Наконец кто-то спросил:
- Сколько стоит?
- Пять рублей, - не проговорил, а какими-то жерновами проскрипел Родион Филимонович.
- Ха, бесплатно! - воскликнул тот же голос, но деньги не посыпались на Родиона Филимоновича. Неохотно расставались артисты с денежками, хотя сниматься очень любили!
Постепенно, как бы нехотя, но все-таки карточки покупали. Родион Филимонович понемногу успокаивался. Совал пятерки, трешки, рубли в карман своих широких галифе, но сколько ни совал, не оттягивало этот карман, как булыжником. Больше всех карточек брала старуха в синем, до пят платье. Как всякая старуха, привередливо торговалась, уговаривала Родиона Филимоновича отдать ей по трешке. Он не спорил, согласно кивал, не жалея расставался с нашей продукцией. Голос у старушки был молодой, казался знакомым. Я пригляделся к ней - вот так да! Оказалось, это вчерашняя розовая артистка. Ничего себе, умеют же переделываться, поразился я. Но загремел последний звонок, и артистов как ветром смахнуло.
Снова за стеной барабанила музыка. Мой учитель угрюмо стоял возле ящика, на котором лежали карточки под камешками, ковырял сапогом землю и не смотрел на меня. Я вздохнул: да, дела, ничего себе. И подумать не мог, что Родион Филимонович снимал за деньги. Знал бы...
А что, если знал бы, не пошел с ним, отказался снимать "Фотокором" вволю, первый раз по-настоящему? Пошел бы, только вот эта торговля получилась какая-то неловкая. Стыдная, что ли...
- Ты, Коля, иди-ка, пожалуй, а я останусь, - проговорил Родион Филимонович хрипло, словно со сна. - У тебя вон дела завтра в школе. Еще зайти за кем-то надо...
Я обрадовался: не нравился мне этот театр с напомаженными мужиками. Им бы, честное слово, в армию, хоть и война кончалась, а они тут ошиваются, тоже мне - "Кушать подано". Таланты!
Я подошел к повороту и обернулся. Мой учитель снова помотал головой и с досадой плюнул на землю. Плохо брали карточки, в самом деле.
* * *
Витька был дома, точнее, плавал на ялике вокруг баржи, и мне снова удалось погрести. "Хороший бы из Борецкого разведчик вышел, - думал я, поглядывая на приятеля, - ни звука про другую школу. Значит, даже мне не доверяет".
Меня так и подмывало на Витьку насесть изо всех моих сил - обругать как следует, укорить до слез и вообще надавить на его психику. Но с психикой у меня плоховато получалось - встреча у края света вспоминалась снова и снова: я посреди светлого круга, а оба моих товарища разбегаются в темноту, посылают меня к черту - вот кто, оказывается, виноват.
- Анна Николаевна, - говорю я почти что официально, - велела прийти нам с тобой завтра в школу к двенадцати часам. Она собирается в магазин ненаглядных пособий. Покупать оборудование. Просила помочь.
Прием удается, Витька порывается сказать что-то, отказаться, может быть, но под каким соусом он откажется? Признается мне, что собрался в другую школу? Ну-ка?
Он вовремя спохватывается, нехотя соглашается:
- Приду!
"Придешь, конечно! Как миленький, - соображаю я и снова кляну про себя Витьку: - Значит, решил все сделать втихаря! Даже от меня!" Но обижаться на Борецкого все-таки не могу. Гляжу на баржу, вспоминаю прокуренный голос Витькиного отца, мое открытие фотографии.
- Ну как твой "Лилипут"? - спрашиваю Витьку. - Неужели не снимаешь?
- Пленки нет, - мрачно отвечает Витька.
- Ерунда! Хочешь, достану? И вообще, давай в наш кружок, - зову его не первый раз, он мотает головой.
"Неужели все сербы такие упрямые?" - приходит мне мысль, и я излагаю ее Витьке.
- А ты не знал? - оживился он. - Не упрямые, а гордые!
Мы с ним немножко спорим, я толкую Витьке, что гордый каждый человек, не только сербы. Он соглашается, но твердит, что из каждых самые гордые все же сербы. Я молчу, обдумывая свои слова и поступки. Если горячиться, можно поссориться не по существу, Витька завтра не явится в школу, и я подведу Анну Николаевну.
Простившись с Витькой, иду домой, но моя дорога заворачивает к Дворцу пионеров, и я заглядываю туда на всякий случай. Вахтерша удивляет меня, сказав, что Родион Филимонович в кружке. Я открываю знакомую дверь.
Мой контуженый учитель сидел за своим столом, взявшись ладонями за уши, а его челюсть медленно опускалась и медленно же возвращалась на место, совершая по дороге чуть заметное вращательное движение - так жует сено лошадь. Перед Родионом Филимоновичем стояла столбиком буханка хлеба, с нее срезано куска два, широких, поперек всей буханки, и один такой кусман, посыпанный солью, лежал рядом. Учитель задумчиво разглядывал этот кусище, дожевывал предыдущий и все держался за уши.
- Голова болит? - спросил я.
Родион Филимонович вздрогнул всем телом, быстро вскинул глаза, потом жалобно улыбнулся мне.
- Хочешь? - кивнул он на кусок.
Я не отказался.
- Видишь, как получилось! - сказал Родион Филимонович, показав на пакет. - Сколько наших снимков пропало!
- А! - попробовал я успокоить его. - Задрипанный театришко!
Родион Филимонович покивал согласно.
- А я еще продовольственные карточки потерял. Понимаешь, какое дело, - проговорил он, внимательно оглядывая меня. - Купил эту "Экзакту", продал сапоги, отдал все деньги и тут же потерял.
Вот в чем дело! Теперь понятно, почему он на деньги снимал.
- Хоть продавай аппарат! - вздохнул Родион Филимонович, тоскливо поглядев на "Экзакту". Она лежала рядом с буханкой, такая неуместная тут, блестящая, нарядная, хромированная.
- Ни за что! - воскликнул я.
- Конечно! - обрадованно улыбнулся Родион Филимонович. - Ни за что! Только вот с тобой, - вздохнул он, - нехорошо получилось. Да еще учительница твоя. Встреча двух педагогов, - замотал головой он. - Ничего себе! - Опять вздохнул. - Учительница твоя, видать, хорошая. Вся такая чистенькая.
Я принялся рассказывать про Анну Николаевну, а съехал совсем на другое - жевал черный хлеб с солью, разглядывал дорогого учителя фотографии и вспоминал всякие школьные дела, какие в войну были: про раненых рассказывал, про госпиталь - там в маминой лаборатории я учил таблицу умножения и видел кровь под микроскопом, лейкоциты и эритроциты; про то, как нам давали маленькие булочки на большой перемене, с эконький детский кулачок, и мы, чтобы булки стали побольше, засовывали их в учебник, чтоб не запачкать, совали под парту и партой их давили получался широкий блин, хоть и тонкий, но зато плотный, так что вроде еда получалась увеличенного размера; про то, как уроки в войну начинались при свечах и коптилках, а писали мы на тетрадках, сшитых из газет, прямо по печатным буквам, и это выходило довольно удобно: как пишутся некоторые слова, можно было вычитать в газете; про то, как ходили на уроки с поленьями - это Вовка Крошкин всех заставлял, печку топили казенными дровами, но, чтобы стало потеплее, подбрасывали еще своих, и Вовка со своим упрямым характером собирал дань - каждое утро по полену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170