукурузой мой мустанг, о котором тоже позаботились хозяева стойбища, да раздавались шаги двух часовых, обходивших мое жилище по кругу. Я стоял, а точнее, лежал лицом к лицу с труднейшей задачей, но как ни ломал голову, не мог ничего придумать. Я сумел проникнуть в стойбище команчей, но как освободить друзей, если и за мной и за ними следила не одна сотня зорких глаз? В конце концов я решил, что утро вечера мудренее, и заставил себя уснуть.
Утром меня разбудило какое-то глухое ворчание. Открыв глаза, я увидел вчерашнюю старуху индеанку. Она уже разожгла костер и ставила на огонь знакомый мне горшок.
Старуха и не пыталась заговорить со мной, что, впрочем, в порядке вещей для того, кто знаком с обычаями индейцев. Позавтракав с не меньшим аппетитом, чем вчера поужинал, я решил было выйти из вигвама, но не успел высунуть голову наружу, как ко мне подскочил один из часовых и направил на меня копье, словно собираясь проткнуть меня, как трактирщик протыкает вертелом цыпленка.
Конечно, я не мог спустить ему подобную наглость, тем более если не хотел раз и навсегда лишиться чести и уважения в глазах хозяев стойбища. Наказать его было делом одной минуты: я перехватил копье у самого наконечника, резко оттолкнул, а затем еще резче потянул на себя. Потеряв равновесие, краснокожий выпустил копье из рук и растянулся на земле.
— Уфф! — взревел он, вскакивая на ноги и выхватил из-за пояса нож.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Я сжал томагавк в руке.
— Только сильный и отважный воин может стать вождем. Если краснокожие воины не верят, что я вождь, пусть выйдут на поединок со мной.
— Как зовут бледнолицего?
— Краснокожие и белые воины называют меня Олд Шеттерхэндом, Разящей Рукой.
— Похоже, белый муж сам взял себе такое имя!
— Вожди команчей могут выйти на поединок со мной с томагавками и ножами, а я приму их вызов без оружия. Хуг!
— Бледнолицый говорит гордые слова. Но у него еще будет время доказать свою отвагу. Пусть он садится на свою лошадь и едет с воинами ракурроев.
— Выкурят ли они со мной трубку мира?
— Сначала они должны посоветоваться, могут ли они сделать это.
— Уверен, что могут, потому что я прибыл к ним с миром.
Я вскочил в седло, Боб тоже вскарабкался на спину своей лошади. Вожди обступили меня, остальные встали вокруг негра. Диким галопом мы пронеслись между рядами вигвамов и остановились у самого большого из них.
Боба я уже не видел, однако это не обеспокоило меня. Пока был жив я, краснокожие не могли расправиться ни с кем из моих друзей. Со всех сторон меня окружали мускулистые бронзовые фигуры. Вождь, разговаривавший со мной, властно протянул руку к моему штуцеру.
— Пусть бледнолицый отдаст нам свое оружие.
— Я прибыл к вам не как пленник, а как гость, поэтому оружие останется при мне, — твердо отвечал я.
— И все-таки белый муж должен отдать нам свое оружие, пока мы не узнаем, зачем он к нам пожаловал.
— Неужели краснокожие мужи трусливы, как старые скво? Только тот, кто боится; может просить меня отдать оружие.
Мои слова явно задели вождя за живое, и он вопросительно обвел глазами соплеменников, живой стеной окруживших нас. Наверное, он прочел на их лицах спокойствие, так как перестал настаивать на своем и произнес:
— Воинам ракурроев неведомы тревога и страх. Белый муж может сохранить свое оружие.
— Как зовут моего краснокожего брата?
— Олд Шеттерхэнд говорит с То-Кей-Хуном, от чьего имени дрожат враги.
— Я прошу моего брата То-Кей-Хуна показать мне вигвам, где я смогу подождать, пока воины ракурроев захотят беседовать со мной.
— Бледнолицый хорошо говорит. Он будет жить в вигваме до тех пор, пока старейшины не решат, выкурить с ним трубку мира или нет.
Он подал знак рукой и пошел вперед. А я, взяв мустанга под уздцы, последовал за ним. Мы шествовали сквозь плотный строй воинов, из-за чьих спин то тут, то там выглядывали старые и молодые женские лица, на которых, в отличие от бесстрастных, словно каменных физиономий мужчин, читались любопытство и восхищение. Они впервые видели бледнолицего, осмелившегося войти по доброй воле в логово дикого зверя.
