И в четыре руки они торопливо проталкивали, вырывали пуговицы из петель ее плаща. Белая ткань упала на пол за ее спину скомканной простыней. Ее пальцы вырвали его рубашку из брюк. Его руки задрали черную юбку и заходили по колготкам, нагревая себя и ткань. Ладони пронеслись по ягодицам, бедрам, между ног, по животу. Два взмаха ножек и две туфли отпрыгивают куда-то прочь. А его пальцы ринулись к колготочной резинке.
– Подожди, миленький, я быстро сама. – Она опередила его пальцы и принялась стаскивать колготки, выдираться из них. И бормотала: – Надо было чулки… Я не думала…
Желание взбесилось в Сергее, едва он услышал, что Нинка рядом. Будто месяц без бабы маялся. Что делается, а?! Впору докторам кланяться. Чтоб те вылупили какую-нибудь туф-тень насчет пробуждаемых тюрягой первобытных инстинктов, про влияние экстремальщины на порево.
Резиновые минуты ожидания накалили нетерпение до магматического бурления. В голове ничего не было, кроме колокольного бума: «Ну когда же ты?!»
Ее рука с часиками на серебряной цепочке отшвырнула в сторону, словно сорняк, темный колготочный комок с белой прожилкой трусиков. Сергей подхватил женщину на руки и понес к столу. Отпихнул вставший на пути стул. Он положил ее животом на стол – ему захотелось так, грубее.
Он врезался в нее и спешил. Руки мяли груди под блузкой. Он усиливал темп. Все быстрее и быстрее. Избавиться, выбросить, освободиться. Ее ногти скребли по столу. Крик она глушила, закусив руку.
Своя злость, чья-то подлость, подозрения, несвобода, занесенный над его жизнью нож, холод карцера, недосып, ощущение опутывающей его петли – все, клокоча, рвалось из него наружу, прочь. Когда он почувствовал «вот сейчас, сейчас», глаза закрылись и вместо серых снизу и белых сверху голых стен комнаты свиданий он увидел себя-юнца, прыгающего с обрыва карьера на опасно далекий песок…
Он выпустил из себя стон, сошедший в выдох облегчения…
2
Он возвращался с таможни. До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны.
– Да.
– Сережа? – промурлыкало в ухе.
– Привет, Нинель.
– Сережа, ты где сейчас?
Ему нравилось, как она произносит слова с «р», например, его имя. Он даже знал, как такое выговаривание «р» называется – грассирование.
– Гоню по прямой в твою сторону, – кинул он в телефонный эфир, обходя в этот момент опасный (если верить анекдотам) для жизни «Запорожец».
– Заедешь сегодня?
Он пообещал приехать, но сказал, что нарисуется не раньше чем часика через два-три, дела кой-какие еще переделать надо. Покалякали о том, о сем, всякие птички-поцелуйчики, скрасила она ему кусок пути. Короче, лирика, к делу вроде бы не подшивается. Да вот звоночек теперь тоже следует иметь в виду, раз вышло, как вышло. Не скинешь теперь тот звоночек с поезда раздумий. Может, совпало, а может… Как нынче проявилось, уж больно неудачное время она выбрала для беседы. И если б еще она не спрашивала о том, где он находится…
Думать о Нинке как о подстилке подлой он не станет. Не станет, но о том звоночке тоже не забудет.
Оно, конечно, верно. Любая баба способна предать. Не всякая продаст тебя под пытками, но у любой от ревности может склеить мозги так, что ничего перед собой не будет видеть, кроме багровых клубов мести. Одно желание будет захлестывать, топя в себе все нежности и клятвы, переворачивая чувства с ног на голову, – всадить когги, да поглубже, да побольнее в рожу подлеца и изменщика.
Если ей, скажем, кто шепнет на ушко, что твой-то к тебе от другой бегает, из одной постели в другую перепрыгивает, а твоя постель номером вторым. Да еще какие-нибудь фотки мерзкие подкинет. И тогда держись, приятель. Потом, когда мозги расклеит, а туман рассеется, баба может раскаяться, залиться слезами, да дело-то уж будет сделано. Ладно, ша, закинем эти думки, пусть покуда пылятся на антресоли…
3
В полиэтиленовом пакете, грохнувшемся на пол, оказалась жратва.
Шрам жрал, хавал, набивал кишки. Брюхо соскучилось по шамовке. Копченую колбасу он откусывал, как банан. Проглатывал, не слишком заморачиваясь с пережевыванием крохотные, размером в полтора коробка, пирожки. («Сама, что ли, Нинка пекла? Хм, вроде бы не замечалась за ней любовь к кухонной возне».) Разодрав пакет грейпфрутового сока, заливал обожженную жаждой гортань.
