Аккордеонист был обижен, что какие-то пришлые завладели вниманием собравшихся, но молчал. Когда все самбы были перепеты, Антонио предложил аккордеонисту:
— Пойдем выпьем, дружище, ты здорово играешь…
— Да уж как умею… Вот ты поешь, это да…
Он показал Антонио Балдуино на двух мулаток:
— Вон с той можно сговориться… Это — моя девчонка, а та ее подружка, хочешь, можешь с ней пойти…
Аккордеонист взял аккордеон, и все снова завертелись в танце. Ноги что есть силы шлепали об пол, тела жарко касались друг друга, все были пьяны: кто от кашасы, кто от музыки. Танцующие в такт музыке хлопали в ладоши, тела сплетались, расплетались, кружились в одиночку, затем вновь сходились грудь с грудью, живот к животу, бедра к бедрам…
— Ах ты, моя радость…
Ритм все учащался, аккордеонист танцевал вместе со всеми, комната кружилась, потолок вдруг оказывался полом, потом стеной, потом возвращался на место, а потом вдруг все исчезало и все словно висели вниз головой. Коптилки прогорели, и на стенах комнаты танцевали тени, исполинские, устрашающие. Пол уже уходил у танцоров из-под ног, а тела, касаясь друг друга, вспыхивали желанием. Взлетали юбки, неистово раскачивались бедра, и ягодицы двигались так, словно существовали независимо от тела. В танце кружилось все: мужчины, женщины, тени, свет коптилок. Все растворилось в этом кружении — комната, люди, и в почти полной темноте безраздельно царили ритм, сладкий запах табака и горячие прикосновения. Но желание исчезло, исчезло все, осталась только чистая радость танца.
* * *
Антонио Балдуино написал на песке: Режина. Женщина рядом с ним, очнувшись от послелюбовного изнеможения, улыбнулась и поцеловала негра. Но волна, накатив, смыла имя женщины, которое негр начертил острием ножа. Антонио Балдуино разразился звонким неудержимым смехом. Женщине стало обидно, и она заплакала.
РУКА
Табачная плантация шла вверх по холму и казалась бесконечной. Начало ее лежало на равнине, а потом она взбиралась на холм и оттуда спускалась вниз — зеленая, нескончаемая; по ней рядами тянулись низкорослые растения с крупными широкими листьями.
Ветер трепал листья, и, если бы не защитные мешочки, он развеял бы семена табака по всей плантации.
На поле заканчивали работу две женщины: одна — старая, морщинистая, другая — молодая, здоровая баба, покуривавшая между делом пятидесятирейсовую сигару. Согнувшись в три погибели, они устало-заученными движениями обрывали табачные листья, потом выпрямились, обеспокоенные: на поле остались они одни. Мужчины уже уходили — впереди маячили их горбатые силуэты. Они несли на спинах горы табачных листьев, которые будут развешаны перед их жилищами под навесом, предохраняющим листья от слишком яркого солнца и ливней. Высушенные листья уступали место только что собранным, и занавес из табачных листьев был неотъемлемой частью рабочих бараков.
Четыре барака образовывали замкнутый четырехугольник с внутренним двором: там сборщики табака собирались после работы поболтать и послушать гитару. Старуха пошла в свой барак, где ее муж уже с нетерпением ждал ужина. Молодая остановилась поболтать на террейро — так именовали свой двор барачные жители.
Толстяк посмотрел вслед старухе сборщице и затосковал о своей бабке, оставленной им в Баие:
— Совсем одна осталась, спаси ее боже… — проговорил он. — Кто ее, бедную, накормит?
— Да брось ты, не останется она голодная…
— Да я не про эту говорю. — Толстяк засмущался. — Я говорю…
Молодая батрачка уперлась руками в бока, приготовившись слушать очередную историю.
— Про кого ты толкуешь-то?
— Да я про свою старуху… Старая она уже совсем. Ест только, что ей в рот положишь…
Женщина захохотала, а мужчины пошли отпускать малопристойные шутки.
— Это ты так мулатку свою ублажаешь? Все в ротик ей кладешь? А что, она — милашка?
— Да, ей-богу, это я о своей бабке, ей-богу… Ни одного зуба у нее нет, и ходит она еле-еле…
Двор постепенно заполнялся. Антонио Балдуино разлегся посреди террейро голым животом кверху.
— Ну и умаялся я, братцы…
Толстяк призвал Антонио в свидетели.
— Скажи им, ведь правда у меня есть бабка? И она сама не может есть…
Все снова захохотали. А молодая батрачка продолжала подшучивать:
— У тебя что, парень, жена такая старая, что ты ее бабкой зовешь?
Смех не прекращался, и Толстяк не знал, куда ему деваться.
— Клянусь вам, клянусь, — только и мог повторять он, целуя сложенные крестом пальцы.
— Давай ее сюда, Толстяк. Я на ней женюсь и сам буду ее кормить…
— Да клянусь вам, что это моя бабка…
— Ну так что же… Бывает, что старуха лучше молодухи…
Антонио Балдуино вскочил.
