Это было сердце Нижнего Ист-Сайда — место, которое когда-то заполняли школяры и ешивы противоположного хасидам еврейского течения из Литвы, а также остатки первой волны русских евреев, которые были приняты уже осевшими здесь евреями из Германии и Восточной Европы. Говорят, что Аллен-стрит исконно принадлежала русским, потому что здесь было очень много русских евреев. Люди из одного города создавали землячества, становились торговцами, скопившими столько денег, что их дети могли посещать колледжи и занять более высокое положение в обществе. Они с трудом переносили вынужденное соседство с ирландцами и дрались с ними на улицах.
Сейчас эти времена давно в прошлом. До сих пор сохранились рабочие артели на Гранд-стрит, несколько еврейских книжных магазинчиков и мастерские по изготовлению ермолок между улицами Хестер и Дивижн, одна-две хорошие пекарни, кошерные вина Шапиро и, конечно, магазин Каца — последний старомодный магазин деликатесов, сейчас обслуживающийся в основном доминиканцами. Большинство же ортодоксальных евреев переехали в районы Борроу-парк и Вильямсбург или в Кроун-Хейтс. Те немногие, кто остался, были слишком бедны или слишком упрямы, чтобы перебраться в один из пяти районов Нью-Йорка или Майами.
Оренсанс-Центр, самая старая из сохранившихся в Нью-Йорке синагог, известная раньше как Ан-ше Чезед — Люди Добра, казалось, принадлежит другим, давно прошедшим временам. Она была построена берлинским архитектором Александром Зельтцером в 1850 году для немецкой еврейской общины. В качестве образца был взят кафедральный собор в Кёльне, он доминировал на Норфолк-стрит, как напоминание о том, что прошлое все еще рядом с нами.
Я вошел в боковую дверь, пересек темный вестибюль и оказался в неоготическом главном холле среди элегантных балконов и колонн. Рассеянный свет проникал сквозь витражи, раскрашивая интерьер в цвета старой бронзы и отбрасывая цветные тени на цветы и белые ленты — остатки свадебной церемонии, которая проходила здесь несколько дней назад. В углу невысокий человек с седой головой, одетый в голубой комбинезон, сгребал бумажные украшения и битые стекла в угол. Он прервал работу, едва я подошел к нему. Я предъявил свое удостоверение и спросил, нет ли здесь кого-либо, кто мог бы рассказать мне о Джосси Эпштейне.
— Сегодня здесь никого нет, — ответил он. — Приходите завтра, — и он продолжил свое занятие.
— Но, может быть, есть кто-то, кому бы я мог позвонить? — настаивал я.
— Позвоните завтра.
Я не слишком далеко продвинулся, используя выразительные взгляды и все свое обаяние.
— Вы не возражаете, если я здесь осмотрюсь? — спросил я его и, не дожидаясь ответа, направился к небольшому пролету лестницы, ведущей в подвал. Я обнаружил запертую дверь с прикрепленной к ней карточкой с выражениями соболезнований по поводу смерти Эпштейна.
На стенде сбоку было расписание занятий по ивриту а также курса лекций по истории. Здесь не на что было особенно посмотреть, и через десять минут или около того после безуспешных попыток сунуть свой нос в остальные углы подвала, я стряхнул пыль с пиджака и поднялся вверх по лестнице.
Старик с метлой исчез. Но вместо него появились двое людей, ожидающих меня. Один был молодой в черной ермолке, которая выглядела слишком маленькой для его головы, и с головой, которая казалась слишком маленькой для его широких плеч. Он был одет в темную рубашку, черные джинсы и, судя по выражению лица, не был одним из Людей Добра. Человек позади него был значительно старше, с редеющими седыми волосами и тощей бородкой. Он был одет более традиционно, чем его товарищ — белая рубашка и черный галстук под черным костюмом и плащом, — но и он не выглядел более добрым.
— Вы раввин? — спросил я его.
— Нет, мы не относимся к Оренсанс-Центру, — ответил он и добавил:
— Вы думаете, что все, кто носит черное, — раввины?
— Это что, делает меня антисемитом?
— Нет, но ношение оружия в синагоге может быть расценено подобным образом.
— Надеюсь, к присутствующим это не относится, и это не религиозный запрет.
Пожилой кивнул:
— Надеюсь, что так, но желательно быть поаккуратнее в таком случае. Я так понимаю, вы частный детектив. Могу я взглянуть на ваше удостоверение?
Я поднял руку и медленно опустил ее во внутренний карман пиджака, чтобы достать бумажник. Я передал его молодому парню, который передал его пожилому. Последний изучал его довольно долго, затем вернул мне.
