широко раскрытые глаза, а в них – беззащитность и растерянность. Можно увидеть, как позади этого отражения отступает по виртуальной кривой, уходит в зеркально-пространственную бесконечность ее собственная дробная копия. Сотня моментальных снимков ее неприкрытого изумления.
– Зачем? Зачем ты за мной следил?
– Ты веришь в Божественный промысел?
– Я верю в руководство свыше.
– Это ведь одно и то же?
Поставив кофейную чашку на стол, он говорит как о деле решенном:
– Я это знал. Что скажешь? Мы забираем твои вещи?
Дождливый парижский вечер. Они медленно идут сквозь дождь по улицам, словно вымощенным глянцевито-черным углем, под фонарями, излучающими зеленовато-желтый свет. Молча едут в метро. Расплатившись за комнату в общежитии, Грегори, все в тех же перчатках, несет к себе в квартиру ее единственный чемодан, постоянно меняя руку. На стенах гостевой комнаты, в отличие от зала, всего одно зеркало. Окна задрапированы тяжелыми занавесками из выцветшего бархата. Мебель представлена только кроватью, туалетным столиком, одним стулом из гнутой древесины и дубовым платяным шкафом. Он показывает ей всю квартиру, кроме своей комнаты, и дает ей ключ от входной двери. Объявляет, что устал. Собирается лечь спать.
Она остается в зале, чтобы получше рассмотреть странное выражение собственного лица в большом старинном зеркале. Ее отражение язвительно говорит ей:
– Ты ничего не забыла? Ты разве не пыталась куда-то добраться?
– Нет, я ничего не забыла.
К концу первой недели ее начинают одолевать сомнения: почему Грегори, при его богатых возможностях, даже не пытается за ней приволокнуться, не делает вообще ничего, что можно было бы интерпретировать как ухаживание. Вечера они проводят либо прогуливаясь по центру Парижа, либо в квартире – за едой, беседами и чтением. Грегори настаивает, чтобы игра в обманы не прерывалась, и подстрекает ее сочинять экзотические истории о самой себе. Иногда он подозревает, что она не соблюдает правил и сбивается на правду.
– Я не верю, что ты это сделала, – говорит он, следуя своей догме лживости.
– В самом деле? Тогда, значит, ты думаешь, что я сделала именно это.
– Не надо ничего усложнять. Просто ври, только и всего.
Однако это сложно – беспрерывно врать. Требуется сосредоточенность, нужно внимание. Человека то и дело сносит назад – к правде. Постоянно лгать, не противореча самой себе, – все равно что стараться скрестить руки левая поверх правой, вопреки принятому, пока не обнаруживаешь, что правдивость – скорее привычка, чем достоинство.
– Ты когда-нибудь влюблялась? – спрашивает Грегори как-то вечером, когда игра получается особенно удачной.
– Никогда.
– Ух ты! А я влюблялся. Много-много раз и во многих женщин.
При этом замечании она, неожиданно для себя, впервые улавливает дуновение его полнейшего одиночества. Вряд ли удастся сблизиться с кем-то, пока играешь в подобную игру. Сколько же было других людей, с которыми он так играл раньше?
– Какой-нибудь мужчина видел тебя обнаженной?
– Нет. Ни один. Он кивает:
– Так ты девственница?
– Конечно. А тебе хотелось бы увидеть меня обнаженной?
Это дерзкий шаг, но в ней пробуждается крайнее любопытство, и оно требует действий. Потому что она знает мужчин. Знает из своего опыта, что во всех случаях и в любых отношениях, начиная с момента официального представления или просто случайного знакомства, мужчины впадают в некое состояние, подобное обратному отсчету времени. Их личные часы выставлены по-разному – это приходится признать. Одни кидаются на тебя без обиняков, словно в лобовую атаку, другие налетают сзади, а некоторые выбирают окольные пути, мучительно подыскивая слова и отводя глаза. Но все их действия направлены к одному и тому же: охмурить и получить желаемое. Она ни на минуту не задумывается над тем, что не все женщины ведут такой образ жизни, порождая вокруг себя нечто близкое к атмосферному возмущению. Она не догадывается, что количество женщин, которые были бы счастливы, окажись они в этом положении, близко к численности тех, кто счел бы такое положение неприемлемым для себя. Но поскольку эта дрожь приятного возбуждения в ожидании чего-то опасного или запретного знакома ей с тех пор, как она себя помнит, она принимает это за норму и потому отвергает возможность дружбы между мужчиной и женщиной без их телесного соединения: в ее глазах это лишняя роскошь и явный идиотизм. Единственные мужчины, у которых, по ее понятиям, отсутствуют подобные тикающие часы, – это геи или бесполые импотенты. Таким образом, на исходе первой недели она приходит к выводу, что Грегори один из них. В сырой вечер, прогуливаясь по Пер-Лашез, он обращает ее внимание на могилы Шопена, Оскара Уайльда, Пруста. Она просит его показать ей место захоронения Джима Моррисона. Там присутствует парочка французских панков, мальчик и девочка, почти в коматозном состоянии, распростертые на испещренной надписями, забрызганной рвотой, засыпанной выброшенными презервативами могиле, похожие на привидения из скверного фильма ужасов. Надпись на греческом языке: « Kata ton daimona eytoy ».
