Я рисковал из-за этой иконы жизнью, за нее я погубил более двух десятков человек, а этот француз просто стянул ее, воспользовавшись моим отсутствием. Я имею право на эту вещь, и я ее возьму, хотя бы мне снова пришлось кого-нибудь убить для этого!”
Он перевернулся на спину и заложил руки за голову, приняв свою излюбленную позу, в которой было так удобно предаваться мечтам о богатстве и всеобщем уважении. Тут ему пришло в голову, что он безоружен, и что без шума справиться голыми руками с вооруженным часовым будет не так-то просто. Обдумав это, пан Кшиштоф мысленно махнул рукой: после знамения, ниспосланного ему свыше под видом жуликоватого капитанского денщика, Огинский снова уверовал в свою счастливую звезду и рассчитывал, что в нужный момент что-нибудь подходящее обязательно подвернется ему под руку.
Все вышло именно так, как он рассчитывал. С огромным трудом дождавшись темноты, пан Кшиштоф вынужден был еще более полутора часов после ее наступления сидеть в кустах, прежде чем уланы наконец-то угомонились, и до его убежища перестали доноситься их пьяные вопли, пение и громкий хохот. От нечего делать пан Кшиштоф даже вспомнил княжну Марию, подумав о том, каково ей сейчас сидеть квартиранткой в собственном доме у постели умирающего деда и слушать эту мерзкую какофонию. Девица была хороша чрезвычайно и в действительности очень нуждалась в защите; у пана Кшиштофа, однако, хватало собственных неотложных дел, и мысль о попавшей в беду княжне прошла по самой поверхности его сознания, ни на йоту не проникнув вглубь и не вызвав у Огинского никаких эмоций. Княжна была сама по себе, и Кшиштоф Огинский тоже был сам по себе. Сейчас ему было не до сватовства и не до рыцарских поз, тем более, что перед остриями уланских пик разыгрывать рыцаря Круглого стола казалось не только опасным и глупым, но и совершенно бесполезным. Кавалеристы капитана Жюно, как и сам капитан, вряд ли оценили бы актерское мастерство пана Кшиштофа, и его бенефис в роли сэра Ланселота наверняка закончился бы обещанной капитаном прогулкой за гумно в компании нескольких стрелков.
Поэтому пан Кшиштоф спокойно выбросил из головы и княжну, и ее деда, старого князя. Чутко прислушавшись к наступившей тишине, он осторожно, стараясь не трещать ветвями, покинул свою нору и так же осторожно двинулся вперед.
Ночь была тихой и теплой. Именно про такие ночи говорят, что они нежны. В кронах деревьев замогильным голосом кричала какая-то ночная птица, в траве кто-то старательно и непрерывно стрекотал – так громко, что даже равнодушный к чудесам природы пан Кшиштоф задумался, кто бы это мог быть: какие-нибудь экзотические цикады или обыкновенные сверчки. В конюшне, вдоль стены которой тенью крался последний отпрыск боковой ветви славного рода Огинских, тяжело переступали копытами, вздыхали и фыркали рыжие уланские лошади.
У распахнутых ворот конюшни кто-то забыл прислоненные к стене четырехзубые вилы. Рука пана Кшиштофа словно сама собой протянулась сквозь бархатный мрак и сомкнулась на отполированном прикосновениями мозолистых крестьянских ладоней деревянном черенке. Вилы легли в руки как-то очень правильно, ладно, словно были некогда утраченной и вновь счастливо обретенной частью организма. Взяв это холопское оружие наперевес, гордый пан Кшиштоф, пригнувшись, стал красться сквозь ночь к повозкам, ориентируясь по свету горевшего на заднем дворе костра и размеренным шагам бродившего на границе света и тьмы часового.
Ночь была нежна, и она не стала менее нежной, когда пан Кшиштоф, отведя вилы немного назад, с силой вонзил их в поясницу ходившего вокруг повозок улана. Улан покачнулся и, сказавши “а-ах-х!..”, выронил ружье. Предусмотрительный пан Кшиштоф поймал ружье одной рукой, другой придерживая обмякшее тело улана. Это было тяжело, но пан Кшиштоф справился и ухитрился опустить и тело, и ружье на брусчатку двора, не произведя при этом почти никакого шума.
Теперь, когда часовой был мастерски выведен за скобки, как в простейшей арифметической задаче, все сделалось просто и понятно. Забрав на всякий случай саблю улана, пан Кшиштоф, почти не таясь, приблизился к повозке капитана Жюно, выделявшейся среди прочих своим обтянутым кожей полукруглым верхом. Остановившись подле повозки, он на всякий случай огляделся по сторонам, держа перед собой наготове саблю, которая зеркально отсвечивала в оранжевых отблесках костра и выглядела в таком освещении даже более грозно, нежели при свете дня.