Жрачка после голодухи – ну не то чтобы долгой, да отвык организм от таких перерывов – сравнима с почесыванием пятки, зудевшей весь день. Когда-таки дорываешься, скребешь ногтями раззудевшееся место – сначала окатывает оттяг. Но потом, причем быстро, занятие переходит в нудянку. И даже не верится, что какую-то минуту назад это занятие было до стона упоительно.
Вот и еда уже не лезла. Челюсти работали из чувства долга – неизвестно, когда еще получится подхарчиться, поэтому надо в себя напихать всего побольше.
Нинка примостилась за столом напротив Сергея. Растрепанная, размякшая до вялости, задумчивая. Содранная одежда так и валялась по комнате, Нина не спешила ее подбирать – им же обещали целый час наедине. Она смотрела на своего мужчину затуманенными глазами.
Он прочитал в ее смутных гляделках то, о чем она сейчас гадала. А думала она – как их мало было, мало есть и будет мало. Мужиков, которые властвуют. Тех, что не смогут бултыхаться по проруби жизни шестерками или шнырями, западло им жиреть в барыгах, пусть и затоваренным по макушку, их нутро корежит от подчинения кому-либо. А поди победи без драки насмерть! Но они или подохнут, или сметут чужие фигуры с доски.
Очень-очень мало их. Мужиков, которые могут делать с бабами что захотят. Потому как бабы, пусть самые что ни на есть разынтеллигентные, которым вроде бы обязательно подавай утонченную духовность, плющатся под мощью победительной силы, исходящей от этих мужчин, и все их девичьи высокодуховные запросы летят к чертям, как клочки линяющей шерсти. Пусть хоть обезьяньей внешности, об параметрах забываешь сразу, ты уже ничего не видишь, ты только чувствуешь. Чувствуешь, как растекаешься маслом по сковороде, когда тебя придавливает мужская мощь, сотканная из железного закваса, властности и отчаянного бесстрашия.
И дело не в отштангованных и прохимиченных бицепсах и браваде типа «да мне никто не указ, я кого хошь заломаю, никого не боюсь». Понтующегося быка, который так навсегда и останется мелочью, красующейся перед еще большей мелочью, от мужчины-победителя любая баба сходу распознает чутьем древних инстинктов: по глазам, по походке, по запаху.
И страшно с такими, и удивительно сильно.
Вот какие клубки мыслей сумбурно, путано крутились в голове у Нины.
Сергей поставил пакет сока уже не на край стола, а ближе к середине.
– Говори, – приказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Подожди, миленький, я быстро сама. – Она опередила его пальцы и принялась стаскивать колготки, выдираться из них. И бормотала: – Надо было чулки… Я не думала…
Желание взбесилось в Сергее, едва он услышал, что Нинка рядом. Будто месяц без бабы маялся. Что делается, а?! Впору докторам кланяться. Чтоб те вылупили какую-нибудь туф-тень насчет пробуждаемых тюрягой первобытных инстинктов, про влияние экстремальщины на порево.
Резиновые минуты ожидания накалили нетерпение до магматического бурления. В голове ничего не было, кроме колокольного бума: «Ну когда же ты?!»
Ее рука с часиками на серебряной цепочке отшвырнула в сторону, словно сорняк, темный колготочный комок с белой прожилкой трусиков. Сергей подхватил женщину на руки и понес к столу. Отпихнул вставший на пути стул. Он положил ее животом на стол – ему захотелось так, грубее.
Он врезался в нее и спешил. Руки мяли груди под блузкой. Он усиливал темп. Все быстрее и быстрее. Избавиться, выбросить, освободиться. Ее ногти скребли по столу. Крик она глушила, закусив руку.
Своя злость, чья-то подлость, подозрения, несвобода, занесенный над его жизнью нож, холод карцера, недосып, ощущение опутывающей его петли – все, клокоча, рвалось из него наружу, прочь. Когда он почувствовал «вот сейчас, сейчас», глаза закрылись и вместо серых снизу и белых сверху голых стен комнаты свиданий он увидел себя-юнца, прыгающего с обрыва карьера на опасно далекий песок…
Он выпустил из себя стон, сошедший в выдох облегчения…
2
Он возвращался с таможни. До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны.
– Да.
– Сережа? – промурлыкало в ухе.
– Привет, Нинель.
– Сережа, ты где сейчас?
Ему нравилось, как она произносит слова с «р», например, его имя. Он даже знал, как такое выговаривание «р» называется – грассирование.
– Гоню по прямой в твою сторону, – кинул он в телефонный эфир, обходя в этот момент опасный (если верить анекдотам) для жизни «Запорожец».
