Сначала мы поливали ее содовым раствором, прохаживались по ней скребками, потом, дважды, проволочными щетками, потом обычными, волосяными — и так до сотого пота, который ручьями струился со всего тела в резиновые сапоги. А старпом обмывал палубу из шланга и покрикивал: — Кто здесь драил? Халтура! Всех без вина оставлю!
Зато в перекуры по его приказу нам вручали наградные — чайники с холодным компотом. Сказочное награждение — после такой работы сидеть в тенечке, пить компот и беседовать о всякой всячине.
— Окунуться бы в море! — размечтался Петя.
— Как человек, чуть не съеденный акулой… — начал я.
— Подумаешь, акула, — пренебрежительно сказал Юрий Прокопьевич. — Бот меня однажды чуть не съел осьминог.
И, уступив нашим требованиям, рассказал: — Это было лет пятнадцать назад, я тогда плавал на «Витязе».
Мы несколько дней отдыхали на Таити и как-то отправились в поход на рифы за кораллами и ракушками. Прогулка — фантастическая!
Я плыл в маске и восхищался неописуемой красотой рифов, образовавших этакое причудливое ущелье. Беспечно подплыл к самому концу ущелья — и окаменел: на меня своими немигающими глазами смотрел гигантский осьминог. Щупальца — не меньше метра! Ну, думаю, выбыл из судовой роли. А осьминог хотя и не движется навстречу, но внимательно меня изучает, словно решая, с какой стороны начать харчить. Я потихоньку отступаю — не движется, я побыстрее — висит на месте и колышет щупальцами. Оглядываюсь, чтобы предупредить товарищей, а они, не обращая внимания на мои отчаянные жесты, плывут прямо по направлению к чудовищу! Быть трагедии! Бросаюсь за ними, погибать — так вместе, но вижу, что ребята один за другим поднимаются из воды на риф, а на крючке одного из них болтается мой осьминог. Правда, он оказался несколько меньших размеров, чем я ожидал, щупальца — сантиметров по десять…
— Вы стали жертвой элементарного оптического обмана, — любезно пояснил Воробышкин. — Я сейчас вам все разъясню. Дело в том…
— Благодарю вас. — Юрий Прокопьевич вежливо шаркнул рези новым сапогом. — Я уже понял.
Воробышкин все-таки порывался теоретически обосновать превращение гигантского спрута в маленького, но вниманием аудитории овладел Леонтий Григорьевич Братковский.
— Это произошло в Петропавловске-на-Камчатке. Свободного причала не оказалось, и мы ошвартовались к борту другого судна.
Сижу я в радиорубке, передаю в Москву сводку и вдруг слышу, что дверь открывается, и кто-то, тяжело сопя, расхаживает за моей спиной. Оборачиваюсь — здоровенный бурый медведь! Не знаю, откуда взялась такая прыть, но я с места выпрыгнул в окно. Радуюсь, что спас свою драгоценную жизнь, а из приемника идет морзянка, Москва запрашивает, в чем дело, почему я замолчал. Откуда им знать, что мое молчание вызвано исключительно уважительной причиной? Ну, ду— маю, скандал будет, эфирное время по минутам расписано, а что делать? Медведь по-хозяйски расхаживает по рубке, с любопытством слушает морзянку и принюхивается к моему пиджаку. Я даже за сердце схватился: не сожрал бы мою трехмесячную зарплату! Но когда он разыскал и с большим энтузиазмом съел пачку печенья, я понял, что он, наверное, ручной и перешел с борта судна, к которому мы ошвартовались. Понять-то понял, а в рубку зайти боюсь: а вдруг медведь не знает, что он ручной? Решил проверить: побежал в капитанскую каюту, набрал конфет и стал бросать их этому субъекту. Хватает на лету! Тогда я конфетами выманил его из рубки и швырнул целую горсть в капитанскую каюту. Медведь прыг туда, а я запер за ним дверь и помчался отстукивать радиограмму. Как раз в эту минуту капитан вошел к себе… Потом мы не раз спрашивали, выпил ли он со своим гостем на брудершафт, но капитан отмалчивался…
Выдраив пеленгаторную палубу до зеркального блеска, обгоревшие, донельзя грязные, но довольные {старпом великодушно признал, что даже палубная команда не сработала бы лучше), мы отправились приводить себя в порядок и обедать.
А в четверг аврал продолжился: на этот раз нам доверили выкрасить кнехты, клюзы и лебедки на баке. Возглавил новоиспеченных маляров Олег Ананьевич Ростовцев, и благодаря этому работу мы закончили досрочно. Не только потому, что он оказался маляром высокого класса, но и потому, что, когда свободные от вахт ребята приходили поглазеть, как сам капитан красит лебедку, боцман Петр Андреевич Тарутин без лишних разговоров вручал им кисти и скребки.