Убедившись в том, что вокруг тихо и что расположившиеся на ночлег уланы своим многоголосым храпом заглушают все ночные звуки, пан Кшиштоф взял ненужную ему сейчас саблю под мышку и обеими руками по-хозяйски зарылся в содержимое капитанского возка.
Первым делом ему под руки попалось нечто, на ощупь более всего напоминавшее пыльный, туго набитый чем-то весьма твердым и тяжелым сапог со шпорой. Рядом с первым сапогом пан Кшиштоф обнаружил еще один, судя по всему, парный, и, уже успев раздраженно дернуть за этот второй сапог, вдруг сообразил, что это за сапоги и что находится внутри них.
– А! – глупо закричал спросонья денщик капитана Жюно Поль. – Ке дьябль?! Часовой! Тревога!!!
Пан Кшиштоф рубанул мерзавца, спутавшего ему все планы, саблей, но сабля зацепилась за верх кибитки, и денщик продолжал орать во всю глотку и отлягиваться от пана Кшиштофа сапогами.
Уже понимая, что ему снова не повезло и что все окончательно пропало, пан Кшиштоф ткнул саблей, как вертелом, в темноту кибитки, попав во что-то мягкое. От этого положение только ухудшилось, потому что денщик, которому острие сабли вонзилось пониже спины, заорал без слов и таким дурным голосом, что пана Кшиштофа перекосило от отвращения.
Недорезанный денщик орал именно, как недорезанный – громко и визгливо. Пан Кшиштоф еще три или четыре раза ткнул саблей в мягкое, с неожиданной трезвостью понимая при этом, что дело кончено и что своими колющими ударами он добьется только того, что жирная свинья денщик будет с почестями отправлен домой в санитарном обозе и, может быть, получит за свои никогда не имевшие места подвиги орден Почетного легиона и пожизненную пенсию, которой ему, пану Кшиштофу, вполне хватило бы для безбедного существования. От обиды, произведенной этим вполне логичным предположением, он пырнул визжащую темноту острием сабли с совершенно нечеловеческой силой. Темнота отозвалась столь же нечеловеческим воплем и похожим на близкий удар молнии выстрелом из пистолета, который наконец-то подвернулся денщику под руку. Хотя выстрел был произведен почти в упор, бедняга Поль второпях ухитрился промахнуться, и пуля, шевельнув волосы на голове пана Кшиштофа, ушла в ночное небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Он перевернулся на спину и заложил руки за голову, приняв свою излюбленную позу, в которой было так удобно предаваться мечтам о богатстве и всеобщем уважении. Тут ему пришло в голову, что он безоружен, и что без шума справиться голыми руками с вооруженным часовым будет не так-то просто. Обдумав это, пан Кшиштоф мысленно махнул рукой: после знамения, ниспосланного ему свыше под видом жуликоватого капитанского денщика, Огинский снова уверовал в свою счастливую звезду и рассчитывал, что в нужный момент что-нибудь подходящее обязательно подвернется ему под руку.
Все вышло именно так, как он рассчитывал. С огромным трудом дождавшись темноты, пан Кшиштоф вынужден был еще более полутора часов после ее наступления сидеть в кустах, прежде чем уланы наконец-то угомонились, и до его убежища перестали доноситься их пьяные вопли, пение и громкий хохот. От нечего делать пан Кшиштоф даже вспомнил княжну Марию, подумав о том, каково ей сейчас сидеть квартиранткой в собственном доме у постели умирающего деда и слушать эту мерзкую какофонию. Девица была хороша чрезвычайно и в действительности очень нуждалась в защите; у пана Кшиштофа, однако, хватало собственных неотложных дел, и мысль о попавшей в беду княжне прошла по самой поверхности его сознания, ни на йоту не проникнув вглубь и не вызвав у Огинского никаких эмоций. Княжна была сама по себе, и Кшиштоф Огинский тоже был сам по себе. Сейчас ему было не до сватовства и не до рыцарских поз, тем более, что перед остриями уланских пик разыгрывать рыцаря Круглого стола казалось не только опасным и глупым, но и совершенно бесполезным. Кавалеристы капитана Жюно, как и сам капитан, вряд ли оценили бы актерское мастерство пана Кшиштофа, и его бенефис в роли сэра Ланселота наверняка закончился бы обещанной капитаном прогулкой за гумно в компании нескольких стрелков.
Поэтому пан Кшиштоф спокойно выбросил из головы и княжну, и ее деда, старого князя. Чутко прислушавшись к наступившей тишине, он осторожно, стараясь не трещать ветвями, покинул свою нору и так же осторожно двинулся вперед.
