Это же какое чувство надо иметь, какую надо иметь отчаянность, чтобы решиться извести ближнего у всех на виду? Ну Лина, ну и Лина! Откуда что и взялось в этом жиловатом тельце. Как, однако, взбунтовалась ее душа. Кто бы подумать мог? Ревнует, значит, любит, наверное, подумала каждая бабенка и уже иным взглядом оценила Гришаню и Лину. Два выдохшихся воробья маялись напротив, уже изрядно побитых морщинами. Гришаня с натугою сипел, шмыгал утиным носом, но глаза его воровато бегали.
– А чего я знала, че-го? – опомнясь вдруг, запричитала Маруська. – Горшки, да пеленки, да хромого теленка. Он всю меня высосал, жорево проклятое. За что бог на меня казнь наслал, за что-о? – Она завсхлипывала, утираясь кулаком, и сразу каждое женское незлопамятное сердце, уже не веря Лининым причудам, скоро перекинулось на Маруську. И вспомнилась ломовая, тягловая ее судьба, и как воз тянула по жизни, не паникуя, с постоянной улыбкой, будто век сладкий достался, медом мазанный. А ведь за нелюбимого вышла, с проклятущим и намаялась.
Лина скинула на плечи шаленку, голова ее походила на полуобдутый ветром одуванчик. Старая Королишка, видом смахивающая на Маруську, точь-в-точь родная сестра, советовала несчастной соседке: «Ты своего-то насуровь. Чего он всамделе? Ты своего-то накачай». Королишка нелюбезно, косо взглядывала на Гришаню. Тот маялся, жадно курил и не решался уйти. Худа, как тростина, и годами уже не девушка, а черт-те что может выкинуть: за Линкой глаз да глаз. Эта сплетница, такой тычок, шустрит возле. А Королишке только бы нос сунуть во всякую дырку. У Гришани с Королишкой коса на камень, тут мира не жди, при каждой встрече искры летят. Гришаня тряс головою, как стоялый конь, бросал взгляды на Бурнашова и не то жалобился ему, не то подмигивал лукаво. Под глазами водяные мешки, морщины набрякли: ну старик стариком преклонных лет. Еще шапенку овчинную на голову, на руки шерстяные вареги – и отправляй на завалинку на постоянную прописку. Жалко было всех и смешно Бурнашову неведомо отчего. В этом сельце, нынче больше похожем на выселки, на хутор, на сиротеющий починок, где, кажется, все выветрилось, дотлевало, оказывается, любостай отыскал свой приют, заселился напостоянно, наверное, дожидаясь, когда падет на корню последняя изба. Это на первый взгляд лишь – покой, мертвечина, мирное угасание; но вот под остывающими угольями, под серым пеплом вдруг разживится, воспрянет пламя, и ожило огнище, дожидаясь дровец. Но худо с дровишками-то, ой худо…
Королишка втолковывала, не отступаясь: «Ты своему-то наталдычь, нашшолкай по лобине, чтобы неповадно». Лина отмахнулась, ответила глухо: «Сучка не схочет, дак… Мужику только дай понюхать. А ну шагай домой, гулена!»
Лина направилась к дому, хлябая резиновыми сапожонками, а Гришаня неохотно поплелся следом, нахохлившись, высоко задрав плечи.
Через улицу, не решаясь приблизиться к снохе, торчал старик Мизгирев, наставляя ухо. Но что услышишь? Зритель потянулся прочь, и Яков Мизгирев поманил пальцем Бурнашова.
«Как здоровье, Яков Максимович?» – приветствовал Бурнашов. «Какое наше здоровье? Повалиться повалишься, а не знаешь, подымешься ли. Я ныне решил не валиться. Сижа посплю сколько ли – и за труд. А как Азеф, что камень на гору…» – «Сизиф?» – «Ну, Азеф. Марш-марш вперед. Тот не ошибается, кто спит. А нам совесть не дает. Хлебом не откупишься. Пенсию отрабатывать надо. Я должен дать ответ пакостнику: Яков Максимович Мизгирев на своем посту. – Старик перевел взгляд через улицу, где перед окнами в одиночестве маялась сноха. – Вон горе мне. – Ткнул пальцем. – Знаю, что сучится, а не услежу. Лов-ка». – «Зачем это вам, Яков Максимович?» – «Во всем признаю порядок. Ты писатель. Читай постановленье. Я и младшенькому-то говорил – решетом воду не наносишь. А он пулю принял. – Мизгирев, прощаясь, вдруг протянул деревянную ладонь ковшичком, в глазах сквозь старческую накипь проглянуло острое, раздраженное. – Не по курсу живете, молодой человек. Никакой желательности, одна нежелательность».
Живу, как могу, с неприязнью подумал Бурнашов, удаляясь. Но легкость была во всем существе, будто долго спал и вот пробудился с деятельным сердцем. Кто-то сказал однажды: церковь не то, куда ходят. Церковь – это душа. Значит, надо входить в душу с непокрытой головою? Значит, пело тогда не в церкви, но в нас? А в покинутом храме живут только крысы. И в забытой душе заселяются крысы. Отсюда столько их, они деятельны, нахальны и небрезгливы… Не странно ли? Телом прирастаю к земле, душа же прочь бежит.