– «Против своих собственных демонов», – неточно переводит Грегори. – Да будет так.
К этому времени дверь в ее комнату уже не запирается ни на ключ, ни на задвижку, потому что она хочет знать, действительно ли он тихо крадется ночью по коридорам в ожидании этого ее разрешения. Ей надо знать. Поэтому она его спрашивает. Вопрос повисает в воздухе: должен прозвучать скрытый ответ, вытащенный тем или иным путем с помощью зеркал.
– Ты хотел бы? Хотел бы видеть меня обнаженной?
Грегори улыбается:
– Да. Еще как хотел бы. Меня переполняет неодолимое желание видеть тебя обнаженной.
Она смущена. Это не ответ, которого она ожидала; с другой стороны, он подтверждает ее подозрения. Но если он гомик, если она не интересует его как сексуальная партнерша, то чего же он хочет? А насчет его первого шага – там, на кладбище… когда он приложил ладонь к ее животу – зачем он это сделал, если его к ней не тянет физически?
Ей смертельно хочется задать эти вопросы прямо, но условия игры в ложь требуют разработки долгой и сложной стратегии. В любом случае Грегори опустошает свой бокал вина, вздыхает и без лишних церемоний желает ей спокойной ночи. У нее остается такое впечатление, как будто она чем-то его разочаровала. Но прежде чем отойти ко сну, он, как обычно, прикладывается к ней холодным, чистым поцелуем в щечку.
Ей же предоставляется возможность провести следующий час наедине с собой, прихлебывая вино и все более раздражаясь при виде растерянного лица женщины в зеркале – лица, которое в конечном счете и вынуждает ее покинуть гостиную и забраться в холодную постель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
– Зачем? Зачем ты за мной следил?
– Ты веришь в Божественный промысел?
– Я верю в руководство свыше.
– Это ведь одно и то же?
Поставив кофейную чашку на стол, он говорит как о деле решенном:
– Я это знал. Что скажешь? Мы забираем твои вещи?
Дождливый парижский вечер. Они медленно идут сквозь дождь по улицам, словно вымощенным глянцевито-черным углем, под фонарями, излучающими зеленовато-желтый свет. Молча едут в метро. Расплатившись за комнату в общежитии, Грегори, все в тех же перчатках, несет к себе в квартиру ее единственный чемодан, постоянно меняя руку. На стенах гостевой комнаты, в отличие от зала, всего одно зеркало. Окна задрапированы тяжелыми занавесками из выцветшего бархата. Мебель представлена только кроватью, туалетным столиком, одним стулом из гнутой древесины и дубовым платяным шкафом. Он показывает ей всю квартиру, кроме своей комнаты, и дает ей ключ от входной двери. Объявляет, что устал. Собирается лечь спать.
Она остается в зале, чтобы получше рассмотреть странное выражение собственного лица в большом старинном зеркале. Ее отражение язвительно говорит ей:
– Ты ничего не забыла? Ты разве не пыталась куда-то добраться?
– Нет, я ничего не забыла.
К концу первой недели ее начинают одолевать сомнения: почему Грегори, при его богатых возможностях, даже не пытается за ней приволокнуться, не делает вообще ничего, что можно было бы интерпретировать как ухаживание. Вечера они проводят либо прогуливаясь по центру Парижа, либо в квартире – за едой, беседами и чтением. Грегори настаивает, чтобы игра в обманы не прерывалась, и подстрекает ее сочинять экзотические истории о самой себе. Иногда он подозревает, что она не соблюдает правил и сбивается на правду.
– Я не верю, что ты это сделала, – говорит он, следуя своей догме лживости.
– В самом деле? Тогда, значит, ты думаешь, что я сделала именно это.
– Не надо ничего усложнять. Просто ври, только и всего.