— И почему же частный детектив из штата Мэн интересуется смертью раввина из Нью-Йорка?
— Я думаю, что смерть раввина может быть связана с делом, которое я расследую. Я надеялся, что кто-нибудь сможет рассказать мне немного больше о нем.
— Он умер, мистер Паркер. Что еще вы хотите знать?
— Сначала — кто убил его. Или вас это не касается?
— Это очень беспокоит меня, мистер Паркер.
Он повернулся к молодому, кивнул, и мы проследили, как последний удалился из зала, мягко закрыв дверь за собой.
— Что вы расследуете?
— Смерть молодой женщины. Когда-то она была моей подругой.
— Тогда занимайтесь ее делом и позвольте нам заниматься нашим.
— Если ее смерть связана со смертью раввина, то обеим сторонам будет лучше, если вы поможете мне. Я могу найти человека, который это сделал.
— Человека, — повторил он, выделив это слово. — Вы, кажется, совершенно убеждены, что это был человек.
— Я просто знаю, кто это, — сказал я.
— В таком случае мы оба знаем, — ответил он. — Дело сделано. Остается только предпринять шаги, чтобы покончить с ним.
— Какие шаги?
— Между нами, мистер Паркер, он будет найден, — старый еврей придвинулся ко мне, и его взгляд немного смягчился. Это не ваше дело. Не всякое убийство может служить горючим для вашего гнева.
Он знал, кто я. Я понял это по лицу старика. Мое прошлое отразилось, как в зеркале, в его глазах. В газетах было столько вранья по поводу смерти Сьюзен и Дженнифер и кончины Странника, что всегда найдутся те, кто вспомнит обо мне. Сейчас в этой старой синагоге я почувствовал, что мои личные потери опять выставлены на всеобщее обозрение, как пылинки, попавшие в луч солнца, который проникает сквозь окна наверху.
— Меня интересует женщина, — сказал я. — И если оба этих убийства связаны, то и смерть раввина входит в сферу моих интересов.
Он покачал головой и слегка потрепал меня по плечу.
— Вы знаете, что означает слово «ташлик», мистер Паркер? Это символическое действие, когда кусочки хлеба крошат в воду как символ того, что грехи остались в прошлом, бремя, с которым никто не хочет жить дальше. Я думаю, вам тоже следует найти в себе силы забыть прошлое, пока оно не убило вас.
Он повернулся, чтобы уйти и был уже у дверей, когда я заговорил:
— "Мой отец говорил так же, и я продолжаю путь с того места, где он остановился".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Сейчас эти времена давно в прошлом. До сих пор сохранились рабочие артели на Гранд-стрит, несколько еврейских книжных магазинчиков и мастерские по изготовлению ермолок между улицами Хестер и Дивижн, одна-две хорошие пекарни, кошерные вина Шапиро и, конечно, магазин Каца — последний старомодный магазин деликатесов, сейчас обслуживающийся в основном доминиканцами. Большинство же ортодоксальных евреев переехали в районы Борроу-парк и Вильямсбург или в Кроун-Хейтс. Те немногие, кто остался, были слишком бедны или слишком упрямы, чтобы перебраться в один из пяти районов Нью-Йорка или Майами.
Оренсанс-Центр, самая старая из сохранившихся в Нью-Йорке синагог, известная раньше как Ан-ше Чезед — Люди Добра, казалось, принадлежит другим, давно прошедшим временам. Она была построена берлинским архитектором Александром Зельтцером в 1850 году для немецкой еврейской общины. В качестве образца был взят кафедральный собор в Кёльне, он доминировал на Норфолк-стрит, как напоминание о том, что прошлое все еще рядом с нами.
Я вошел в боковую дверь, пересек темный вестибюль и оказался в неоготическом главном холле среди элегантных балконов и колонн. Рассеянный свет проникал сквозь витражи, раскрашивая интерьер в цвета старой бронзы и отбрасывая цветные тени на цветы и белые ленты — остатки свадебной церемонии, которая проходила здесь несколько дней назад. В углу невысокий человек с седой головой, одетый в голубой комбинезон, сгребал бумажные украшения и битые стекла в угол. Он прервал работу, едва я подошел к нему. Я предъявил свое удостоверение и спросил, нет ли здесь кого-либо, кто мог бы рассказать мне о Джосси Эпштейне.
— Сегодня здесь никого нет, — ответил он. — Приходите завтра, — и он продолжил свое занятие.
— Но, может быть, есть кто-то, кому бы я мог позвонить? — настаивал я.
