В свете софитов его возлюбленная стала голубой статуей. Она повествовала о муках любящих, об их объятиях и разлуках, о вечной дуэли между мужчиной и женщиной, о пронзительной обыденности жизни. Одна песня сменяла другую, тишина в зале причиняла физическую боль. Лепра продлил последний аккорд, чтобы взвинтить напряжение до высшей точки. Под лавиной аплодисментов, обрушившихся на сцену, Ева отступила к фортепиано, в изнеможении оперлась на него. Она обратила к Лепра благодарный взгляд. Как счастлива она была! Каждый вечер она была счастлива благодаря Фожеру. После концерта приходилось исчезать украдкой, выбираться из казино через служебный вход, чтобы спастись от натиска поклонников. Этими предосторожностями Ева наслаждалась тоже, отсвет радости еще долго держался на ее лице. Как она могла сказать: «Я его убью!» Да не убьет она его. Выхода нет.
Когда занавес опустился, Ева поцеловала Лепра.
— Спасибо, Жанно. Ты был изумителен.
— Не больше, чем всегда.
— Что с тобой? Ты недоволен? А меж тем здешние жители очень милы, мне нравится публика в Ла-Боль!
Она вдруг оказалась за тысячу лье от него, с головой погрузилась в свой успех, а он чувствовал себя несчастным, ему было горько, он ревновал ее к радости, причиной которой был не он. И этой муке тоже не будет конца. В отеле, в поезде ей всегда могут встретиться люди, которые напомнят ей драгоценные мгновения прошлого. Она будет смеяться вместе с ними. А он будет слушать, как иностранец, которому забыли перевести смысл разговора.
— Давай где-нибудь поужинаем, — предложила Ева. — Где хочешь. Лучше всего в каком-нибудь бистро. И не строй из себя оскорбленного принца.
Жану Лепра был известен укромный бар позади казино. Он повел туда Еву и тотчас пожалел об этом: за столиком в саду в компании Брюнстейна и его жены сидел и пил Фожер.
— Уйдем, — шепнул Лепра.
— Ни за что, — объявила Ева и направилась к столику. Фожер обернулся.
— А-а! Вот и вы! Ну как, все сошло хорошо?
Лицо его было налито кровью. Он тяжело дышал. Лепра смотрел на него с отвращением — потный, жирный, неприлично жизнерадостный, глядит пронзительным взглядом не то сыщика, не то судьи. Фожер был уверен в своей власти и больше не церемонился. Он всем говорил «ты», женщин называл «малыш», икая, кстати и некстати гоготал: «Ум-мора!» И однако это он сочинил «Наш дом», «Островок», «Ты без меня», более двух сотен мелодий, которые облетели весь мир. Это он находил для своих песен такие простые, такие точные слова. Алчный, жестокий, вспыльчивый, деспотичный, он самодовольно погряз в невежестве, и он же был способен сочинить «Вот и ноябрь».
Он завораживал Лепра.
— Пять виски!
Фожер пьет виски — стало быть, все должны пить виски.
— Фожер, не стоит, — сказал Брюнстейн. — Отсюда до Парижа пятьсот километров. Вести машину ночь напролет утомительно.
— Чепуха! Я привык! — заявил Фожер.
— Я не знала, что вы собираетесь вернуться, — заметила Ева.
— Вы много чего не знаете, дорогуша. Серж организовал небольшой праздник, чтобы отметить выход миллионного диска «Она сказала „да"“, так что…
— Вы приедете без сил, — заметила Флоранс Брюнстейн.
— О, силы у него отбирает не машина! — небрежно бросила Ева.
— Ходят слухи, что вы сами хотите записать долгоиграющую пластинку? — поспешно спросил Фожера Брюнстейн. — Это правда?
— Точно, — сказал Фожер. — Первую часть моих «Воспоминаний». Я люблю говорить с людьми, исповедоваться толпе. Смешно, конечно, но быть смешным, не становясь противным, далеко не простое дело. Понимаете, что я хочу сказать? Быть симпатично смешным.
Ева фыркнула, Фожер залпом осушил свой стакан.
— Вернусь в понедельник, — объявил он. — Возражений нет?
Он уставился на Еву своими выпученными голубыми глазами, в которых крохотной жгучей точкой горели зрачки.
— Не мне о вас скучать, — сказала Ева. Брюнстейн хлопнул в ладоши, подзывая официанта.
Флоранс в ярости встала. Вечер был испорчен. Теперь Ева будет пережевывать свои обиды до утра. «Надо кончать, — подумал Лепра. — Все равно как, но кончать». Фожер, стоя, оперся о спинку своего стула.
— Не гоните машину, — сказал Брюнстейн. — И наденьте шляпу. На улице прохладно.
Фожер подошел к бару и потребовал коньяку.
— Не пойму, что с ним, — шепнул Брюнстейн. — Уверяю вас, он пьян.
Фожер пожал руку бармену, потом официанту, закурил сигару.
— Я ухожу, — объявила Ева.
— Подождите, — сказал Брюнстейн. — Я вас подвезу. Пусть только он уедет.
Фожер наконец ушел. Его машина, синий «меркюри», была припаркована против бара. Фожер нетвердым шагом пересек улицу. «Хоть бы сломал себе шею!» — подумал Лепра. Фожер сел за руль, опустил стекло.
— До понедельника! — крикнул он.
Машина рванула с места — сверкающая, уютная, как будуар. Четверо оставшихся на тротуаре провожали взглядом красные огни, тающие в ночи. Когда они стали прощаться, голоса их звучали фальшиво.
— Я вас подвезу, — настаивал Брюнстейн. — Да нет же, непременно. Вы устали.
Он подогнал к бару свой «пежо». Ева обернулась к Жану.
— До скорой встречи, — шепнула она. — Я тебя жду. Оставшись один, Лепра почувствовал облегчение. С тех пор как он полюбил Еву, он жил только по ночам. Ночью он мог копаться в своей душе, не терзаясь укорами совести, перелистывать свою жизнь, как перелистывают чье-то досье. Часто по вечерам он выходил из дому и бродил вдоль берега у самой кромки воды. Его страсть отступала. Одержимость таяла. Переставая вдруг любить, он ощущал прилив молодости. Зачем мучиться сомнениями — вокруг так много других женщин, других жизней! Ева!… Еще одно небольшое усилие, и он освободится. Любить — ведь это просто значит уступать любви. И на короткое мгновение он тешил себя мыслью, что не уступает. Он видел Еву такой, какой она представлялась глазам других — переменчивой, эгоистичной, какой-то отчаявшейся. Он отстранял ее от себя. И свободно дышал, радостно ощущая меру своего одиночества. Наслаждаясь возможностью судить ту, кого любил. Замыкаясь в своей особости. И вот тогда музыка позволяла приблизиться к себе. Он ловил бродячие мелодии, чувствуя, что и сам вот-вот сочинит неподдельно наивную песенку; он садился на еще не просохший песок. Вокруг его ладоней как кузнечики прыгали невидимые насекомые. А волны тянулись сплошной белой линией, она ломалась и выстраивалась снова, повинуясь ритму, который преобразовывался во фразы, в слова любви, и тогда им снова завладевала Ева. Он рывком вскакивал, ему хотелось бежать к ней, он был похож на наркомана, пропустившего время укола. Он тихо призывал ее… «Ева, прости меня!…»
Вот и сейчас он торопливо шагал по улочке, окаймленной садами. Вилла Фожеров стояла на отшибе посреди небольшой лужайки. Она была похожа на баскскую ферму — крыша с длинным скатом и деревянный балкон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40