– Заедешь сегодня?
Он пообещал приехать, но сказал, что нарисуется не раньше чем часика через два-три, дела кой-какие еще переделать надо. Покалякали о том, о сем, всякие птички-поцелуйчики, скрасила она ему кусок пути. Короче, лирика, к делу вроде бы не подшивается. Да вот звоночек теперь тоже следует иметь в виду, раз вышло, как вышло. Не скинешь теперь тот звоночек с поезда раздумий. Может, совпало, а может… Как нынче проявилось, уж больно неудачное время она выбрала для беседы. И если б еще она не спрашивала о том, где он находится…
Думать о Нинке как о подстилке подлой он не станет. Не станет, но о том звоночке тоже не забудет.
Оно, конечно, верно. Любая баба способна предать. Не всякая продаст тебя под пытками, но у любой от ревности может склеить мозги так, что ничего перед собой не будет видеть, кроме багровых клубов мести. Одно желание будет захлестывать, топя в себе все нежности и клятвы, переворачивая чувства с ног на голову, – всадить когги, да поглубже, да побольнее в рожу подлеца и изменщика.
Если ей, скажем, кто шепнет на ушко, что твой-то к тебе от другой бегает, из одной постели в другую перепрыгивает, а твоя постель номером вторым. Да еще какие-нибудь фотки мерзкие подкинет. И тогда держись, приятель. Потом, когда мозги расклеит, а туман рассеется, баба может раскаяться, залиться слезами, да дело-то уж будет сделано. Ладно, ша, закинем эти думки, пусть покуда пылятся на антресоли…
3
В полиэтиленовом пакете, грохнувшемся на пол, оказалась жратва.
Шрам жрал, хавал, набивал кишки. Брюхо соскучилось по шамовке. Копченую колбасу он откусывал, как банан. Проглатывал, не слишком заморачиваясь с пережевыванием крохотные, размером в полтора коробка, пирожки. («Сама, что ли, Нинка пекла? Хм, вроде бы не замечалась за ней любовь к кухонной возне».) Разодрав пакет грейпфрутового сока, заливал обожженную жаждой гортань.
Жрачка после голодухи – ну не то чтобы долгой, да отвык организм от таких перерывов – сравнима с почесыванием пятки, зудевшей весь день. Когда-таки дорываешься, скребешь ногтями раззудевшееся место – сначала окатывает оттяг. Но потом, причем быстро, занятие переходит в нудянку. И даже не верится, что какую-то минуту назад это занятие было до стона упоительно.
Вот и еда уже не лезла. Челюсти работали из чувства долга – неизвестно, когда еще получится подхарчиться, поэтому надо в себя напихать всего побольше.
Нинка примостилась за столом напротив Сергея. Растрепанная, размякшая до вялости, задумчивая. Содранная одежда так и валялась по комнате, Нина не спешила ее подбирать – им же обещали целый час наедине. Она смотрела на своего мужчину затуманенными глазами.
Он прочитал в ее смутных гляделках то, о чем она сейчас гадала. А думала она – как их мало было, мало есть и будет мало. Мужиков, которые властвуют. Тех, что не смогут бултыхаться по проруби жизни шестерками или шнырями, западло им жиреть в барыгах, пусть и затоваренным по макушку, их нутро корежит от подчинения кому-либо. А поди победи без драки насмерть! Но они или подохнут, или сметут чужие фигуры с доски.
Очень-очень мало их. Мужиков, которые могут делать с бабами что захотят. Потому как бабы, пусть самые что ни на есть разынтеллигентные, которым вроде бы обязательно подавай утонченную духовность, плющатся под мощью победительной силы, исходящей от этих мужчин, и все их девичьи высокодуховные запросы летят к чертям, как клочки линяющей шерсти. Пусть хоть обезьяньей внешности, об параметрах забываешь сразу, ты уже ничего не видишь, ты только чувствуешь. Чувствуешь, как растекаешься маслом по сковороде, когда тебя придавливает мужская мощь, сотканная из железного закваса, властности и отчаянного бесстрашия.
И дело не в отштангованных и прохимиченных бицепсах и браваде типа «да мне никто не указ, я кого хошь заломаю, никого не боюсь». Понтующегося быка, который так навсегда и останется мелочью, красующейся перед еще большей мелочью, от мужчины-победителя любая баба сходу распознает чутьем древних инстинктов: по глазам, по походке, по запаху.
И страшно с такими, и удивительно сильно.
Вот какие клубки мыслей сумбурно, путано крутились в голове у Нины.
Сергей поставил пакет сока уже не на край стола, а ближе к середине.
– Говори, – приказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71