- Не имеешь права!
Белобрысый внимательно, с какой-то едва скрытой печалью посмотрел на меня и сказал не очень уверенно:
- Проходи! Тебя не касается! - И снова принялся крутить противогазную, довольно увесистую сумку перед Вовкиным носом. - Ну, будешь еще? Ты это выдумал? Про графиню?
Вот оно что! Про графиню? Ну, хорошо, даже если это и так, какое ему дело?
Я ему что-то вроде этого и сказал.
- Значит, есть дело! - ответил он, вновь вглядываясь в меня.
- Тогда отпусти его, - велел я. Отчего-то сердце успокоилось. Уже не громыхало на всю улицу. - Это я придумал.
Вовка впервые взглянул на меня за все это время. Какой молодец, запоздало восхитился я им. Мог бы сразу сказать, что это не он, а я, но друг мой не из таких.
- Ты? - удивился парень.
Мгновение он стоял, все так же покручивая свою сумку, потом быстро шагнул ко мне и схватил за воротник - я даже отступить не успел.
- Кэ-эк дам! - сказал он мне. - Кэ-эк дам!
- Не имеешь права, - проговорил Вовка и замахнулся довоенным бухгалтерским портфелем на двух железных замках.
- Кэ-эк дам! - твердил свое рыбоглазый, но только говорил, видать, боялся ударить: хоть мы и второклашки, зато нас двое.
Я все-таки нашелся. Придумал такие слова, которые все объяснили.
- За что? - воскликнул я, поворачиваясь к нему лицом. - Ну за что?
Он отцепился от моего воротника и ответил обиженно:
- А за то!
- Но ведь бьют за что-то! - произнес я с выражением, будто артист на сцене. - Все остальное - мм, - я помычал, отыскивая нужное, единственно убедительное слово, и, к собственному удивлению, довольно быстро отыскал его, - варварство!
- А по-твоему не варварство - обзывать графиней замечательного и даже знаменитого человека? Который ни в чем не виноват! И недавно приехал в ваш город!
Парень даже покраснел от злости, а мы с Вовкой стояли разинув рты. Я лично ничего не понимал. Откуда этот пацан...
Он снова крутанул сумкой и сказал с отвращением, даже заикаясь от негодования:
- М-мелюзга!.. А то бы кэ-эк дал!
Белобрысый четвероклассник отвернулся от нас с Вовкой и пошел не оборачиваясь.
- А ты, дурак, толкался! - сказал Вовка, явно обращаясь ко мне. - Это же он и есть!
- Кто? - обернулся я к нему.
- Граф!
- Граф? - Ну этот Вовка. Он просто отупел сегодня. Ничего не понимает. И я закричал на него: - Но я же только подумал, ты можешь сообразить? По-ду-мал!
- Что она графиня?
- Ну, вдруг!
- Вот я и говорю, - улыбнулся Вовка. - Значит, он граф, раз ее внук.
Теперь уже я схватил Вовку за воротник. Заглянул ему в глаза. Но ничегошеньки в них не увидел - ни капли сомнения, ни тени смущения. Глаза у него были ясные и невинные, будто у младенца. Нет, подумал я, толковать сейчас с Вовкой - только время терять. Будем считать, что сегодня он болен. Слегка очумел, например. Подождем до завтра.
Я кивнул своему дружку и сказал:
- Пока!
И побежал за белобрысым.
Он ушел недалеко, и я его легко догнал. Услышав шаги, парень обернулся и сказал:
- А, это ты!
Произнес таким тоном, словно сто лет меня знает и вовсе не он пять минут назад крутил сумкой перед моим носом. Но это хорошо, что он так сказал. Помог мне. Весь день меня мучила, доводила до отчаяния собственная оплошность. Хуже нет, несправедливо человека обидеть, пусть даже совершенно незнакомого, а тут ведь речь шла о старушке, которая дала мне книгу "Что я видел". Чем она виновата? Пальто у нее невиданное? Ну и что? Зато шапка какая - ободранная, щипаная такая, да и перчатки с обрезанными пальцами. Ведь холодно, а она нарочно обрезала перчатки, чтобы записывать удобнее, какую кому книжку выдала. Весь наш класс к ней в библиотеку записался, и весь же класс хохотал, когда я - надо же! - не сказал, а только предположил, что она графиня... Какая дикая несправедливость, и эта несправедливость, придуманная мной, можно сказать, моя собственная несправедливость мучила и терзала меня весь день, и больше всего на свете я хотел избавиться от своей несправедливости, от своей вины.
- Ты ее внук? - начал я с самого главного.
- Все мы чьи-нибудь внуки, - ответил мне парень довольно сурово. Что-то быстро менялось у него настроение.
- Ну, старушки! Из библиотеки?
Парень покосился на меня и ответил:
- Допустим!
И я, захлебываясь, путаясь, повторяясь и, пожалуй, теряя оттого всякую убедительность, принялся объяснять этому внуку, как я записывался в библиотеку, как дали книгу и как я был потрясен удивительным, замечательным, неповторимым пальто его бабушки - таких не было ни у кого во всем нашем городе, а бабушка - моя бабушка! - сказала, что раньше, то есть до революции, так одевались только богатые барыни, вот я и подумал, а вдруг старушка из библиотеки - бывшая графиня.
Я испугался: еще бы, парень, отвернувшись от меня, остановился и начал тихо падать. Сперва он опустил голову, потом согнулся в животе, наконец у него сломались коленки, и он рухнул на снег. Да еще и заикал. Это уж потом, через минуту, я понял, что он так смеется. Поикав, он захохотал. Валялся по снегу и ржал как помешанный. Будто какой-то с ним приступ.
Испуг у меня, конечно, прошел, но валяться от смеха в снегу рядом с этим парнем я не собирался. Что виноват, я понимаю, а хохотать у меня особых причин нет.
Это длилось минут пять. Уже толпа собиралась: две девчонки, похоже первоклассницы, шептались неподалеку. Какой-то красноносый дед с поднятым воротником - еще не остановился, но уже замедлил шаг, качая головой, бормотал что-то в сивые усы. А самое главное - из-за угла появилась наша Анна Николаевна. Окинув нас зорким взглядом, она, конечно же, сразу узнала меня, но бежать, скрываться теперь было бы самым пустым и к тому же бесславным делом. Я топтался над парнем, который все еще хохотал, и умирал от неловкости. Днем столкнул с парты Вовку, отсопел с ним вахту возле печки, а теперь снова в каком-то дурацком положении. Не дай бог, еще подумает, что в снег этого парня свалил я, доказывай потом, объясняйся!
- Эй, вставай, - позвал я внука библиотекарши, - училка идет!
Насчет училки я, конечно, опять загнул. Никто нашу Анну Николаевну так не звал. И не только мы, ее ученики, а все, кто знал, что она учительница, даже народ из других школ, потому что есть такие люди, к которым никакие прозвища и обидные клички не пристают. Они просто выше этих слов. Шагают себе, высоко подняв голову, и даже, если услышат дрянное словцо, сказанное вслед, никогда его не заметят. И тогда у тех, кто такое слово выговорить способен, сама по себе отпадает охота их вспоминать.
Зато других называли, я слыхал. Они останавливались, громко возмущались и потом добивались, чтобы тому-то и тому-то записали в журнал замечание и вызвали в школу родителей, а все равно не помогало.
Почему я назвал Анну Николаевну училкой? Хотел спасти свою шкуру вот причина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170