Вот он, весь тут, эгоист, холодный самовлюбленный человек. Под утро бы все выпалила, так наболело; а сейчас слова склеивались на языке. Ну и почто я такая простодыра? – думала. Почто меня одним ласковым словечушком обротать, повязать можно? Ох лисовин, ну и лисовин. Лизанька всхлипнула прощально, слезы сами собой высохли, но лицо прятала, выдерживая характер. Бурнашов дыханьем прожигал спину, нашептывал… Как у него язык поворачивается такое сказать, от чего уши пылают. Вот так чудо, меж любящими нет стыдных слов. И приструнить бы надо, одернуть, чтобы неповадно было болтать лишнего, но так страшно оборвать тонкое прядево, только что сотканное меж сердцами.
… Живой – и ладно. Лизанька жалостливо, запоздало вздохнула.
* * *
Работой веселятся, работой и лечатся; но и самый усердный человек, сокрушенный заботами, порою воскликнет в отчаянии: «Господи, да хоть бы смерть скорее прибрала!» – чтобы с утренней зарею снова впрячься в лямку; работа в гроб загоняет, но и век продлевает; от нее всякому роду начало, но и любви конец; работа уталкивает в землю, как ступа, но и венчает с небом; от работы душа зреет, как колос от росы; у раба от нее всходит ненависть, у вольного – слово; о работе же отзываются немило – горбатить, ломить, чертоломить, холера ее затряхни; работа точит тело, а безделье – душу, но и работа жилы крепит, как белый жар железо; человек с работой повенчан, как дерево с землею, как хлебный злак с пашней, как белый кречет с небом…
Гришаня, тот работой и опохмеляется, ему лишь бы того момента дождаться, когда пот пробьет. Сначала, как выйдет на заулок, ему и топора не поднять, покойник – и только, ходячий труп, в чем душа только: лег бы – и помер. Тюк-тюк-тюк. Уже шапенку на затылок присбил, слюна во рту закипела, но в горле горько, не сплюнуть: горят трубы, ой горят. Хоть бы пожалел кто, посочувствовал сердешному! Но вот словно бы просквозило нутро прохладою, пролилась небесная струя, тонюсенькая – не толще волоса, и полегчало. Вот и дрожанье в руках поунялось, и едва шевельнулось любопытство к жизни; так ребенок в материнском чреве сперва напоминает о себе не столько присутствием, сколько предчувствием зарождения. Чиркнет Гришаня ногтем по лезу, затупилось жало; давай его скоблить наждаком, полировать до зеркального блеска. И словно бы подсмотрит себя в рукотворное зеркальце и устыдится: «Не мужик, а срам один». И тут зло возьмет, опалит сердце.
Это ж какую отраву принимает человек, на каком безжалостном оселке проверяет себя на крепость, подводя постоянно к последней черте, если так мучает и корежит плоть, если душа в кромешной утробе морщинится от издевки, как грецкий орех. Ой и тяжка эта опохмелка, век бы ее не знать доброму человеку; от нее струпья лопаются на сердце, но какой из русских мужиков, загуляв напропалую, озаботился о нем? Оно неизносимое, вроде бы железное, на два века ковано в сельской кузне; так думает всякий о себе с похвальбою, кто принимает хмельную чару, напутствуемый обиходной ласковой здравницей: на здоровье!
… Бурнашов сел подле. Гришаня втюкнул топор, обрадовался соседу, закурил. «Скажи по секрету, было ли чего?» – приступил Бурнашов. «Любопытной Варваре нос оторвали, – хитро улыбнулся Гришаня, но улыбка получилась тусклой. – Одно желанье, Лешка, одно желанье». – «А чего жена тогда?» – «Ветер носит, баба лает. Не поняла что к чему. Такое вещество, женская порода». Грудь у Гришани ходила с сипом, как дырявая гармонь. Но не хотелось ему казаться страдальческим человеком, для всякого взгляда он бравый, неизносимый, и потому хорохорился мужик, держал марку; но в зеленоватых глазах мельтешит испуг, и за прожитую ночь еще больше прибавилось на лице желваков. Сколько-то погулеванит, потешится Гришаня, с грустью подумал Бурнашов, а в итоге останется от бравого соседа одна дуля… Бурнашов с недоверием погрозил пальцем: дескать, знаем, знаем, на мякине не проведешь. «Ты, Федорович, не поверишь. Но вот так. Человек спланирует, а бог исполняет. Мы же с Маруськой хороводились в молодости, а выскочила она за Мизгиря на хлебы… Нынче вот на старости легли, а как два камня». – «Перебрал, что ли?» – «Перебрал, – подхватил соломинку Гришаня и осветился обычной, своей добродушной улыбкой. – Спуску бы ей не дал, не-е. Стреляный воробей…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Моль одежду ест, а печаль – человека.
