Будто мы поменялись местами, он взрослый, даже седой человек, а я трехлетняя девочка, и внук обнял девочку за шею, чтобы поцеловать, чтобы проститься. Я заплакала, стискивая зубы, боясь напугать Игорька.
Он отстранился:
– Тебе жалко бабушку Марию? – спросил он.
– Мне жалко тебя, – ответила я, пытаясь улыбнуться.
– Но ведь я живой! – воскликнул он, не понимая.
Я снова схватила его в охапку.
– Чего выдумал! – бормотала я, вдыхая, сладостно вдыхая в себя запах синего суконного пальтишка, мальчишечьего пота и еще чего-то бесконечно родного и чистого.
Взявшись за руки, мы вернулись к вагону, там слышался хохот, разливали коньяк в бумажные стаканчики, провозглашали здравицы в честь новых москвичей Ирины и Александра.
Неожиданно толпа расступилась, и я увидела, как к Ирине движется седой красивый человек в распахнутом плаще – на лацкане пиджака темно-малиновая капля депутатского флажка. Впервые я видела директора не по телевизору, он был свежее, чем на экране, и только дрябловатая кожа шеи выдавала немолодые года.
В вытянутой руке, чуточку театрально, он держал роскошный букет поздних роз, протягивал их Ирине, приближался, ничуть не смущаясь, по коридору, который выстроила молодежь, а приблизившись, снял шляпу и поклонился:
– Ирина Андреевна, благодарю за краткий миг, в течение которого вы украсили собою мой, так сказать, предбанник.
Действо, начинавшее быть слишком уж церемонным, обернулось смехом, директору поднесли бумажный стаканчик, он лихо опорожнил его, пожал руку Саши, познакомился со мной и остался возле меня, видно решив, что его место – по возрасту – рядом.
Началась суета, я тискала Игорька, потом обняла Сашу, поцеловала Ирину.
– Постарайтесь понять меня, – шепнула она на прощание, – это не так трудно.
– Постараюсь! – ответила я ей, целуя в лоб. – Будьте дружны! Любите друг друга! Берегите Игорька!
Поезд тронулся тихо, без всякого предупреждения, – а когда-то три раза звонил колокол, – я сначала пошла рядом с вагоном, потом побежала.
– Игорька! – повторяла я им одними губами. – Друг друга!
Они кивали в ответ, соглашаясь, улыбаясь беспечно. Только Игорек плакал, глядя на меня.
Он – единственный.
Жалость унижает, сказал великий. Пусть обсмеют меня просвещенные, только я не согласна: жалость подает надежду.
Я взяла отпуск – очередной и без содержания, – Алю нельзя было оставлять одну, к тому же мне предстояло найти ей сиделку, устроила санитарный час на книговыдаче, мы закрылись на ключ, уселись за столиком в нашей третьей комнате – и вышло вроде прощания. Роскошный – по заказу – торт, шампанское, сбивчивые речи, поцелуи и слезы…
Я старалась веселить своих девчонок, вспоминала наши привязанности, студенческую любовь, как стучала каблуками, собирая книги, а Лиза ругалась или куковала, Тоня ходила с линейкой, Агаша жаловалась, – и мы смеялись, но тут же наворачивались слезы. Нет, устоять невозможно, это выше сил.
– Да, девочки, – вздохнула я, когда первый вал грусти откатился от нас, – вот так крутишься, стареешь, а потом не можешь вспомнить, зачем жила. – Добрая Агаша всплеснула руками, но я остановила ее, повысив голос: – Дерева не посадила, книгу не написала, только выдавала…
– Зато детей вырастила, разве это мало! – Лиза смотрела негодующе, она уже готовилась замуж за своего венгерского студента, думала о детях.
Мало или много это, вырастить детей? Алечка больна, и я только помогала ей обходиться, существовать, а Саша уехал. Суетилась, билась, и вот, в сущности, одна.
– Кто-то строит дороги, открывает звезды, – сказала задумчиво добрая Агаша, – но кто-то должен и книжки студентам выдавать. Вы зря, Софья Сергеевна, мы вот умрем, а какой-то студент станет дедушкой, вспомнит себя молодым, как влюблялся, и нас заодно – кого с линейкой, кого как. Улыбнется.
– Другой в академики выбьется, – подхватила Тоня, – а ведь академику книжки-то мы подавали, а?
Мы рассмеялись. Утешали меня подружки мои дорогие, утешали, я согласилась, им подыгрывая:
– И то верно, сколько народу вокруг – обыкновенного, незнаменитого. Официантки, проводницы, мы, грешные, все живут себе каждый по-своему, а скажи, будто прожили незаметно, неинтересно, зря – глупо выйдет, не по правде. Правда – она в простоте, в обыкновенности, правда не только в успехе, а и в неудаче тоже, правда – это все, что с нами было, лишь бы не стыдно в конце. А какой же стыд обыкновенная жизнь?
Все кивали головой, соглашались, и я заплакала – оттого, что так быстро соглашались, не спорили, не защищали жизнь яркую, заметную, интересную.
Ах, господи! Не от этого плакала я, нет, ведь я теперь одна с Алечкой, и нечего наговаривать на неяркую и неинтересную жизнь – мне было интересно здесь, в библиотеке, я знала, что требуюсь тут, нужна, и это счастье теперь уходило, уходило, вот ведь что. Я одна. И как устроюсь с Алей?..
Домой шла медленно-медленно, петляла по улицам, которые прежде пробегала, не успевая обернуться, разглядывала лепные карнизы старых домов и чувствовала себя школьницей, получившей вечные каникулы.
С Алей в тот день оставалась соседка; едва я вошла, началась падучая, вызвали «скорую», я отвезла дочку в больницу.
Все происходило замедленно, как во сне. Алин припадок я приняла словно посторонняя. Вечером, вернувшись домой, опять поняла, что теперь одна. Абсолютно. Даже без Али.
Я сидела за столом, абажур, висевший над ним, оставил яркий круг в центре стола, мишень. Я не хотела выбираться из круга в пространство комнаты, сидела, вся сжавшись, боясь полумрака, перебирала, как четки, свою жизнь.
Зачем я плыла по течению, не находила, да и не искала сил пойти против судьбы? Выбрать профессию высокого полета, устроить Алю в специнтернат, шагнуть уверенно, сильно, как тот же Иринин директор – не надо званий и почета, – просто исполнить какое-то дело, важное и значительное. А я предпочла жалость, долг, любовь.
Но так ли уж святы эти обязанности, особенно когда требуют жертв – не мелких и легких уступок, совершить которые ничего не стоит, а судеб, жизней, счастья!
Кто сказал, что любовь всегда взаимное благо? А может, страдание? Лишение, тяжесть, отказ?
Кто доказал, что долг – всегда радость? А может, слезы, истязание, мука?
И жалость? Кто думает, что пожалеть – ничего не стоит, ни к чему не обязывает?
Ну, ладно, я все о себе, о себе, а если вокруг поглядеть? Что стоит любовь одного, любящего истинно и верно, к другому, кто не знает любви и не знает чести – попирает ее, топчет, унижает неверностью своей, душевным бесстыдством, ничтожеством?
Все говорят – долг, долг. Верно, есть честные люди, ведь честность, в сущности, и есть долг, но ежели из десятерых пятеро долг понимают лишь как удовольствия собственного пуза, своей мелочной души, чего стоит долг других, честных?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28