— Клянусь, братцы, — сказал он, — все вы грязные животные. У Толстяка вправду есть бабка. У него еще есть ангел-хранитель. И у него есть еще кое-что, о чем у вас и понятия-то нет… Толстяк — добрый, вы даже не знаете, какой он добрый…
Толстяк совсем смутился. Все замолчали, а женщины смотрели на Толстяка с каким-то испугом.
— Толстяк — добрый, а вы все — злые. Толстяк…
Антонио смолк и устремил взгляд на бескрайние табачные поля.
Рикардо пробормотал:
— Подумаешь, я тоже кормил свою бабку…
Но женщина, прежде чем уйти к себе в барак, подошла к Толстяку и попросила:
— Помолись за меня… И уговори Антонио собрать деньги, чтоб тем, кого здесь на работу не берут, добраться до какаовых плантаций. — Она посмотрела на табачные листья. — Огребут нынче хозяева деньжищ — страшно подумать…
Рикардо подхватывает:
— Работы нынче по горло. Табак уродился, а сеу Зекинья не хочет больше никого нанимать. Не знаю, как это он вас двоих еще взял…
— В Кашоэйре народ с голоду помирает… Вот и идут сюда…
— Гнуть спину за десять тостанов в день…
Где-то неподалеку заревел осел. Антонио Балдуино окликнул мужа старухи сборщицы, тот вышел во двор, дожевывая ужин:
— Слышишь, твой отец тебя требует…
— А может, это тебя зовет твой дедушка?
Все засмеялись. Антонио Балдуино понизил голос:
— Не обижайся. Я о другом: ведь правда, синья Тотонья — аппетитная штучка?
— А ты попробуй — тогда узнаешь… У ее мужа четверо покойников на совести. Он шутить не любит, бьет без промаха.
— На все пойдешь, коль два месяца без бабы…
Старик засмеялся. Рикардо вскинулся на него:
— Тебе, женатому, хорошо смеяться… Хоть и старая и рожа, а все-таки баба… А я здесь уже год торчу, хоть кобылу себе в постель тащи…
— Да я вовсе не над этим смеюсь… Я когда сюда попал, на табачные плантации, здесь уж так повелось. Хватил я лиха, пока не заполучил Селесту, — она жила здесь и была совсем еще девчонка. Теперь-то она рожа, а в то время поискал бы еще такую красотку… До нее бы уж давно кто-нибудь из батраков добрался — сам знаешь, здесь на женщин все, как птица урубу на падаль, кидаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Пойдем выпьем, дружище, ты здорово играешь…
— Да уж как умею… Вот ты поешь, это да…
Он показал Антонио Балдуино на двух мулаток:
— Вон с той можно сговориться… Это — моя девчонка, а та ее подружка, хочешь, можешь с ней пойти…
Аккордеонист взял аккордеон, и все снова завертелись в танце. Ноги что есть силы шлепали об пол, тела жарко касались друг друга, все были пьяны: кто от кашасы, кто от музыки. Танцующие в такт музыке хлопали в ладоши, тела сплетались, расплетались, кружились в одиночку, затем вновь сходились грудь с грудью, живот к животу, бедра к бедрам…
— Ах ты, моя радость…
Ритм все учащался, аккордеонист танцевал вместе со всеми, комната кружилась, потолок вдруг оказывался полом, потом стеной, потом возвращался на место, а потом вдруг все исчезало и все словно висели вниз головой. Коптилки прогорели, и на стенах комнаты танцевали тени, исполинские, устрашающие. Пол уже уходил у танцоров из-под ног, а тела, касаясь друг друга, вспыхивали желанием. Взлетали юбки, неистово раскачивались бедра, и ягодицы двигались так, словно существовали независимо от тела. В танце кружилось все: мужчины, женщины, тени, свет коптилок. Все растворилось в этом кружении — комната, люди, и в почти полной темноте безраздельно царили ритм, сладкий запах табака и горячие прикосновения. Но желание исчезло, исчезло все, осталась только чистая радость танца.
* * *
Антонио Балдуино написал на песке: Режина. Женщина рядом с ним, очнувшись от послелюбовного изнеможения, улыбнулась и поцеловала негра. Но волна, накатив, смыла имя женщины, которое негр начертил острием ножа. Антонио Балдуино разразился звонким неудержимым смехом. Женщине стало обидно, и она заплакала.
РУКА
Табачная плантация шла вверх по холму и казалась бесконечной. Начало ее лежало на равнине, а потом она взбиралась на холм и оттуда спускалась вниз — зеленая, нескончаемая; по ней рядами тянулись низкорослые растения с крупными широкими листьями.
Ветер трепал листья, и, если бы не защитные мешочки, он развеял бы семена табака по всей плантации.
