— Можно…
— Тиберия! Коньяку!
Уже в одной рубашке, она взяла заказанный бокал, чуть приоткрыв дверь. Выпила залпом, предложив предварительно Гуме:
— Хочешь?
Он щелкнул языком: нет, спасибо… Она растянулась на постели.
— Чего ты там ждешь? (Гума сидел в ногах постели.) Не хочешь?
Гума снял сапоги и куртку. Она сказала:
— Все сдается мне, что не за этим вы все пришли сегодня.
— Да нет. За этим самым.
Свеча освещала комнату. Она объяснила, что лампа перегорела, «здесь в Кашоэйре так плохо с электричеством, знаешь?..» Гума, растянувшись на постели, смотрел на лежащую рядом женщину. Она так молода еще. А здесь скоро станет старухой. Такую же жизнь вела, наверно, и его мать. Несчастная судьба. Он спросил женщину:
— Как тебя зовут?
— Рита. — Она повернулась к нему: — Рита Мария да Энкарнасао.
— Красивое имя. Но ты ведь не здешняя, верно?
Рита поморщилась.
— Видишь ли… Я здесь потому, что… — Она закончила фразу неопределенным взмахом руки и печальным взглядом. — Я вообще-то из столицы штата.
— Из Баии? Да ну?
— А что ж тут удивительного… Или ты подумал, что я деревенская какая-нибудь?
— Я подумал только, что ты слишком молода для такой жизни…
— Горе веку не разбирает.
— А сколько тебе лет-то?
Тень от горящей свечи чертила причудливые зигзаги по стенам комнаты с глинобитным полом. Женщина вытянулась на постели и взглянула на Гуму:
— Шестнадцать. А зачем тебе, извини за вопрос?
— Ты еще очень молода, а уже ведешь такую жизнь. Слушай: я знал одну женщину (он думал о матери), она очень быстро состарилась от этой жизни.
— Ты что, пришел мне проповедь читать? Ты кто: моряк или поп?
Гума улыбнулся:
— Нет, я так… пожалел просто.
Женщина села на кровати. Руки ее дрожали.
— Не нуждаюсь в твоей жалости. Зачем ты пришел? Что тебе нужно?
И (кто знает почему) вдруг закрылась простыней от внезапно нахлынувшего стыда. Гуме было грустно, и ее слова не казались ему обидными. Он находил ее красивой, ей было всего только шестнадцать лет, и он думал, что вот, верно, и мать была когда-то такой же. Ему было жаль ее, и от ее жестких слов становилось еще грустнее. Он положил руку ей на плечо и сделал это так мягко и нежно, что она пристально посмотрела на него.
— Извини…
— Знаешь, кто была женщина, о которой я тебе только что рассказал? Моя мать. Когда я ее видел, она была еще молода, но была уж развалиной, как корабль, потерпевший крушение… Ты красива, ты девочка еще. Почему же все-таки ты здесь? — Он теперь почти кричал, сам не зная зачем. — Нечего тебе здесь делать. Сразу видно, что совсем тебе не место здесь.
Она еще плотнее закуталась в простыню. Она дрожала, словно ей было очень холодно или словно ее ударили хлыстом. Гума уже раскаивался, что так кричал.
— Нечего тебе здесь делать. Почему ты не уйдешь? (Голос его был нежен, как у сына, говорящего с матерью. Он и говорил этой женщине все то, чего не пришлось сказать матери.)
— Куда? Кто сюда попадет, тому уж не выбраться. Засасывает, как трясина. Я уж смирилась. Ты пришел, чтоб сделать мне больно. Зачем? Разве от этого лучше будет?
Огонь свечи то затухал, то разгорался снова.
— Я не из Баии, нет, я тебе наврала. Я там и не бывала никогда. Я из Алагоиньяс, а сюда меня стыд загнал… Человек тот был коммивояжер. Я от стыда свой край покинула. Сыночек мой умер.
Он положил обе руки на голову Риты. Она тихонько плакала, прижавшись головой к его груди.
— Скажи: что же мне теперь делать?
В дверь постучали. Гума услышал голос Жозуэ:
— Гума!
— В чем дело?
— Они уже здесь… Выходи.
С улицы слышались шаги и шум голосов. Женщина схватила Гуму за локоть:
— Что там?
— Это курсанты, с учений. Сейчас такая каша заварится. — И он хотел соскочить с кровати.
Она ухватилась за него обеими руками, на лице ее выразился испуг, глаза еще полны были слез. Она ухватилась за него как за последнюю надежду, за дерево, растущее на краю пропасти.
— Ты не пойдешь, нет…
Он ласково погладил ее по щеке.
— Да ничего не случится. Пусти…
Она глядела на него, не понимая.
— А со мной-то что будет? Со мной? Ты не пойдешь, я не пущу… Ты мой, ты не можешь теперь на смерть идти… Если ты умрешь, я убью себя…
Он опрометью бросился из комнаты и в коридоре все еще слышал, несмотря на грозные крики и нарастающий шум скандала, ее плач и ее голос, вопрошавший:
— А я-то? Я тоже умру… Я убью себя…
Курсантов из военной школы было человек семьдесят, почти вся школа, кроме семейных, благоразумно оставшихся дома. Если бы их было меньше, весь скандал окончился бы иначе. Они буквально наводнили комнаты, нанося удары направо и налево, не разбирая, где мужчины и где женщины. Моряки приняли бой. Никто не заметил: Траира ли первый схватился за нож или курсант первый выстрелил. Когда прибыла полиция, моряки уже скрылись через задний двор, перепрыгнув стену и рассеявшись по пристани, — опасное место для преследования людей моря. Курсант, получивший удар ножом, умер. Второй был легко ранен — в руку. Кровавый след, который оставил, выходя, Траира, доказывал, что в него стреляли, и сержант школы уверял, что стреляли в грудь, он сам видел, как курсант навел пистолет.
— Но мулат, уже раненный, поразил его ножом. Потом вышел, согнувшись, как старик. Пуля попала в грудь, я ручаюсь. Он не дойдет до пристани…
Женщина тоже была мертва. Она кинулась между Гумой и направленным на него пистолетом, но никто не обратил внимания на Риту — подумаешь, важность: проститутка. Все жалели убитого курсанта: мальчик из хорошей семьи, сын адвоката, пользовался доброй славой по всей округе. Начальник участка почесал голову (он спал, когда его вызвали), взглянул на труп Риты, толкнул ногой:
— А эта зачем?
Стареющая блондинка была перепугана.
— Не знаю, что на нее нашло. Выбежала из комнаты, как безумная, вцепилась в мужчину, который только что у нее был, хотела затащить обратно. Тут началась стрельба, она заслонила его собой, ну и получила, что причиталось ему…
— Она была его любовница?
— Да то-то и есть, что она с ним познакомилась только сегодня вечером… — Женщина покачала головой. — Не знаю, что на нее нашло…
Другие тоже не понимали. Никто не понимал. Никто не знал, что она лишь снова обрела чистоту, оставив эту жизнь. Не для этой жизни она родилась и оставила ее во имя своей любви. И Тиберия, содержательница публичного дома, широко раскрыв испуганные глаза, повторила то же:
— Не знаю, что на нее нашло…
Гума бросился в воду далеко от того места, где стоял «Смелый». Поплыл, достиг шлюпа, взобрался на борт. Чья-то тень поднялась навстречу ему, и послышался шепот:
— Гума, ты?
Это был Жозуэ. Обнаженный до пояса. Вода в реке подымалась, и шлюп оказался довольно далеко от причала.
— Ну и ад был… Траира здесь. Я его вплавь приволок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70