— Позвоните завтра.
Я не слишком далеко продвинулся, используя выразительные взгляды и все свое обаяние.
— Вы не возражаете, если я здесь осмотрюсь? — спросил я его и, не дожидаясь ответа, направился к небольшому пролету лестницы, ведущей в подвал. Я обнаружил запертую дверь с прикрепленной к ней карточкой с выражениями соболезнований по поводу смерти Эпштейна.
На стенде сбоку было расписание занятий по ивриту а также курса лекций по истории. Здесь не на что было особенно посмотреть, и через десять минут или около того после безуспешных попыток сунуть свой нос в остальные углы подвала, я стряхнул пыль с пиджака и поднялся вверх по лестнице.
Старик с метлой исчез. Но вместо него появились двое людей, ожидающих меня. Один был молодой в черной ермолке, которая выглядела слишком маленькой для его головы, и с головой, которая казалась слишком маленькой для его широких плеч. Он был одет в темную рубашку, черные джинсы и, судя по выражению лица, не был одним из Людей Добра. Человек позади него был значительно старше, с редеющими седыми волосами и тощей бородкой. Он был одет более традиционно, чем его товарищ — белая рубашка и черный галстук под черным костюмом и плащом, — но и он не выглядел более добрым.
— Вы раввин? — спросил я его.
— Нет, мы не относимся к Оренсанс-Центру, — ответил он и добавил:
— Вы думаете, что все, кто носит черное, — раввины?
— Это что, делает меня антисемитом?
— Нет, но ношение оружия в синагоге может быть расценено подобным образом.
— Надеюсь, к присутствующим это не относится, и это не религиозный запрет.
Пожилой кивнул:
— Надеюсь, что так, но желательно быть поаккуратнее в таком случае. Я так понимаю, вы частный детектив. Могу я взглянуть на ваше удостоверение?
Я поднял руку и медленно опустил ее во внутренний карман пиджака, чтобы достать бумажник. Я передал его молодому парню, который передал его пожилому. Последний изучал его довольно долго, затем вернул мне.
— И почему же частный детектив из штата Мэн интересуется смертью раввина из Нью-Йорка?
— Я думаю, что смерть раввина может быть связана с делом, которое я расследую. Я надеялся, что кто-нибудь сможет рассказать мне немного больше о нем.
— Он умер, мистер Паркер. Что еще вы хотите знать?
— Сначала — кто убил его. Или вас это не касается?
— Это очень беспокоит меня, мистер Паркер.
Он повернулся к молодому, кивнул, и мы проследили, как последний удалился из зала, мягко закрыв дверь за собой.
— Что вы расследуете?
— Смерть молодой женщины. Когда-то она была моей подругой.
— Тогда занимайтесь ее делом и позвольте нам заниматься нашим.
— Если ее смерть связана со смертью раввина, то обеим сторонам будет лучше, если вы поможете мне. Я могу найти человека, который это сделал.
— Человека, — повторил он, выделив это слово. — Вы, кажется, совершенно убеждены, что это был человек.
— Я просто знаю, кто это, — сказал я.
— В таком случае мы оба знаем, — ответил он. — Дело сделано. Остается только предпринять шаги, чтобы покончить с ним.
— Какие шаги?
— Между нами, мистер Паркер, он будет найден, — старый еврей придвинулся ко мне, и его взгляд немного смягчился. Это не ваше дело. Не всякое убийство может служить горючим для вашего гнева.
Он знал, кто я. Я понял это по лицу старика. Мое прошлое отразилось, как в зеркале, в его глазах. В газетах было столько вранья по поводу смерти Сьюзен и Дженнифер и кончины Странника, что всегда найдутся те, кто вспомнит обо мне. Сейчас в этой старой синагоге я почувствовал, что мои личные потери опять выставлены на всеобщее обозрение, как пылинки, попавшие в луч солнца, который проникает сквозь окна наверху.
— Меня интересует женщина, — сказал я. — И если оба этих убийства связаны, то и смерть раввина входит в сферу моих интересов.
Он покачал головой и слегка потрепал меня по плечу.
— Вы знаете, что означает слово «ташлик», мистер Паркер? Это символическое действие, когда кусочки хлеба крошат в воду как символ того, что грехи остались в прошлом, бремя, с которым никто не хочет жить дальше. Я думаю, вам тоже следует найти в себе силы забыть прошлое, пока оно не убило вас.
Он повернулся, чтобы уйти и был уже у дверей, когда я заговорил:
— "Мой отец говорил так же, и я продолжаю путь с того места, где он остановился".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97