Отказываться, сами понимаете, было неудобно («Что, у капитана больше времени, чем у тебя?»), и наш полк вырос вдвое.
Я обработал чернью три кнехта, два клюза и турачку брашпиля и был ужасно доволен, когда боцман во всеуслышание объявил, что выкрашенные мною предметы — настоящее учебное пособие для начинающих маляров. Артемий Харлампович с этим выводом согласился, Да, настоящее учебное пособие. Вся палубная команда, добавил он, должна побывать здесь и ознакомиться с этими кнехтами и клюзами, чтобы раз навсегда понять, как не надо работать, ибо я израсходовал слишком много краски.
Вот и угоди начальству!
Антинаучный штиль, подъем вертушек и мелочи быта
Первый период Тропического эксперимента заканчивается. Три недели мы дрейфовали в заданном районе своего полигона, непрерывно, по двадцать четыре часа в сутки уговаривая океан, атмосферу и солнце поделиться своими секретами. Все добытые показания немедленно превращались в точки-тире и уходили в эфир, становясь общим достоянием всех участников Тропического эксперимента.
Завтра мы уходим в Дакар. Нужно спешить, потому что вскоре начнется одиннадцатибальный шторм. Необходимо срочно закрепить всю расположенную на палубных надстройках аппаратуру и стремительно покидать это гиблое место, иначе беды не миновать. Даже как-то не верится, что море, такое милое и ласковое, к ночи превратится в бурлящий котел. Самое удивительное, что синоптики во главе с Шараповым, чрезмерно доверяя своим картам, проморгали приближение шторма — его предсказал Воробышкин.
— Мое дело-предупредить, — с достоинством говорил он, намертво прикручивая капроновым шнуром свои приборы. — В районе нашего полигона к двадцати четырем часам по Гринвичу сила ветра достигнет тридцати двух метров в секунду.
— Что вы говорите! — ужасались слушатели. — А Шарапов ничего и не подозревает!
— Подлинно научное предвидение основывается на интуиции, разъяснял Воробышкин. — Интуиция и озарение — вот что отличает настоящего ученого от дилетанта.
Хотя это звучало очень убедительно, Шарапов проявил себя маловером и скептиком. Боюсь, что слова, которые он процедил сквозь зубы, показались бы Воробышкину обидными: мне даже неловко повторить, что Шарапов посоветовал ему сделать со своей интуицией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Зато в перекуры по его приказу нам вручали наградные — чайники с холодным компотом. Сказочное награждение — после такой работы сидеть в тенечке, пить компот и беседовать о всякой всячине.
— Окунуться бы в море! — размечтался Петя.
— Как человек, чуть не съеденный акулой… — начал я.
— Подумаешь, акула, — пренебрежительно сказал Юрий Прокопьевич. — Бот меня однажды чуть не съел осьминог.
И, уступив нашим требованиям, рассказал: — Это было лет пятнадцать назад, я тогда плавал на «Витязе».
Мы несколько дней отдыхали на Таити и как-то отправились в поход на рифы за кораллами и ракушками. Прогулка — фантастическая!
Я плыл в маске и восхищался неописуемой красотой рифов, образовавших этакое причудливое ущелье. Беспечно подплыл к самому концу ущелья — и окаменел: на меня своими немигающими глазами смотрел гигантский осьминог. Щупальца — не меньше метра! Ну, думаю, выбыл из судовой роли. А осьминог хотя и не движется навстречу, но внимательно меня изучает, словно решая, с какой стороны начать харчить. Я потихоньку отступаю — не движется, я побыстрее — висит на месте и колышет щупальцами. Оглядываюсь, чтобы предупредить товарищей, а они, не обращая внимания на мои отчаянные жесты, плывут прямо по направлению к чудовищу! Быть трагедии! Бросаюсь за ними, погибать — так вместе, но вижу, что ребята один за другим поднимаются из воды на риф, а на крючке одного из них болтается мой осьминог. Правда, он оказался несколько меньших размеров, чем я ожидал, щупальца — сантиметров по десять…
— Вы стали жертвой элементарного оптического обмана, — любезно пояснил Воробышкин. — Я сейчас вам все разъясню. Дело в том…
— Благодарю вас. — Юрий Прокопьевич вежливо шаркнул рези новым сапогом. — Я уже понял.
Воробышкин все-таки порывался теоретически обосновать превращение гигантского спрута в маленького, но вниманием аудитории овладел Леонтий Григорьевич Братковский.
— Это произошло в Петропавловске-на-Камчатке. Свободного причала не оказалось, и мы ошвартовались к борту другого судна.