Бурнашов заметил, что Лизанька частенько отирается возле изгороди, со старухой Чернобесовой секретничает; Алексей Федорович поближе – они замолкают. Еще повадилась Лизанька нюхать бензин: налила в бутылочку – и не расстается. И вдруг Лизанька попросила свезти в Воскресение, в больницу. Что стряслось? – встревожился Бурнашов. Лизанька пожала плечами, неопределенно улыбаясь, ответила, дескать, тебе ведь все равно, ты за чужою жизнью подглядываешь в замочную скважину, а свою в упор не видишь. Бурнашов так долго ждал исполнения мечтания, что, когда грянул заветный день, у него даже сердце не дрогнуло. Он на иное чего подумал: женщина как колодец, не знаешь, что у нее на дне; чужой мир, чужие и хвори. У радостной жены даже смертную хворь узнаешь лишь перед погостом, настолько скрытна эта порода.
«Скоро к себе не допущу, – вдруг призналась Лизанька. – Ты что, не рад? Ой, Лешенька, нам на Власиху молиться… Она попросила, она и сглазит». – «Откуда ты знаешь, что это случилось?» – спросил Алексей Федорович, принуждая себя к веселию и удивляясь внезапной холодности тона. Ведь известие, исполнение желания казалось высшим праздником, когда и помереть не страшно, когда жизнь покажется завершенной полностью и до конца; вот она, лучшая книга, думал о том дне с восторгом, самый великий роман, чудо, тайны которого не раскрыть вовек. Природа – божество, перед ней не стыдно встать на колени; всякий злак на матери-земле для нас идол за семью печатями. Бог, коли он есть, он супротивник, он ждет, когда благословенная, пышная земля наша превратится в пустыню, изойдет зноем… И вот день пришел, а известие не потрясло Бурнашова, и те возвышенные мысли, что постоянно навещали прежде в одиноких раздумьях, сами собой куда-то делись; ничего не отозвалось в душе, словно онемела она. Что-то отразилось на лице, брюзгливое, недовольное против воли Бурнашова, потому что Лизанька, прочитав физиономию мужа, оскорбленная, побледнела. «Ты что, не рад?» – повторила она, и близкая слеза готовно заполнила обочья. Она жалобно шмыгнула. «Ну что ты, Лизка, дуреха!» – опомнясь, воскликнул Бурнашов, натужно растепливая сердце, но холод странного отчуждения свернулся в груди.
«О чем тогда Космынин намекал? Дескать, за всю работу подсчитай, не ошибись». Бурнашов с недоверием обежал лицо жены взглядом, отыскивая каких-то тайных намеков, точно все запретное, всякий тайный умысел должны были непременно обнаружить себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
… Живой – и ладно. Лизанька жалостливо, запоздало вздохнула.
* * *
Работой веселятся, работой и лечатся; но и самый усердный человек, сокрушенный заботами, порою воскликнет в отчаянии: «Господи, да хоть бы смерть скорее прибрала!» – чтобы с утренней зарею снова впрячься в лямку; работа в гроб загоняет, но и век продлевает; от нее всякому роду начало, но и любви конец; работа уталкивает в землю, как ступа, но и венчает с небом; от работы душа зреет, как колос от росы; у раба от нее всходит ненависть, у вольного – слово; о работе же отзываются немило – горбатить, ломить, чертоломить, холера ее затряхни; работа точит тело, а безделье – душу, но и работа жилы крепит, как белый жар железо; человек с работой повенчан, как дерево с землею, как хлебный злак с пашней, как белый кречет с небом…
Гришаня, тот работой и опохмеляется, ему лишь бы того момента дождаться, когда пот пробьет. Сначала, как выйдет на заулок, ему и топора не поднять, покойник – и только, ходячий труп, в чем душа только: лег бы – и помер. Тюк-тюк-тюк. Уже шапенку на затылок присбил, слюна во рту закипела, но в горле горько, не сплюнуть: горят трубы, ой горят. Хоть бы пожалел кто, посочувствовал сердешному! Но вот словно бы просквозило нутро прохладою, пролилась небесная струя, тонюсенькая – не толще волоса, и полегчало. Вот и дрожанье в руках поунялось, и едва шевельнулось любопытство к жизни; так ребенок в материнском чреве сперва напоминает о себе не столько присутствием, сколько предчувствием зарождения. Чиркнет Гришаня ногтем по лезу, затупилось жало; давай его скоблить наждаком, полировать до зеркального блеска. И словно бы подсмотрит себя в рукотворное зеркальце и устыдится: «Не мужик, а срам один». И тут зло возьмет, опалит сердце.
