Кому нужна моя писанина? Кто ответит? Отсюда и дрожь, колотье сердечное, что время золотое зря убил, понапрасну разбросал туда-сюда. Но ведь что-то могу огромное? Чувствую, что могу, душу распирает от силы… Бурнашов от жалости к себе, от игры расстроенного воображения чуть слышно простонал сквозь зубы; ему так хотелось выглядеть достойным, ироничным, слегка надменным, ему так не хватало уверенности, чтобы понравиться Лизаньке и показать горделивость души и что, в сущности, он выше мелких обид и недомолвок.
Молчание затянулось. Бурнашов столбом застрял в дверях, и виноватая, жалкая улыбка приклеилась к потухшему лицу. Космынин обиженно хрустел пальцами, глядя в окно. Лямка скатилась с левого плеча, обнажилась широкая плоская лопатка с черным родимым пятном наподобие майского жука. Спина Космынина вздрагивала, и жук (странная глубокомысленная мета) слабо шевелился, пытался ускользнуть в схорон. Лизанька оглядывала мужчин и с досадой и грустью думала, что, в сущности, какие они дети, живут своими играми и на женщин им глубоко наплевать, женщины им как игрушки, куклы, им можно открутить руку, ногу иль закинуть на время под кровать, пока снова не придет желание поиграть, помучить. Чего собачиться, чего делить? Не меня же делят, верно? – подумала Лизанька, переводя взгляд с Бурнашова на Космынина. И тут осенило, но Лизанька не поверила случайной догадке. Просто-напросто Алеша ревнует, в нем бродит цыганская кровь. Вот чудушко мое, нашел к кому ревновать. Уехал – вернулся, сейчас поблазнило – и вот вспылил. Мало ли зачем мог уехать из дому мужчина, не держать же его на привязи возле юбки чтобы сгорал он от тоски и чахнул от постоянства жизни. Поездил и вот вернулся, родимый, и будто век его не видала такой желанный и милый. Как же я соскучилась…
– Алеша, ты сплошной комок нервов. Расслабься, прошу, дай себе отдых.
Бурнашов ласково улыбнулся жене, вздохнул, словно вынырнул из глубокой заводи, и повинился:
– Борька, прости. Я погорячился.
– Да нет… Я не в обиде. Ты хотел сказать, что я бездарь и завистник. Впрочем, ты прав.
– Я этого не сказал.
– Но ты так подумал, – настаивал Космынин, неизвестно чего домогаясь от Бурнашова.
– Подумал, не подумал, что ты ко мне пристал? Чего ты от меня хочешь? – снова закипел Бурнашов. – Ну помог мне, помог, нижайше благодарен. Может, на колени встать перед тобою, штаны целовать? Чего кобенишься, скажи?
– Лизанька, ты посмотри на него. Это я кобенюсь, – Космынин театрально вскинул руки и ткнул перстом в сторону Алексея Федоровича. – Он ворвался в дом как половецкий хан, он чуть голову мне не срубил, и я же кочевряжусь. Ну да, ты гений, тебе все можно, а я ничтожество, я шут гороховый, бездарный шутишко, ты это хотел сказать? Нишкни, мол, тварь, ты это собирался мне сказать? Ты чего сдержался? Ты не стесняйся. Я все снесу, я тебе и другую щеку подставлю, только ударь – и мне от того лишь сладко будет, да-да. Ты меня презираешь, ты меня и держишь возле себя, чтобы презирать и собою гордиться. Вот, мол, какой я хороший, пригрел придурка возле и терплю, не гоню взашей, как шелудивого пса, такой я негордый товарищ.
– Заткнулся бы. Чего ты мелешь? – устало возразил Бурнашов.
– Еще придешь и поклонишься. Скажешь – прости, Борис Григорьевич. Родил две книжонки, из пальца высосал, и думаешь, что гений? Какой ты гений, ха-ха. Выйди на улицу, крикни, кто знает Бурнашова? И слыхом не слыхали. Пройдут – не остановятся. Таскается с тобой кое-кто как с писаной торбой.
– Но писатель не для всех. Я ж не клейстер, чтобы размазывать по стенке. Читает человек сто – и ладно. – Бурнашов жалко улыбнулся. Он даже разгневаться, распалиться не мог, потому что такой нелепый, растрепанный разговор получился; не хватало еще себя нахваливать, верно? Не бить же в грудь, не напирать же на свои заслуги перед отечеством и литературой, ибо каждое лестное слово в свою сторону лишь больнее уязвит Космынина.
– Нет, для всех. И ты это знаешь, но юродствуешь. Иначе не берись. Вот был Шукшин…
– А я Бурнашов. Мне хватит и ста читающих. И вообще, отвяжись, зануда. Тебе даже моя известность не угрожает. Стой на голове и жуй капусту, – сказал с мертвой холодностью в груди, навечно прощаясь со своей старинной тенью. Не было друга, так и это не товарищ. – К гробовой доске срифмуешь клоп-циклоп, выстелишь домок-гроб грошами да с тем и удалишься в иное царство. – Но и тут показалось мало, и Бурнашов с беспощадностью добавил, полоснул Космынина наотмашь по кровоточащему сердцу: – Беги за женой, пока с новым не схлестнулась. Семейный треугольник тебе к лицу, а еще лучше наполеоновская треуголка, чтобы прикрыть рога… А деньги за работу я почтой вышлю.