Сижу я в радиорубке, передаю в Москву сводку и вдруг слышу, что дверь открывается, и кто-то, тяжело сопя, расхаживает за моей спиной. Оборачиваюсь — здоровенный бурый медведь! Не знаю, откуда взялась такая прыть, но я с места выпрыгнул в окно. Радуюсь, что спас свою драгоценную жизнь, а из приемника идет морзянка, Москва запрашивает, в чем дело, почему я замолчал. Откуда им знать, что мое молчание вызвано исключительно уважительной причиной? Ну, ду— маю, скандал будет, эфирное время по минутам расписано, а что делать? Медведь по-хозяйски расхаживает по рубке, с любопытством слушает морзянку и принюхивается к моему пиджаку. Я даже за сердце схватился: не сожрал бы мою трехмесячную зарплату! Но когда он разыскал и с большим энтузиазмом съел пачку печенья, я понял, что он, наверное, ручной и перешел с борта судна, к которому мы ошвартовались. Понять-то понял, а в рубку зайти боюсь: а вдруг медведь не знает, что он ручной? Решил проверить: побежал в капитанскую каюту, набрал конфет и стал бросать их этому субъекту. Хватает на лету! Тогда я конфетами выманил его из рубки и швырнул целую горсть в капитанскую каюту. Медведь прыг туда, а я запер за ним дверь и помчался отстукивать радиограмму. Как раз в эту минуту капитан вошел к себе… Потом мы не раз спрашивали, выпил ли он со своим гостем на брудершафт, но капитан отмалчивался…
Выдраив пеленгаторную палубу до зеркального блеска, обгоревшие, донельзя грязные, но довольные {старпом великодушно признал, что даже палубная команда не сработала бы лучше), мы отправились приводить себя в порядок и обедать.
А в четверг аврал продолжился: на этот раз нам доверили выкрасить кнехты, клюзы и лебедки на баке. Возглавил новоиспеченных маляров Олег Ананьевич Ростовцев, и благодаря этому работу мы закончили досрочно. Не только потому, что он оказался маляром высокого класса, но и потому, что, когда свободные от вахт ребята приходили поглазеть, как сам капитан красит лебедку, боцман Петр Андреевич Тарутин без лишних разговоров вручал им кисти и скребки.
Отказываться, сами понимаете, было неудобно («Что, у капитана больше времени, чем у тебя?»), и наш полк вырос вдвое.
Я обработал чернью три кнехта, два клюза и турачку брашпиля и был ужасно доволен, когда боцман во всеуслышание объявил, что выкрашенные мною предметы — настоящее учебное пособие для начинающих маляров. Артемий Харлампович с этим выводом согласился, Да, настоящее учебное пособие. Вся палубная команда, добавил он, должна побывать здесь и ознакомиться с этими кнехтами и клюзами, чтобы раз навсегда понять, как не надо работать, ибо я израсходовал слишком много краски.
Вот и угоди начальству!
Антинаучный штиль, подъем вертушек и мелочи быта
Первый период Тропического эксперимента заканчивается. Три недели мы дрейфовали в заданном районе своего полигона, непрерывно, по двадцать четыре часа в сутки уговаривая океан, атмосферу и солнце поделиться своими секретами. Все добытые показания немедленно превращались в точки-тире и уходили в эфир, становясь общим достоянием всех участников Тропического эксперимента.
Завтра мы уходим в Дакар. Нужно спешить, потому что вскоре начнется одиннадцатибальный шторм. Необходимо срочно закрепить всю расположенную на палубных надстройках аппаратуру и стремительно покидать это гиблое место, иначе беды не миновать. Даже как-то не верится, что море, такое милое и ласковое, к ночи превратится в бурлящий котел. Самое удивительное, что синоптики во главе с Шараповым, чрезмерно доверяя своим картам, проморгали приближение шторма — его предсказал Воробышкин.
— Мое дело-предупредить, — с достоинством говорил он, намертво прикручивая капроновым шнуром свои приборы. — В районе нашего полигона к двадцати четырем часам по Гринвичу сила ветра достигнет тридцати двух метров в секунду.
— Что вы говорите! — ужасались слушатели. — А Шарапов ничего и не подозревает!
— Подлинно научное предвидение основывается на интуиции, разъяснял Воробышкин. — Интуиция и озарение — вот что отличает настоящего ученого от дилетанта.
Хотя это звучало очень убедительно, Шарапов проявил себя маловером и скептиком. Боюсь, что слова, которые он процедил сквозь зубы, показались бы Воробышкину обидными: мне даже неловко повторить, что Шарапов посоветовал ему сделать со своей интуицией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43