Для простоты иллюстрации этого эксперимента поставим два ящика с перчатками; открываем первый –видим, скажем, левую перчатку, а так как перчатки –парный предмет, то, не открывая второй ящик, можем сказать, что там правая.
Этот эксперимент, да и другие представляются нам не более логичными, чем появление призрака из дыма собственной папироски, которая не может существовать без того, чтобы ее курил призрак, который не может существовать без того, чтобы не появиться из дыма папироски, который не может… и так далее, до бесконечности. Короче, нарисованное на картинке не может существовать, однако существует, потому что нарисовано. А наша беда в том, что мы сами являемся героями этой самой невозможной картинки и никаких других альтернатив, кроме как слепо верить в то, что мы видим, не имеем.
– Слушай, дед, – на кой черт все это надо? – повторил я. – Зачем из поколения в поколение расшибать лбы о нерешаемые вопросы? Кому все эти догадки нужны, если слова доисторического философа перекликаются с прозрениями мыслителей будущего и навечно недоказуемы и неопровержимы в одинаковой мере?
– Это же вполне ясно, для чего… – начал темнить призрак, – для самого процесса. Ты же не спрашиваешь, зачем ты каждый день набиваешь свой живот… Поскольку время существует лишь в нашем недоразвитом сознании и к истинной Вселенной не имеет большого отношения, нам и кажется, что должен быть какой-то прогресс. Если вы разогреваете лопатку мамонта, приготовленную с сыром «пармезан», не на костре в пещере, а в микроволновой печке, то не считайте, что вселенная прогрессирует, просто она позволяет вам насладиться тягучестью процесса жизни. Только и всего. Поговорили, поели, попили, померли. Поговорили, поели, попили, померли. Поговорили, поели, попили, померли. (Не думайте, что издательство мне платит построчно или за слова, он просто повторил эту фразу три раза.)
– Значит, все, на что мы способны, это только проводить эту жизнь в занимательных процессах, – еще громче и залихватистее зевнул я.
– Ну, что-то вроде того, – тоже зевнул за компанию призрак забытого философа, ибо великие умы не только мыслят, но и зевают одинаково.
Глава тридцать вторая
Как я жил у старика Сократа
Думаю, я не открою вам секрет, если скажу, что Сократ был невыносимым типом. Познакомился я с ним где-то году в 400 до нашей эры; ему уже было под семьдесят, и терпеть его было совершенно невозможно. Знаете, так бывает: казалось бы, дерьмо человек, никак нельзя общаться, не раздражаясь, однако же надобно, ибо ничего лучшего не имеется в наличии.
Скалы перетираются в пески, пески оседают в раковинах, разбросанных в морях, и засоряют наши желудки, алчные до экзотических устриц, но нет и не будет на свете человека, который с такой постоянностью доказывал бы собеседнику, что он идиот.
Сократ по сути своей был скептиком, причем, говоря «скептиком», я не имею в виду принадлежность к античной школе скептиков, а именно скептиком в простонародном смысле слова. Быть скептиком, в общем, конечно, не очень плохо, и во всяком случае лучше, чем быть розовым воплощением наивности, однако во всем нужна мера, а Сократ этой меры не знал.
Как-то я открыл у него холодильник и, кроме рваного носка, там ничего не нашел. Безобразие.
Казалось, что Сократ не вынуждал других принимать свою точку зрения, а просто особым способом воп-рошания заставлял каждого человека выразить свою собственную философию. Но это не так. Искушенный в дебрях языка, он выворачивал наизнанку смысл слов, в общем, никогда не доходя до их сути и даже не приближаясь к ней, и подводя к неизменному результату – полной прострации собеседника и его, Сократа, вящему и дешевому торжеству. Я не удивился, когда через год после нашего знакомства узнал, что Сократ умер не своей смертью, будучи приговоренным к казни через принятие яда, по обвинению в безбожии, нарушении законов отечества и развращении молодежи. Молодежь, и правда, понаблюдав сократовские выходки, полностью распоясалась и творит бог весть что до сих пор.
Но несмотря на все это, конечно, именно ему принадлежит выдающееся место в истории моральной философии, этики, логики, диалектики, политических и правовых учений… ведь влияние, оказанное им на прогресс нашего тугодумного познания, ощущается до наших дней.
Писать старик не желал. Видимо, не давал себе труда водить стилом, а компьютеры тогда были в дефиците. Ну, слава богу, подвернулся широколобый ученик, Платон, и все за ним, как приставленный, записывал.
Вы должны меня понять: я не мог не отправиться пожить к старику Сократу, ибо в центре сократовской мысли всегда были: смысл существования человека, жизнь и смерть, добро и зло, добродетели и пороки, право и долг, свобода и ответственность, семья и общество. Увы, игнорировать такой ум невозможно, и если не нравится собеседник, то все равно идешь и разговариваешь, поскольку в некоторых беседах предмет настолько важен, что собеседник не играет роли.
Я решил подкатиться к Сократу классически, поскольку с классиками нужно быть осторожным, а то того гляди, угодишь в историю, как невежда и дуралей, с такой же характеристикой на суде этой самой истории не отпускают нектар, а отсылают на общественные работы по разбору каракулей великих мира сего. У меня есть один приятель, который уже все свои очи высмотрел, с лупой, так сказать, сросся, все разбирает древние каракули и пытается тем самым обособить себя от мрака очевидности… Я бы не хотел оказаться в подобной роли.
Итак, следуя классической древнегреческой традиции, я взял бутылку водки, банку соленых огурцов и отправился на хату к Сократу. Дверь открыл Сам. Не поздоровался. Просто пропустил внутрь жилища и принял авоську с выпивкой и закуской.
– Maka'rios e'soio! – торжественно произнес я заученное к такому случаю приветствие. Сократ не ответил. Он достал грязноватые стопки, выключил бормочущее на древнегреческом радио и расстелил газетку на грязном полу, соорудив таким образом неприхотливый пиршественный стол.
– I'thi, ei'a! – пробормотал Сократ, рукой показывая мое место на полу.
– Sungigno'ske moi, – в нерешительности потоптался я, но потом уселся прямо на пол. – Я вижу, вы, Сократ Иванович, полагаете подходящим для учения любое место, поскольку весь мир является школой.
– Какой я тебе Иванович? – произнес с неподдельным раздражением Сократ. – Отца моего Софрониску-сом звали.
– Извините, Сократ Софронискусович, – поправился я и открыл бутылку.
– Наливай, нечего тут разглагольствовать, – пробурчал Сократ Софронискусович, и я разлил по первой.
– Filotesi'an propi'no! – подобострастно произнес я. Сократ выпил молча.
– Вот вы, Сократ Софронискусович, – заговорил я, – основной задачей философии считаете обоснование нравственного мировоззрения, познание же природы, натурфилософию считаете делом ненужным и безбожным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95