Предположить, что бежавшие в леса мужики станут грабить и убивать всех подряд, и в особенности французов, было легко и вполне логично, но скакать в неприятельской форме ночью через лес, полный этих мужиков, оказалось очень неуютно. Пан Кшиштоф вертел головой во все стороны, бросая испуганные взгляды в темную лесную чащу, где время от времени светлыми пятнами белели стволы берез.
Вацлав не думал о разбойниках и не испытывал страха перед ночной темнотой. Нечаянно вспомнив о княжне Марии, он немедленно с головой ушел в мечтания. Какая-то небольшая часть его сознания продолжала следить за дорогой и погонять лошадь, чтобы не отстать от скакавшего впереди пана Кшиштофа, но все остальные силы души Вацлава Огинского были направлены на придумывание все новых и новых подробностей будущей встречи с княжной. Подробности эти в большинстве своем были совершенно фантастическими, и Вацлав об этом знал. Но воображать себе романтические сцены было все-таки приятнее, чем думать о подстерегавших его опасностях, доводя себя до того позорного состояния, когда человек вздрагивает от каждого шороха и готов с женским визгом бежать сломя голову куда глаза глядят при виде промелькнувшей птицы. Продумывать план предстоящих действий было нечего: он был готов. Им с кузеном надобно было догнать уланский полк, отыскать в обозе повозку капитана Жюно, подобраться к ней, завладеть иконой и, освободив попутно княжну, скрыться. План этот очень мало напоминал подробную диспозицию, составляемую полководцем перед началом сражения; более всего он был похож на мечтания проигравшегося в прах офицера, думающего нечаянно найти у себя в кармане незамеченный ранее рубль и на рубль этот не только отыграть все свои деньги, но и подчистую выпотрошить своих партнеров. У Вацлава Огинского под началом не было никаких войск, передвижения, атаки и отступления коих ему нужно было бы планировать; не знал он и того, где и при каких обстоятельствах они с Кшиштофом настигнут французов. Поэтому думать о том, с какой стороны он подберется к капитанской повозке, можно было с таким же успехом, как и о том, какие слова он скажет при встрече молодой княжне, но думать о княжне казалось приятнее, чем о французах.
Наступивший вечер принес очень мало прохлады. Расстегнутые воротники мундиров не спасали от жары, из-под хвостатых касок по пыльным лицам струился пот, затекая в глаза и вызывая самые неприятные ощущения. Вацлав протер глаза потной ладонью, но от этого сделалось только хуже: глаза защипало так, что он вынужден был зажмуриться.
В этот самый момент на дорогу, прямо под копыта лошади, на которой ехал пан Кшиштоф, выскочили какие-то оборванные, волосатые люди. Лошадь шарахнулась в сторону, увлекая за собой заводную, которая была привязана поводьями к луке седла, но один из оборванцев ловко схватил ее за поводья костлявой, с обломанными ногтями рукой. В другой его руке блеснуло острое лезвие топора.
Выбежавшие из леса люди действовали в полном молчании, как сбившиеся в стаю пауки-охотники. Пауки не охотятся стаями, но эти люди напоминали именно пауков. В гробовой тишине бросились они со всех сторон на ехавшего первым пана Кшиштофа, выставив перед собою, как ядовитые жала, пики и рогатины. Будь на месте Огинского кто-то другой, более храбрый или хотя бы чуть менее трусливый, дело бы решилось за пару секунд. Да оно и решилось именно за пару секунд, хотя и вовсе не так, как предполагали эти лесные люди-пауки.
Заяц проснулся в душе пана Кшиштофа намного раньше, чем он успел осмыслить то, что видели его глаза. Шпоры глубоко вонзились в лошадиные бока, а сабля, которой пан Кшиштоф вместо плетки погонял лошадь, словно сама собой взвилась в воздух и опустилась на покрытый густыми волосами череп разбойника, державшего лошадь под уздцы. Никакой герой, поднаторевший в ночных схватках с бандитами, не смог бы действовать быстрее и правильнее, чем перетрусивший до полной потери способности соображать Кшиштоф Огинский. Пришпоренная лошадь взвилась на дыбы и рванулась вперед, опрокинув убитого разбойника и разбросав тех, что загораживали ей дорогу. Вторая, привязанная к ней, лошадь послужила дополнительным тараном, по дороге затоптав одного из упавших.