– Клоп и циклоп – это я и ты?
– Алеша, зачем ты так больно? – тоскливо вмешалась Лизанька. – Боря ведь такой одинокий.
– Не надо меня жалеть, не надо. Только за всю работу хорошенько подсчитай. Слышишь, не ошибись, Алексей Федорович. – Космынин хотел прояснить намек, но поймал взгляд Лизаньки, потухший, бессмысленный, и осекся, подошел к женщине и театрально поцеловал ладошку. Он вкрадчиво это сделал, как истый котяра, упрятав когти в ласковые подушечки лап.
Но Лизанька не поняла этого жеста, она искренно страдала за мужа, мучилась, что он снова не сдержался и вот упал в чужих глазах.
– Алеша, откуда в тебе такая жажда разрушения? Никак не могу понять.
Не дожидаясь ответа, Лизанька торопливо поднялась в светелку: наверное, будет плакать. Бурнашов удалился в горницу, взошел по ступеням и уселся в княжье креслице, упершись взглядом в красный угол, в икону Николы-угодника. Космынин долго шарился в кухне, что-то искал, бурчал, нарочито шумно бродил, собираясь в обратный путь; порою он вздымал взгляд в потолок и ловил легкие шаги по подволоке. Там в золоченой клетке металась ласковая, недоступная зверушка с бархатным сердцем и гибкими трепетными руками.
… Космынин прощально, наотмашь хлопнул дверью.
Вот они, «дрожди неиждиваемые»: удалился Космынин и навсегда унес тайну, но оставил муку. Не бежать же за ним следом, не домогаться же признаний, не целовать же ступни, не перекрывать же ворожбою его след, чтобы споткнулся человече, очнулся и поспешил назад рассеять зло. Сухая длинная тень Бурнашова непримиримо потопталась по рассыпчатой дороге, отчужденно глядя в простор улицы, и пропала.
* * *
«Палач, казнивши жертву, наверное, считает себя мучеником и потому очень хочет, чтобы его пожалели…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Приезжала в Спас милиция, разбиралась с Мизгиревым. От милиции осталось у деревни чувство возбуждения, легкого расстройства и недоумения. Долго ли безумный старик будет булгачить народ, наводить тень на плетень, и неуж не сыщется на него управы? Вон взял моду, чуть что, трясти печищан, копаться в их постельном белье, выметать сор из избы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Молчание затянулось. Бурнашов столбом застрял в дверях, и виноватая, жалкая улыбка приклеилась к потухшему лицу. Космынин обиженно хрустел пальцами, глядя в окно. Лямка скатилась с левого плеча, обнажилась широкая плоская лопатка с черным родимым пятном наподобие майского жука. Спина Космынина вздрагивала, и жук (странная глубокомысленная мета) слабо шевелился, пытался ускользнуть в схорон. Лизанька оглядывала мужчин и с досадой и грустью думала, что, в сущности, какие они дети, живут своими играми и на женщин им глубоко наплевать, женщины им как игрушки, куклы, им можно открутить руку, ногу иль закинуть на время под кровать, пока снова не придет желание поиграть, помучить. Чего собачиться, чего делить? Не меня же делят, верно? – подумала Лизанька, переводя взгляд с Бурнашова на Космынина. И тут осенило, но Лизанька не поверила случайной догадке. Просто-напросто Алеша ревнует, в нем бродит цыганская кровь. Вот чудушко мое, нашел к кому ревновать. Уехал – вернулся, сейчас поблазнило – и вот вспылил. Мало ли зачем мог уехать из дому мужчина, не держать же его на привязи возле юбки чтобы сгорал он от тоски и чахнул от постоянства жизни. Поездил и вот вернулся, родимый, и будто век его не видала такой желанный и милый. Как же я соскучилась…
– Алеша, ты сплошной комок нервов. Расслабься, прошу, дай себе отдых.
Бурнашов ласково улыбнулся жене, вздохнул, словно вынырнул из глубокой заводи, и повинился:
– Борька, прости. Я погорячился.
– Да нет… Я не в обиде. Ты хотел сказать, что я бездарь и завистник. Впрочем, ты прав.
– Я этого не сказал.
– Но ты так подумал, – настаивал Космынин, неизвестно чего домогаясь от Бурнашова.
– Подумал, не подумал, что ты ко мне пристал? Чего ты от меня хочешь? – снова закипел Бурнашов. – Ну помог мне, помог, нижайше благодарен. Может, на колени встать перед тобою, штаны целовать? Чего кобенишься, скажи?