Я слишком испорчен, я поздно решил вернуться в лоно. Все забылось, все-о. Оказывается, чем ближе к натуральной жизни, тем дальше от нее. Слишком виден каждый человек, а не всякая душа принимает подробности. Хорошо любить народ на расстоянии. Он тогда не лезет со своими заботами и болячками. Вблизи человек не так и красив, как представлялось, неказист, неряшливо одет, весь издерган и полон претензий… Но тогда отчего мне так свободно, так хорошо средь своего народа? Почему Гришаня мне за брата родного, а сестра совсем чужая? Мне все ладно, все хорошо, я не томлюсь от быта. Лишь бы внутри меня все устроилось. Так что же я хочу? К чему стремлюсь? Кто даст мне покоя?
Чем дольше человек живет, тем меньше вокруг него близких людей, тем больше призраков.
… Гришаня возле своей избы уже тюкал топором, рубил новый двор. Туго ему работалось, пока не пробил пот.
А на востоке подымалось благословенное солнце, еще сонное, мятое, расчесывало волосенки, досматривая, что в Спасе стряслось в эту ночь и не надо ли подмоги.
* * *
Спутанный меринок бродил на задах избы. Завидев хозяина, призывно замотал головою. Лизанька процеживала молоко. Почуяла возвращение мужа, но не подала виду. «В колхоз запишусь, в конюхи», – вдруг выпалил Бурнашов, напряженно глядя в спину жене. «А по мне хоть в Африку бифштексом». – «Ой, Лизка-а, со мной не шути». – «А чего шутить? Бродишь ночами, как недотыкомка. Не знаешь, куда приткнуться. Писанину забросил».–«Писанину, говоришь? – мгновенно обидчиво вспыхнул. – Что ты в этом смыслишь?.. Высиживать, как курица? Болтушонка выпаривать?» – «Как хочешь. Твое дело», – вяло откликнулась Лизанька. «Надо идеей-то забрюхатеть, выносить положенный срок, а уж после… Назреть должно, налиться, чтобы прорвало. А впрочем, что я, Лизуха? Все хорошо, все лабуда. Струсил я с Чернобесовым-то, стру-сил. И потому долой писанину, к чертовой матери ее». Бурнашов подхватил жену за локотки, прижался щекою к узкой спине.
… Родная, милая (перехватило сердце). Господи, как ивовый прутик, сломать страшно, и откуда-то через лопатку, сквозь ситцевое платьишко едва сочится капель: тук-тук-тук…
Лизанька прятала лицо. Слезы прорвало. Всю ночь металась, места себе не находила, а он явился вдруг и хоть бы «прости» сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
– А чего я знала, че-го? – опомнясь вдруг, запричитала Маруська. – Горшки, да пеленки, да хромого теленка. Он всю меня высосал, жорево проклятое. За что бог на меня казнь наслал, за что-о? – Она завсхлипывала, утираясь кулаком, и сразу каждое женское незлопамятное сердце, уже не веря Лининым причудам, скоро перекинулось на Маруську. И вспомнилась ломовая, тягловая ее судьба, и как воз тянула по жизни, не паникуя, с постоянной улыбкой, будто век сладкий достался, медом мазанный. А ведь за нелюбимого вышла, с проклятущим и намаялась.
Лина скинула на плечи шаленку, голова ее походила на полуобдутый ветром одуванчик. Старая Королишка, видом смахивающая на Маруську, точь-в-точь родная сестра, советовала несчастной соседке: «Ты своего-то насуровь. Чего он всамделе? Ты своего-то накачай». Королишка нелюбезно, косо взглядывала на Гришаню. Тот маялся, жадно курил и не решался уйти. Худа, как тростина, и годами уже не девушка, а черт-те что может выкинуть: за Линкой глаз да глаз. Эта сплетница, такой тычок, шустрит возле. А Королишке только бы нос сунуть во всякую дырку. У Гришани с Королишкой коса на камень, тут мира не жди, при каждой встрече искры летят. Гришаня тряс головою, как стоялый конь, бросал взгляды на Бурнашова и не то жалобился ему, не то подмигивал лукаво. Под глазами водяные мешки, морщины набрякли: ну старик стариком преклонных лет. Еще шапенку овчинную на голову, на руки шерстяные вареги – и отправляй на завалинку на постоянную прописку. Жалко было всех и смешно Бурнашову неведомо отчего. В этом сельце, нынче больше похожем на выселки, на хутор, на сиротеющий починок, где, кажется, все выветрилось, дотлевало, оказывается, любостай отыскал свой приют, заселился напостоянно, наверное, дожидаясь, когда падет на корню последняя изба. Это на первый взгляд лишь – покой, мертвечина, мирное угасание; но вот под остывающими угольями, под серым пеплом вдруг разживится, воспрянет пламя, и ожило огнище, дожидаясь дровец. Но худо с дровишками-то, ой худо…
Королишка втолковывала, не отступаясь: «Ты своему-то наталдычь, нашшолкай по лобине, чтобы неповадно». Лина отмахнулась, ответила глухо: «Сучка не схочет, дак… Мужику только дай понюхать. А ну шагай домой, гулена!»
