Эх, Бориско, представляю, как нелегко тебе нынче. «Так разведись. И это не жизнь», – советовала Лизанька. «А девятнадцать лет псу под хвост? Нищенкой на улицу, побираться с протянутой рукой? Он из меня все соки выпил. Улещал-то как, шубу из беличьих хвостов обещал. А сейчас бить! Это, думаешь, как? Я ему говорю, у меня есть Миша, я его люблю. Сына возьму с собой, на кухне ему раскладушку поставим… На меня никто за всю жизнь руки не поднял, а он меня пинал в живот, у меня шишки на голове. Он зверь, зверь, он лупил меня своими кувалдами. И за что? Он зверь. У меня сотрясение мозга, ухо не слышит, глаз не видит. А я, какая же я дура, мне всех жалко, ха-ха. Он меня бьет, а я думаю в это время, вот возьму бутылку и по голове. Так ведь жалко его головенку, вдруг будет худо. Он бьет меня, а я его жалею. И почто я такая, почто мне всех жаль? Потом говорит, «скорую» вызови. А спросят, откуда шишка на голове? С лестницы падала? Да его же с работы погонят, если узнают, что бил меня. И откуда моду взял бить? Говорит, бить вас надо, у вас от битья кожа становится бархатной. Он злой, он злой, я знаю, Лизанька, – зашептала свистящим шепотом, – он с ума сошел. А потом прости, на коленях, кисанька, буду замаливать свой грех. Тю-тю-тю. Ненавижу… И за что? Сидим пьем чай. Я говорю, мол, уйду скоро от тебя совсем и мне ничего твоего не надо. Ну а он: старая тварь, кому ты нужна, собирай манатки и хоть сегодня уматывай. Все мужики на меня заглядываются, а он говорит: кому ты нужна? Это ты, кричу, никому не нужен. Деньгами-то гроб себе выстели, бездарь, кулак, неудачник. Он и выплеснул мне на платье чашку горячего чая, вот так, наотмашь. И своими кувалдами без жалости в живот, по груди, ах ты, скотина такая, думаю. Я за чемодан, давай собираться, говорю, ни минуты в твоем доме, ноги моей не будет никогда, какая же я дура, прости господи, что вернулась, пожалела заразу. Ну а он: кисанька, прости, душечка, на колени паду, возьми все, только останься. И уломал ведь, к вам затащил за триста верст киселя хлебать». – «Может, все наладится еще?» – робко посоветовала Лизанька. «Нет-нет, что ты? – всполошилась Наталья, словно боялась, что желание хозяйки исполнится. – Последние годы уходят, а потом старуха. Я любить хочу, Лизка, последние годы уходят. С ним не пропала, а теперь уж не пропаду».– «Где-то наши мужики запропастились?» – Лизанька решительно оборвала тягостный разговор. Бурнашов затаил дыхание, воровато оглядываясь, как напроказивший подросток: смываться надо, подумал, делать заячью скидку. И несмотря на столь грустную, случайно подслушанную исповедь широко улыбнулся, глубоко счастливый. Достоевщина какая-то: захлестнули бабу запоздалые желания, прорвались, долго сдерживаемые, – и душа вон, к быку на рога не страшно. Скрадывая шаги, Бурнашов ушел за баню, выбросил там очистки, помедлив, вернулся в дом.
Лизанька встретила пониклая, вся в крапивных пятнах, будто долго плакала, и кожа на лице набрякла от слез. «Что с тобою? Тебе плохо? – испугался Бурнашов, отыскивая взглядом гостью. – А где Наталья? Все еще спит?» – «Да нет, только что к себе поднялась».
Тут на вышке что-то упало, сгрохотало, невнятное бормотанье прервал визгливый крик: «Посмей только… тронь пальцем! Уеду… Ненавижу тебя. Ненавижу!» – «И проваливай, дорогая, сделай такую милость. Не откажи в любезности, шлюшонка. Воздух чище будет. Только сию же минуту. Ну!» – донеслось в распахнувшуюся дверь. Шмыгая носом, с несчастным растерзанным видом, но горящим ненавистным взглядом выскочила на лестничную площадку Наталья. Свесилась над хлипкими перильцами, рискуя свалиться вниз, волосы скатились водопадом, заслоняя оплывшее багровое лицо, глазами, затуманенными злобой, не сразу отыскала хозяев.