На поле заканчивали работу две женщины: одна — старая, морщинистая, другая — молодая, здоровая баба, покуривавшая между делом пятидесятирейсовую сигару. Согнувшись в три погибели, они устало-заученными движениями обрывали табачные листья, потом выпрямились, обеспокоенные: на поле остались они одни. Мужчины уже уходили — впереди маячили их горбатые силуэты. Они несли на спинах горы табачных листьев, которые будут развешаны перед их жилищами под навесом, предохраняющим листья от слишком яркого солнца и ливней. Высушенные листья уступали место только что собранным, и занавес из табачных листьев был неотъемлемой частью рабочих бараков.
Четыре барака образовывали замкнутый четырехугольник с внутренним двором: там сборщики табака собирались после работы поболтать и послушать гитару. Старуха пошла в свой барак, где ее муж уже с нетерпением ждал ужина. Молодая остановилась поболтать на террейро — так именовали свой двор барачные жители.
Толстяк посмотрел вслед старухе сборщице и затосковал о своей бабке, оставленной им в Баие:
— Совсем одна осталась, спаси ее боже… — проговорил он. — Кто ее, бедную, накормит?
— Да брось ты, не останется она голодная…
— Да я не про эту говорю. — Толстяк засмущался. — Я говорю…
Молодая батрачка уперлась руками в бока, приготовившись слушать очередную историю.
— Про кого ты толкуешь-то?
— Да я про свою старуху… Старая она уже совсем. Ест только, что ей в рот положишь…
Женщина захохотала, а мужчины пошли отпускать малопристойные шутки.
— Это ты так мулатку свою ублажаешь? Все в ротик ей кладешь? А что, она — милашка?
— Да, ей-богу, это я о своей бабке, ей-богу… Ни одного зуба у нее нет, и ходит она еле-еле…
Двор постепенно заполнялся. Антонио Балдуино разлегся посреди террейро голым животом кверху.
— Ну и умаялся я, братцы…
Толстяк призвал Антонио в свидетели.
— Скажи им, ведь правда у меня есть бабка? И она сама не может есть…
Все снова захохотали. А молодая батрачка продолжала подшучивать:
— У тебя что, парень, жена такая старая, что ты ее бабкой зовешь?
Смех не прекращался, и Толстяк не знал, куда ему деваться.
— Клянусь вам, клянусь, — только и мог повторять он, целуя сложенные крестом пальцы.
— Давай ее сюда, Толстяк. Я на ней женюсь и сам буду ее кормить…
— Да клянусь вам, что это моя бабка…
— Ну так что же… Бывает, что старуха лучше молодухи…
Антонио Балдуино вскочил.
— Клянусь, братцы, — сказал он, — все вы грязные животные. У Толстяка вправду есть бабка. У него еще есть ангел-хранитель. И у него есть еще кое-что, о чем у вас и понятия-то нет… Толстяк — добрый, вы даже не знаете, какой он добрый…
Толстяк совсем смутился. Все замолчали, а женщины смотрели на Толстяка с каким-то испугом.
— Толстяк — добрый, а вы все — злые. Толстяк…
Антонио смолк и устремил взгляд на бескрайние табачные поля.
Рикардо пробормотал:
— Подумаешь, я тоже кормил свою бабку…
Но женщина, прежде чем уйти к себе в барак, подошла к Толстяку и попросила:
— Помолись за меня… И уговори Антонио собрать деньги, чтоб тем, кого здесь на работу не берут, добраться до какаовых плантаций. — Она посмотрела на табачные листья. — Огребут нынче хозяева деньжищ — страшно подумать…
Рикардо подхватывает:
— Работы нынче по горло. Табак уродился, а сеу Зекинья не хочет больше никого нанимать. Не знаю, как это он вас двоих еще взял…
— В Кашоэйре народ с голоду помирает… Вот и идут сюда…
— Гнуть спину за десять тостанов в день…
Где-то неподалеку заревел осел. Антонио Балдуино окликнул мужа старухи сборщицы, тот вышел во двор, дожевывая ужин:
— Слышишь, твой отец тебя требует…
— А может, это тебя зовет твой дедушка?
Все засмеялись. Антонио Балдуино понизил голос:
— Не обижайся. Я о другом: ведь правда, синья Тотонья — аппетитная штучка?
— А ты попробуй — тогда узнаешь… У ее мужа четверо покойников на совести. Он шутить не любит, бьет без промаха.
— На все пойдешь, коль два месяца без бабы…
Старик засмеялся. Рикардо вскинулся на него:
— Тебе, женатому, хорошо смеяться… Хоть и старая и рожа, а все-таки баба… А я здесь уже год торчу, хоть кобылу себе в постель тащи…
— Да я вовсе не над этим смеюсь… Я когда сюда попал, на табачные плантации, здесь уж так повелось. Хватил я лиха, пока не заполучил Селесту, — она жила здесь и была совсем еще девчонка. Теперь-то она рожа, а в то время поискал бы еще такую красотку… До нее бы уж давно кто-нибудь из батраков добрался — сам знаешь, здесь на женщин все, как птица урубу на падаль, кидаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76