Лина направилась к дому, хлябая резиновыми сапожонками, а Гришаня неохотно поплелся следом, нахохлившись, высоко задрав плечи.
Через улицу, не решаясь приблизиться к снохе, торчал старик Мизгирев, наставляя ухо. Но что услышишь? Зритель потянулся прочь, и Яков Мизгирев поманил пальцем Бурнашова.
«Как здоровье, Яков Максимович?» – приветствовал Бурнашов. «Какое наше здоровье? Повалиться повалишься, а не знаешь, подымешься ли. Я ныне решил не валиться. Сижа посплю сколько ли – и за труд. А как Азеф, что камень на гору…» – «Сизиф?» – «Ну, Азеф. Марш-марш вперед. Тот не ошибается, кто спит. А нам совесть не дает. Хлебом не откупишься. Пенсию отрабатывать надо. Я должен дать ответ пакостнику: Яков Максимович Мизгирев на своем посту. – Старик перевел взгляд через улицу, где перед окнами в одиночестве маялась сноха. – Вон горе мне. – Ткнул пальцем. – Знаю, что сучится, а не услежу. Лов-ка». – «Зачем это вам, Яков Максимович?» – «Во всем признаю порядок. Ты писатель. Читай постановленье. Я и младшенькому-то говорил – решетом воду не наносишь. А он пулю принял. – Мизгирев, прощаясь, вдруг протянул деревянную ладонь ковшичком, в глазах сквозь старческую накипь проглянуло острое, раздраженное. – Не по курсу живете, молодой человек. Никакой желательности, одна нежелательность».
Живу, как могу, с неприязнью подумал Бурнашов, удаляясь. Но легкость была во всем существе, будто долго спал и вот пробудился с деятельным сердцем. Кто-то сказал однажды: церковь не то, куда ходят. Церковь – это душа. Значит, надо входить в душу с непокрытой головою? Значит, пело тогда не в церкви, но в нас? А в покинутом храме живут только крысы. И в забытой душе заселяются крысы. Отсюда столько их, они деятельны, нахальны и небрезгливы… Не странно ли? Телом прирастаю к земле, душа же прочь бежит.
Я слишком испорчен, я поздно решил вернуться в лоно. Все забылось, все-о. Оказывается, чем ближе к натуральной жизни, тем дальше от нее. Слишком виден каждый человек, а не всякая душа принимает подробности. Хорошо любить народ на расстоянии. Он тогда не лезет со своими заботами и болячками. Вблизи человек не так и красив, как представлялось, неказист, неряшливо одет, весь издерган и полон претензий… Но тогда отчего мне так свободно, так хорошо средь своего народа? Почему Гришаня мне за брата родного, а сестра совсем чужая? Мне все ладно, все хорошо, я не томлюсь от быта. Лишь бы внутри меня все устроилось. Так что же я хочу? К чему стремлюсь? Кто даст мне покоя?
Чем дольше человек живет, тем меньше вокруг него близких людей, тем больше призраков.
… Гришаня возле своей избы уже тюкал топором, рубил новый двор. Туго ему работалось, пока не пробил пот.
А на востоке подымалось благословенное солнце, еще сонное, мятое, расчесывало волосенки, досматривая, что в Спасе стряслось в эту ночь и не надо ли подмоги.
* * *
Спутанный меринок бродил на задах избы. Завидев хозяина, призывно замотал головою. Лизанька процеживала молоко. Почуяла возвращение мужа, но не подала виду. «В колхоз запишусь, в конюхи», – вдруг выпалил Бурнашов, напряженно глядя в спину жене. «А по мне хоть в Африку бифштексом». – «Ой, Лизка-а, со мной не шути». – «А чего шутить? Бродишь ночами, как недотыкомка. Не знаешь, куда приткнуться. Писанину забросил».–«Писанину, говоришь? – мгновенно обидчиво вспыхнул. – Что ты в этом смыслишь?.. Высиживать, как курица? Болтушонка выпаривать?» – «Как хочешь. Твое дело», – вяло откликнулась Лизанька. «Надо идеей-то забрюхатеть, выносить положенный срок, а уж после… Назреть должно, налиться, чтобы прорвало. А впрочем, что я, Лизуха? Все хорошо, все лабуда. Струсил я с Чернобесовым-то, стру-сил. И потому долой писанину, к чертовой матери ее». Бурнашов подхватил жену за локотки, прижался щекою к узкой спине.
… Родная, милая (перехватило сердце). Господи, как ивовый прутик, сломать страшно, и откуда-то через лопатку, сквозь ситцевое платьишко едва сочится капель: тук-тук-тук…
Лизанька прятала лицо. Слезы прорвало. Всю ночь металась, места себе не находила, а он явился вдруг и хоть бы «прости» сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125