Однако это сложно – беспрерывно врать. Требуется сосредоточенность, нужно внимание. Человека то и дело сносит назад – к правде. Постоянно лгать, не противореча самой себе, – все равно что стараться скрестить руки левая поверх правой, вопреки принятому, пока не обнаруживаешь, что правдивость – скорее привычка, чем достоинство.
– Ты когда-нибудь влюблялась? – спрашивает Грегори как-то вечером, когда игра получается особенно удачной.
– Никогда.
– Ух ты! А я влюблялся. Много-много раз и во многих женщин.
При этом замечании она, неожиданно для себя, впервые улавливает дуновение его полнейшего одиночества. Вряд ли удастся сблизиться с кем-то, пока играешь в подобную игру. Сколько же было других людей, с которыми он так играл раньше?
– Какой-нибудь мужчина видел тебя обнаженной?
– Нет. Ни один. Он кивает:
– Так ты девственница?
– Конечно. А тебе хотелось бы увидеть меня обнаженной?
Это дерзкий шаг, но в ней пробуждается крайнее любопытство, и оно требует действий. Потому что она знает мужчин. Знает из своего опыта, что во всех случаях и в любых отношениях, начиная с момента официального представления или просто случайного знакомства, мужчины впадают в некое состояние, подобное обратному отсчету времени. Их личные часы выставлены по-разному – это приходится признать. Одни кидаются на тебя без обиняков, словно в лобовую атаку, другие налетают сзади, а некоторые выбирают окольные пути, мучительно подыскивая слова и отводя глаза. Но все их действия направлены к одному и тому же: охмурить и получить желаемое. Она ни на минуту не задумывается над тем, что не все женщины ведут такой образ жизни, порождая вокруг себя нечто близкое к атмосферному возмущению. Она не догадывается, что количество женщин, которые были бы счастливы, окажись они в этом положении, близко к численности тех, кто счел бы такое положение неприемлемым для себя. Но поскольку эта дрожь приятного возбуждения в ожидании чего-то опасного или запретного знакома ей с тех пор, как она себя помнит, она принимает это за норму и потому отвергает возможность дружбы между мужчиной и женщиной без их телесного соединения: в ее глазах это лишняя роскошь и явный идиотизм. Единственные мужчины, у которых, по ее понятиям, отсутствуют подобные тикающие часы, – это геи или бесполые импотенты. Таким образом, на исходе первой недели она приходит к выводу, что Грегори один из них. В сырой вечер, прогуливаясь по Пер-Лашез, он обращает ее внимание на могилы Шопена, Оскара Уайльда, Пруста. Она просит его показать ей место захоронения Джима Моррисона. Там присутствует парочка французских панков, мальчик и девочка, почти в коматозном состоянии, распростертые на испещренной надписями, забрызганной рвотой, засыпанной выброшенными презервативами могиле, похожие на привидения из скверного фильма ужасов. Надпись на греческом языке: « Kata ton daimona eytoy ».
– «Против своих собственных демонов», – неточно переводит Грегори. – Да будет так.
К этому времени дверь в ее комнату уже не запирается ни на ключ, ни на задвижку, потому что она хочет знать, действительно ли он тихо крадется ночью по коридорам в ожидании этого ее разрешения. Ей надо знать. Поэтому она его спрашивает. Вопрос повисает в воздухе: должен прозвучать скрытый ответ, вытащенный тем или иным путем с помощью зеркал.
– Ты хотел бы? Хотел бы видеть меня обнаженной?
Грегори улыбается:
– Да. Еще как хотел бы. Меня переполняет неодолимое желание видеть тебя обнаженной.
Она смущена. Это не ответ, которого она ожидала; с другой стороны, он подтверждает ее подозрения. Но если он гомик, если она не интересует его как сексуальная партнерша, то чего же он хочет? А насчет его первого шага – там, на кладбище… когда он приложил ладонь к ее животу – зачем он это сделал, если его к ней не тянет физически?
Ей смертельно хочется задать эти вопросы прямо, но условия игры в ложь требуют разработки долгой и сложной стратегии. В любом случае Грегори опустошает свой бокал вина, вздыхает и без лишних церемоний желает ей спокойной ночи. У нее остается такое впечатление, как будто она чем-то его разочаровала. Но прежде чем отойти ко сну, он, как обычно, прикладывается к ней холодным, чистым поцелуем в щечку.
Ей же предоставляется возможность провести следующий час наедине с собой, прихлебывая вино и все более раздражаясь при виде растерянного лица женщины в зеркале – лица, которое в конечном счете и вынуждает ее покинуть гостиную и забраться в холодную постель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76