Вацлав, к этому моменту все еще не до конца сморгнувший пот, который попал ему в глаза, щурясь и почти ничего не видя, но поняв уже, что на них напали, мог только следовать за кузеном. Он видел мельтешившие кругом темные фигуры, слышал крики и страшные ругательства, внезапно сменившие тишину. Несколько растерявшись от неожиданности, он целиком положился на мнение своего более опытного родственника. Секунды хватило ему на то, чтобы признать избранную Кшиштофом тактику единственно возможной при сложившихся обстоятельствах; в следующее мгновение он уже дал шпоры своей лошади, которая и без него успела сообразить, что надобно бежать за своими товарками.
Справа мелькнуло широкое загорелое лицо с оскаленным, обросшим волосами ртом. Вацлав увидел медвежью рогатину, направленную ему в грудь, и выстрелил в оскаленное лицо из пистолета, неизвестно как очутившегося у него в руке. Лицо заволоклось пороховым дымом, послышался крик, и рогатина, вильнув в сторону, слабо и безопасно ударилась, о лошадиный круп. Чьи-то цепкие пальцы ухватились за колено Вацлава, соскользнули, царапнули гладкую кожу сапога, уцепились было за подпругу, но опять соскользнули; кто-то выпалил из ружья, и пуля просвистела совсем рядом со щекой Вацлава.
Он не сразу понял, что уже прорвался сквозь строй нападавших. Вслед ему дали неровный залп, но ни одна из пуль не задела молодого Огинского. Погоняя лошадь, он торопился вдогонку за Кшиштофом, который так гнал, что уже успел ускакать довольно далеко.
Лошадь Вацлава, напротив, шла все медленнее, несмотря на прилагаемые им усилия. Рысь ее сделалась какой-то неровной и вихляющей, словно лошадь вот-вот собиралась упасть. Очевидно было, что она либо находится в последней стадии усталости, либо ранена последним ружейным залпом. Пан Кшиштоф с заводной лошадью все дальше уходил вперед, не оглядываясь и не слыша криков кузена. Наконец он вовсе скрылся из вида за поворотом дороги, и вскоре, проскакав еще две или три версты, лошадь Вацлава сначала остановилась, а потом медленно, тяжело легла в пыль, вытянув ноги и устало запрокинув голову.
К вечеру владевшее княжной Марией холодное ожесточение несколько ослабло, уступив место обыкновенной усталости. Жара, пыль и тряска сделали свое дело: теперь княжна гораздо сильнее мечтала об отдыхе и еде, чем о мести. Ей было стыдно: она не думала, что окажется такой слабой. На самом же деле то, что казалось ей слабостью и малодушием, было просто признаком душевного и физического здоровья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Вацлав не думал о разбойниках и не испытывал страха перед ночной темнотой. Нечаянно вспомнив о княжне Марии, он немедленно с головой ушел в мечтания. Какая-то небольшая часть его сознания продолжала следить за дорогой и погонять лошадь, чтобы не отстать от скакавшего впереди пана Кшиштофа, но все остальные силы души Вацлава Огинского были направлены на придумывание все новых и новых подробностей будущей встречи с княжной. Подробности эти в большинстве своем были совершенно фантастическими, и Вацлав об этом знал. Но воображать себе романтические сцены было все-таки приятнее, чем думать о подстерегавших его опасностях, доводя себя до того позорного состояния, когда человек вздрагивает от каждого шороха и готов с женским визгом бежать сломя голову куда глаза глядят при виде промелькнувшей птицы. Продумывать план предстоящих действий было нечего: он был готов. Им с кузеном надобно было догнать уланский полк, отыскать в обозе повозку капитана Жюно, подобраться к ней, завладеть иконой и, освободив попутно княжну, скрыться. План этот очень мало напоминал подробную диспозицию, составляемую полководцем перед началом сражения; более всего он был похож на мечтания проигравшегося в прах офицера, думающего нечаянно найти у себя в кармане незамеченный ранее рубль и на рубль этот не только отыграть все свои деньги, но и подчистую выпотрошить своих партнеров. У Вацлава Огинского под началом не было никаких войск, передвижения, атаки и отступления коих ему нужно было бы планировать; не знал он и того, где и при каких обстоятельствах они с Кшиштофом настигнут французов. Поэтому думать о том, с какой стороны он подберется к капитанской повозке, можно было с таким же успехом, как и о том, какие слова он скажет при встрече молодой княжне, но думать о княжне казалось приятнее, чем о французах.
Наступивший вечер принес очень мало прохлады. Расстегнутые воротники мундиров не спасали от жары, из-под хвостатых касок по пыльным лицам струился пот, затекая в глаза и вызывая самые неприятные ощущения. Вацлав протер глаза потной ладонью, но от этого сделалось только хуже: глаза защипало так, что он вынужден был зажмуриться.