Это ж какую отраву принимает человек, на каком безжалостном оселке проверяет себя на крепость, подводя постоянно к последней черте, если так мучает и корежит плоть, если душа в кромешной утробе морщинится от издевки, как грецкий орех. Ой и тяжка эта опохмелка, век бы ее не знать доброму человеку; от нее струпья лопаются на сердце, но какой из русских мужиков, загуляв напропалую, озаботился о нем? Оно неизносимое, вроде бы железное, на два века ковано в сельской кузне; так думает всякий о себе с похвальбою, кто принимает хмельную чару, напутствуемый обиходной ласковой здравницей: на здоровье!
… Бурнашов сел подле. Гришаня втюкнул топор, обрадовался соседу, закурил. «Скажи по секрету, было ли чего?» – приступил Бурнашов. «Любопытной Варваре нос оторвали, – хитро улыбнулся Гришаня, но улыбка получилась тусклой. – Одно желанье, Лешка, одно желанье». – «А чего жена тогда?» – «Ветер носит, баба лает. Не поняла что к чему. Такое вещество, женская порода». Грудь у Гришани ходила с сипом, как дырявая гармонь. Но не хотелось ему казаться страдальческим человеком, для всякого взгляда он бравый, неизносимый, и потому хорохорился мужик, держал марку; но в зеленоватых глазах мельтешит испуг, и за прожитую ночь еще больше прибавилось на лице желваков. Сколько-то погулеванит, потешится Гришаня, с грустью подумал Бурнашов, а в итоге останется от бравого соседа одна дуля… Бурнашов с недоверием погрозил пальцем: дескать, знаем, знаем, на мякине не проведешь. «Ты, Федорович, не поверишь. Но вот так. Человек спланирует, а бог исполняет. Мы же с Маруськой хороводились в молодости, а выскочила она за Мизгиря на хлебы… Нынче вот на старости легли, а как два камня». – «Перебрал, что ли?» – «Перебрал, – подхватил соломинку Гришаня и осветился обычной, своей добродушной улыбкой. – Спуску бы ей не дал, не-е. Стреляный воробей…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Моль одежду ест, а печаль – человека.
Бурнашов заметил, что Лизанька частенько отирается возле изгороди, со старухой Чернобесовой секретничает; Алексей Федорович поближе – они замолкают. Еще повадилась Лизанька нюхать бензин: налила в бутылочку – и не расстается. И вдруг Лизанька попросила свезти в Воскресение, в больницу. Что стряслось? – встревожился Бурнашов. Лизанька пожала плечами, неопределенно улыбаясь, ответила, дескать, тебе ведь все равно, ты за чужою жизнью подглядываешь в замочную скважину, а свою в упор не видишь. Бурнашов так долго ждал исполнения мечтания, что, когда грянул заветный день, у него даже сердце не дрогнуло. Он на иное чего подумал: женщина как колодец, не знаешь, что у нее на дне; чужой мир, чужие и хвори. У радостной жены даже смертную хворь узнаешь лишь перед погостом, настолько скрытна эта порода.
«Скоро к себе не допущу, – вдруг призналась Лизанька. – Ты что, не рад? Ой, Лешенька, нам на Власиху молиться… Она попросила, она и сглазит». – «Откуда ты знаешь, что это случилось?» – спросил Алексей Федорович, принуждая себя к веселию и удивляясь внезапной холодности тона. Ведь известие, исполнение желания казалось высшим праздником, когда и помереть не страшно, когда жизнь покажется завершенной полностью и до конца; вот она, лучшая книга, думал о том дне с восторгом, самый великий роман, чудо, тайны которого не раскрыть вовек. Природа – божество, перед ней не стыдно встать на колени; всякий злак на матери-земле для нас идол за семью печатями. Бог, коли он есть, он супротивник, он ждет, когда благословенная, пышная земля наша превратится в пустыню, изойдет зноем… И вот день пришел, а известие не потрясло Бурнашова, и те возвышенные мысли, что постоянно навещали прежде в одиноких раздумьях, сами собой куда-то делись; ничего не отозвалось в душе, словно онемела она. Что-то отразилось на лице, брюзгливое, недовольное против воли Бурнашова, потому что Лизанька, прочитав физиономию мужа, оскорбленная, побледнела. «Ты что, не рад?» – повторила она, и близкая слеза готовно заполнила обочья. Она жалобно шмыгнула. «Ну что ты, Лизка, дуреха!» – опомнясь, воскликнул Бурнашов, натужно растепливая сердце, но холод странного отчуждения свернулся в груди.
«О чем тогда Космынин намекал? Дескать, за всю работу подсчитай, не ошибись». Бурнашов с недоверием обежал лицо жены взглядом, отыскивая каких-то тайных намеков, точно все запретное, всякий тайный умысел должны были непременно обнаружить себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125