Стойбища индейцев всех племен похожи друг на друга: вигвамы стоят рядами, и строят их исключительно женщины, так как мужчинам не пристало унижать себя иной работой, помимо войны и охоты. Остальные заботы по хозяйству лежат тяжелым грузом на плечах слабого пола.
Женщины выделывают шкуры, предназначенные для покрытия вигвама, расстилают их на земле и углем рисуют на них «выкройку», по которой потом режут шкуры на куски и сшивают тонкими ремешками. Вырыв неглубокую канаву по размеру будущего жилища, они устанавливают в середине основную опору в виде высокой рогатины, к которой привязывают длинные боковые жерди. Это нелегкая работа. Женщины взбираются высоко на столб и, цепляясь за него только ногами, руками удерживают в нужном положении толстые, тяжелые жерди, закрепляя их гибкими или сыромятными ремнями. После этого им предстоит работа потруднее — покрыть остов шкурами. Ряд жердей покороче подпирает длинные, чтобы они не сломались под тяжестью шкур или под напором ветра. Если вигвам большой — то его владелец при желании может натянуть между опорами шкуры или холст, получив таким образом несколько помещений. В крыше оставляют отверстие, через которое уходит дым от костра.
Вигвам, в котором меня поселили, был маленьким и еще не обжитым. Я привязал мустанга у входа, откинул полог и вошел внутрь, даже не оглянувшись на вождя.
Долго побыть одному мне не удалось: минут пять спустя полог колыхнулся, и в вигвам проскользнула старая индеанка. Она сбросила с плеч большую вязанку хвороста, вышла, но тут же вернулась с горшком, полным мяса, разожгла костер и поставила горшок на огонь.
Я молча наблюдал за ней, так как по индейским обычаям воину не пристало первым заговаривать с женщиной, к тому же сквозь щели между шкурами за мной внимательно наблюдала не одна пара любопытных глаз.
Вода в горшке бурлила, в воздухе распространялся запах вареного мяса. Через час старуха поставила горшок перед мной и удалилась. Я тут же принялся за еду и должен признать, что с удовольствием уплел большой кусок бизоньего мяса и выпил весь бульон, хотя в нем не было ни крупицы соли, а чистота горшка смутила бы самого неприхотливого завсегдатая портовых кабаков.
Справедливости ради надо сказать, что принимали меня уважительно и гостеприимно. Я и сегодня мог бы поклясться, что тот закопченный горшок был единственным во всем стойбище.
Насытившись, я вытянулся на земляном полу у догоравшего костра, положил голову на свернутое одеяло и погрузился в раздумья. Снаружи было тихо, только слышалось, как хрустит кукурузой мой мустанг, о котором тоже позаботились хозяева стойбища, да раздавались шаги двух часовых, обходивших мое жилище по кругу. Я стоял, а точнее, лежал лицом к лицу с труднейшей задачей, но как ни ломал голову, не мог ничего придумать. Я сумел проникнуть в стойбище команчей, но как освободить друзей, если и за мной и за ними следила не одна сотня зорких глаз? В конце концов я решил, что утро вечера мудренее, и заставил себя уснуть.
Утром меня разбудило какое-то глухое ворчание. Открыв глаза, я увидел вчерашнюю старуху индеанку. Она уже разожгла костер и ставила на огонь знакомый мне горшок.
Старуха и не пыталась заговорить со мной, что, впрочем, в порядке вещей для того, кто знаком с обычаями индейцев. Позавтракав с не меньшим аппетитом, чем вчера поужинал, я решил было выйти из вигвама, но не успел высунуть голову наружу, как ко мне подскочил один из часовых и направил на меня копье, словно собираясь проткнуть меня, как трактирщик протыкает вертелом цыпленка.
Конечно, я не мог спустить ему подобную наглость, тем более если не хотел раз и навсегда лишиться чести и уважения в глазах хозяев стойбища. Наказать его было делом одной минуты: я перехватил копье у самого наконечника, резко оттолкнул, а затем еще резче потянул на себя. Потеряв равновесие, краснокожий выпустил копье из рук и растянулся на земле.
— Уфф! — взревел он, вскакивая на ноги и выхватил из-за пояса нож.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115