В этот самый момент на дорогу, прямо под копыта лошади, на которой ехал пан Кшиштоф, выскочили какие-то оборванные, волосатые люди. Лошадь шарахнулась в сторону, увлекая за собой заводную, которая была привязана поводьями к луке седла, но один из оборванцев ловко схватил ее за поводья костлявой, с обломанными ногтями рукой. В другой его руке блеснуло острое лезвие топора.
Выбежавшие из леса люди действовали в полном молчании, как сбившиеся в стаю пауки-охотники. Пауки не охотятся стаями, но эти люди напоминали именно пауков. В гробовой тишине бросились они со всех сторон на ехавшего первым пана Кшиштофа, выставив перед собою, как ядовитые жала, пики и рогатины. Будь на месте Огинского кто-то другой, более храбрый или хотя бы чуть менее трусливый, дело бы решилось за пару секунд. Да оно и решилось именно за пару секунд, хотя и вовсе не так, как предполагали эти лесные люди-пауки.
Заяц проснулся в душе пана Кшиштофа намного раньше, чем он успел осмыслить то, что видели его глаза. Шпоры глубоко вонзились в лошадиные бока, а сабля, которой пан Кшиштоф вместо плетки погонял лошадь, словно сама собой взвилась в воздух и опустилась на покрытый густыми волосами череп разбойника, державшего лошадь под уздцы. Никакой герой, поднаторевший в ночных схватках с бандитами, не смог бы действовать быстрее и правильнее, чем перетрусивший до полной потери способности соображать Кшиштоф Огинский. Пришпоренная лошадь взвилась на дыбы и рванулась вперед, опрокинув убитого разбойника и разбросав тех, что загораживали ей дорогу. Вторая, привязанная к ней, лошадь послужила дополнительным тараном, по дороге затоптав одного из упавших.
Вацлав, к этому моменту все еще не до конца сморгнувший пот, который попал ему в глаза, щурясь и почти ничего не видя, но поняв уже, что на них напали, мог только следовать за кузеном. Он видел мельтешившие кругом темные фигуры, слышал крики и страшные ругательства, внезапно сменившие тишину. Несколько растерявшись от неожиданности, он целиком положился на мнение своего более опытного родственника. Секунды хватило ему на то, чтобы признать избранную Кшиштофом тактику единственно возможной при сложившихся обстоятельствах; в следующее мгновение он уже дал шпоры своей лошади, которая и без него успела сообразить, что надобно бежать за своими товарками.
Справа мелькнуло широкое загорелое лицо с оскаленным, обросшим волосами ртом. Вацлав увидел медвежью рогатину, направленную ему в грудь, и выстрелил в оскаленное лицо из пистолета, неизвестно как очутившегося у него в руке. Лицо заволоклось пороховым дымом, послышался крик, и рогатина, вильнув в сторону, слабо и безопасно ударилась, о лошадиный круп. Чьи-то цепкие пальцы ухватились за колено Вацлава, соскользнули, царапнули гладкую кожу сапога, уцепились было за подпругу, но опять соскользнули; кто-то выпалил из ружья, и пуля просвистела совсем рядом со щекой Вацлава.
Он не сразу понял, что уже прорвался сквозь строй нападавших. Вслед ему дали неровный залп, но ни одна из пуль не задела молодого Огинского. Погоняя лошадь, он торопился вдогонку за Кшиштофом, который так гнал, что уже успел ускакать довольно далеко.
Лошадь Вацлава, напротив, шла все медленнее, несмотря на прилагаемые им усилия. Рысь ее сделалась какой-то неровной и вихляющей, словно лошадь вот-вот собиралась упасть. Очевидно было, что она либо находится в последней стадии усталости, либо ранена последним ружейным залпом. Пан Кшиштоф с заводной лошадью все дальше уходил вперед, не оглядываясь и не слыша криков кузена. Наконец он вовсе скрылся из вида за поворотом дороги, и вскоре, проскакав еще две или три версты, лошадь Вацлава сначала остановилась, а потом медленно, тяжело легла в пыль, вытянув ноги и устало запрокинув голову.
К вечеру владевшее княжной Марией холодное ожесточение несколько ослабло, уступив место обыкновенной усталости. Жара, пыль и тряска сделали свое дело: теперь княжна гораздо сильнее мечтала об отдыхе и еде, чем о мести. Ей было стыдно: она не думала, что окажется такой слабой. На самом же деле то, что казалось ей слабостью и малодушием, было просто признаком душевного и физического здоровья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91