Ночь была тихой и теплой. Именно про такие ночи говорят, что они нежны. В кронах деревьев замогильным голосом кричала какая-то ночная птица, в траве кто-то старательно и непрерывно стрекотал – так громко, что даже равнодушный к чудесам природы пан Кшиштоф задумался, кто бы это мог быть: какие-нибудь экзотические цикады или обыкновенные сверчки. В конюшне, вдоль стены которой тенью крался последний отпрыск боковой ветви славного рода Огинских, тяжело переступали копытами, вздыхали и фыркали рыжие уланские лошади.
У распахнутых ворот конюшни кто-то забыл прислоненные к стене четырехзубые вилы. Рука пана Кшиштофа словно сама собой протянулась сквозь бархатный мрак и сомкнулась на отполированном прикосновениями мозолистых крестьянских ладоней деревянном черенке. Вилы легли в руки как-то очень правильно, ладно, словно были некогда утраченной и вновь счастливо обретенной частью организма. Взяв это холопское оружие наперевес, гордый пан Кшиштоф, пригнувшись, стал красться сквозь ночь к повозкам, ориентируясь по свету горевшего на заднем дворе костра и размеренным шагам бродившего на границе света и тьмы часового.
Ночь была нежна, и она не стала менее нежной, когда пан Кшиштоф, отведя вилы немного назад, с силой вонзил их в поясницу ходившего вокруг повозок улана. Улан покачнулся и, сказавши “а-ах-х!..”, выронил ружье. Предусмотрительный пан Кшиштоф поймал ружье одной рукой, другой придерживая обмякшее тело улана. Это было тяжело, но пан Кшиштоф справился и ухитрился опустить и тело, и ружье на брусчатку двора, не произведя при этом почти никакого шума.
Теперь, когда часовой был мастерски выведен за скобки, как в простейшей арифметической задаче, все сделалось просто и понятно. Забрав на всякий случай саблю улана, пан Кшиштоф, почти не таясь, приблизился к повозке капитана Жюно, выделявшейся среди прочих своим обтянутым кожей полукруглым верхом. Остановившись подле повозки, он на всякий случай огляделся по сторонам, держа перед собой наготове саблю, которая зеркально отсвечивала в оранжевых отблесках костра и выглядела в таком освещении даже более грозно, нежели при свете дня.
Убедившись в том, что вокруг тихо и что расположившиеся на ночлег уланы своим многоголосым храпом заглушают все ночные звуки, пан Кшиштоф взял ненужную ему сейчас саблю под мышку и обеими руками по-хозяйски зарылся в содержимое капитанского возка.
Первым делом ему под руки попалось нечто, на ощупь более всего напоминавшее пыльный, туго набитый чем-то весьма твердым и тяжелым сапог со шпорой. Рядом с первым сапогом пан Кшиштоф обнаружил еще один, судя по всему, парный, и, уже успев раздраженно дернуть за этот второй сапог, вдруг сообразил, что это за сапоги и что находится внутри них.
– А! – глупо закричал спросонья денщик капитана Жюно Поль. – Ке дьябль?! Часовой! Тревога!!!
Пан Кшиштоф рубанул мерзавца, спутавшего ему все планы, саблей, но сабля зацепилась за верх кибитки, и денщик продолжал орать во всю глотку и отлягиваться от пана Кшиштофа сапогами.
Уже понимая, что ему снова не повезло и что все окончательно пропало, пан Кшиштоф ткнул саблей, как вертелом, в темноту кибитки, попав во что-то мягкое. От этого положение только ухудшилось, потому что денщик, которому острие сабли вонзилось пониже спины, заорал без слов и таким дурным голосом, что пана Кшиштофа перекосило от отвращения.
Недорезанный денщик орал именно, как недорезанный – громко и визгливо. Пан Кшиштоф еще три или четыре раза ткнул саблей в мягкое, с неожиданной трезвостью понимая при этом, что дело кончено и что своими колющими ударами он добьется только того, что жирная свинья денщик будет с почестями отправлен домой в санитарном обозе и, может быть, получит за свои никогда не имевшие места подвиги орден Почетного легиона и пожизненную пенсию, которой ему, пану Кшиштофу, вполне хватило бы для безбедного существования. От обиды, произведенной этим вполне логичным предположением, он пырнул визжащую темноту острием сабли с совершенно нечеловеческой силой. Темнота отозвалась столь же нечеловеческим воплем и похожим на близкий удар молнии выстрелом из пистолета, который наконец-то подвернулся денщику под руку. Хотя выстрел был произведен почти в упор, бедняга Поль второпях ухитрился промахнуться, и пуля, шевельнув волосы на голове пана Кшиштофа, ушла в ночное небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91