«Я его убью! Дайте мне что-нибудь. Я зарежу его, видит бог! Суд оправдает меня!» – «Кувалду тебе или крохотную домашнюю гильотину? Кстати, у меня есть длинный кухонный нож, – посоветовал Бурнашов. – Лизанька, принеси тот, которым порося кололи». – «И ты, и ты проходимец. Я бы тебя свела клопомором!» – «Я люблю клопомор. Только с горячими щами, – жестко, неприкрыто насмехаясь, сказал Бурнашов, поднялся по лестнице так резво, что Наталья в испуге отшатнулась. – Вам помочь съехать с фатеры?» – «Не надо, я сама», – отрубила Наталья, но голос ее потух, осекся, скоро сдал, душа обмякла, оцепенела.
Она еще оглянулась на дверь, в проем ее виден был Космынин: он сидел, сгорбившись на диване, ладонями обхватив голову, и, тихо, меркло покачиваясь, то ли стонал мерно, то ли проборматывал что. Ей-то, сердешной, думалось, видно, что будут все уговаривать разом, вперебив, лить слезы, просить прощения, умолять, чтобы осталась, не покидала дом на ночь глядя, казнить Космынина, принуждая его повиниться перед женою, но эти бессердечные люди, будто сговорившись, не чуя вины, охотно выпроваживают гостью вон. И даже Лизка не заступилась, отвернулась, угрюмо уставилась в окно…
«Поешь хоть на дорогу. Чего всполошилась? Путь-то не близок», – только и выдавила хозяйка, стараясь не глядеть на гостью.
«Я не попрошайка. Ваш кусок в горле встанет, – гордо отрезала Наталья, уже овладев собою. – Ну, Лизка, ну и везет тебе. Ну, бери себе полюбовочку, устраивай свальный грех, – указала пальцем на светелку, где оставался Космынин. – Он не чета твоему. Чего другого, а ребенка с ним живо наиграете. Он боевой по этой части, он мастер…»
Лизанька не успела сообразить, что ответить, как Наталья покинула дом.
* * *
Лишь на покосе Бурнашов успокоился. Сначала вроде бы гул стоял в груди, словно бы полая гигантская пещера таилась за ребрами, и каждое истеричное слово, выплеснутое Натальей, эхом прокатывалось по ее недрам; после шум стал затихать, и свара вымылась из памяти вместе с телесным потом. Улыбчивый, в сенной паутине, прокаленный мреющим солнцем, едва призадернутым легкой кисеею, возвращался он с лесной поляны, ожидая увидеть в избе угрюмый сумрак и печальных одиноких людей. Но Космынина он нашел возле плиты, он кухарничал, возле была Лизанька, лицо ее горело от возбуждения, будто эта парочка только что целовалась. Бурнашов сразу ревниво померк, обводя взглядом житье, вроде бы не признавая его, и широкая улыбка медленно угасала, потухала, совсем лишняя сейчас; но Бурнашов спохватился и уже принудил себя рассмеяться:
– Гляжу, без меня тут спелись. Думал поминки найти, а они спелись. Ну молодцы.
Он плюхнулся на лавку, широко раскинул босые распухшие ноги с волдырями, начесанными от комарья. Истомленный, прислонился спиной к бревенчатой стене, впитывая ее прохладу, призакрыл проницательные глаза, но вместе с тем особенно настороженно примечая малейший жест Космынина и украдчивые взгляды жены, надеясь поймать уловку иль особый тайный знак. Но Лизанька вела себя по обыкновению открыто, каждого оделяя радостной, слегка смущенной улыбкой, и то, что она вела себя как всегда, особенно взволновало Бурнашова и показалось нарочитой игрой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125