– Лизанька, ты посмотри на него. Это я кобенюсь, – Космынин театрально вскинул руки и ткнул перстом в сторону Алексея Федоровича. – Он ворвался в дом как половецкий хан, он чуть голову мне не срубил, и я же кочевряжусь. Ну да, ты гений, тебе все можно, а я ничтожество, я шут гороховый, бездарный шутишко, ты это хотел сказать? Нишкни, мол, тварь, ты это собирался мне сказать? Ты чего сдержался? Ты не стесняйся. Я все снесу, я тебе и другую щеку подставлю, только ударь – и мне от того лишь сладко будет, да-да. Ты меня презираешь, ты меня и держишь возле себя, чтобы презирать и собою гордиться. Вот, мол, какой я хороший, пригрел придурка возле и терплю, не гоню взашей, как шелудивого пса, такой я негордый товарищ.
– Заткнулся бы. Чего ты мелешь? – устало возразил Бурнашов.
– Еще придешь и поклонишься. Скажешь – прости, Борис Григорьевич. Родил две книжонки, из пальца высосал, и думаешь, что гений? Какой ты гений, ха-ха. Выйди на улицу, крикни, кто знает Бурнашова? И слыхом не слыхали. Пройдут – не остановятся. Таскается с тобой кое-кто как с писаной торбой.
– Но писатель не для всех. Я ж не клейстер, чтобы размазывать по стенке. Читает человек сто – и ладно. – Бурнашов жалко улыбнулся. Он даже разгневаться, распалиться не мог, потому что такой нелепый, растрепанный разговор получился; не хватало еще себя нахваливать, верно? Не бить же в грудь, не напирать же на свои заслуги перед отечеством и литературой, ибо каждое лестное слово в свою сторону лишь больнее уязвит Космынина.
– Нет, для всех. И ты это знаешь, но юродствуешь. Иначе не берись. Вот был Шукшин…
– А я Бурнашов. Мне хватит и ста читающих. И вообще, отвяжись, зануда. Тебе даже моя известность не угрожает. Стой на голове и жуй капусту, – сказал с мертвой холодностью в груди, навечно прощаясь со своей старинной тенью. Не было друга, так и это не товарищ. – К гробовой доске срифмуешь клоп-циклоп, выстелишь домок-гроб грошами да с тем и удалишься в иное царство. – Но и тут показалось мало, и Бурнашов с беспощадностью добавил, полоснул Космынина наотмашь по кровоточащему сердцу: – Беги за женой, пока с новым не схлестнулась. Семейный треугольник тебе к лицу, а еще лучше наполеоновская треуголка, чтобы прикрыть рога… А деньги за работу я почтой вышлю.
– Клоп и циклоп – это я и ты?
– Алеша, зачем ты так больно? – тоскливо вмешалась Лизанька. – Боря ведь такой одинокий.
– Не надо меня жалеть, не надо. Только за всю работу хорошенько подсчитай. Слышишь, не ошибись, Алексей Федорович. – Космынин хотел прояснить намек, но поймал взгляд Лизаньки, потухший, бессмысленный, и осекся, подошел к женщине и театрально поцеловал ладошку. Он вкрадчиво это сделал, как истый котяра, упрятав когти в ласковые подушечки лап.
Но Лизанька не поняла этого жеста, она искренно страдала за мужа, мучилась, что он снова не сдержался и вот упал в чужих глазах.
– Алеша, откуда в тебе такая жажда разрушения? Никак не могу понять.
Не дожидаясь ответа, Лизанька торопливо поднялась в светелку: наверное, будет плакать. Бурнашов удалился в горницу, взошел по ступеням и уселся в княжье креслице, упершись взглядом в красный угол, в икону Николы-угодника. Космынин долго шарился в кухне, что-то искал, бурчал, нарочито шумно бродил, собираясь в обратный путь; порою он вздымал взгляд в потолок и ловил легкие шаги по подволоке. Там в золоченой клетке металась ласковая, недоступная зверушка с бархатным сердцем и гибкими трепетными руками.
… Космынин прощально, наотмашь хлопнул дверью.
Вот они, «дрожди неиждиваемые»: удалился Космынин и навсегда унес тайну, но оставил муку. Не бежать же за ним следом, не домогаться же признаний, не целовать же ступни, не перекрывать же ворожбою его след, чтобы споткнулся человече, очнулся и поспешил назад рассеять зло. Сухая длинная тень Бурнашова непримиримо потопталась по рассыпчатой дороге, отчужденно глядя в простор улицы, и пропала.
* * *
«Палач, казнивши жертву, наверное, считает себя мучеником и потому очень хочет, чтобы его пожалели…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Приезжала в Спас милиция, разбиралась с Мизгиревым. От милиции осталось у деревни чувство возбуждения, легкого расстройства и недоумения. Долго ли безумный старик будет булгачить народ, наводить тень на плетень, и неуж не сыщется на него управы? Вон взял моду, чуть что, трясти печищан, копаться в их постельном белье, выметать сор из избы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125