– Берем. Сколько с меня?
– Двенадцать шиллингов шесть пенсов, – просипел Альберт.
– А за бамбучины?
– А… э… еще шиллинг!
Мой партнер извлек из кармана пригоршню монет, купюры разного достоинства и мелкие хирургические инструменты.
– Тут где-то есть фунт, Альберт. Ну, вытаскивайте же!
Лавочник с дрожью извлек фунт из хаоса на ладони Зигфрида и, хрустя бамбуковыми обломками, пошел к кассе за сдачей.
Зигфрид ссыпал деньги в карман, зажал покупку под мышкой и направился к двери.
– До свидания, Альберт. Благодарю вас.
Догоняя Зигфрида, я увидел сквозь витрину, что лавочник смотрит ему вслед остекленевшими глазами.
Секаторы действительно прекрасно служили нам, но даже с небольшими животными хватало всяких других трудностей. Довольно долго мы применяли общую анестезию. Когда животное в наморднике с хлороформом опускалось на землю без сознания, рога мы удаляли быстро, но, как, к нашему вящему ужасу, показал опыт, операция редко обходилась без сильнейшего кровотечения. В воздух взметывались две красные струи, забрызгивая все и вся на десять шагов вокруг. В те дни можно было сразу определить, когда ветеринар занимался удалением рогов: его воротник и лицо были все в пятнах запекшейся крови. Правда, тут же изобрели хитроумный жгут из шпагата, наматывавшегося между рогами так, что он надежно прижимал артерии. Однако лезвия секатора нередко перекусывали шпагат, и начинала бить кровь.
Затем появились два полезных нововведения. Во-первых, выяснилось, что рога гораздо выгоднее спиливать, захватывая при этом около дюйма кожи – кровотечение тогда почти не возникало. А во-вторых, оказалось, что местная анестезия куда эффективнее и несравненно удобнее. Ввести несколько кубиков анестезирующего раствора, в область височной кости и в обслуживающее рог ответвление пятой пары черепно-мозговых нервов – дело нехитрое, животное же не ощущало ровным счетом ничего: нередко корова мирно жевала жвачку все время, пока я спиливал ее рога.
Да, это был замечательный шаг вперед – жуткие гильотины, секаторы и веревочные жгуты мгновенно исчезли.
Теперь, естественно, рога стали большой редкостью, потому что телят обезроживают очень рано – и под той же местной анестезией. Однако, как я уже говорил, период удаления рогов у взрослых животных остался в моей памяти незаживающей раной, а Эндрю Брюс приехал навестить меня в самый разгар гильотинной эпопеи.
Несколько лет после войны люди продолжали восстанавливать прежние связи. После долгих катаклизмов можно было наконец передохнуть, обдумать, что произошло с тобой, узнать судьбу своих друзей.
Мы с Эндрю не виделись со дня окончания школы, и я с трудом сообразил, кто передо мной, когда открыл дверь солиднейшему человеку в темном костюме и котелке. Выяснилось, что он по-прежнему живет в Глазго, успешно служит в банке, едет по делам на юг, увидел указатель поворота на Дарроуби и решил нанести мне визит. Очень многие из моих школьных приятелей подвизались в банках, я же всю жизнь предпочитал считать на пальцах, а потому они внушали мне благоговейное уважение.
– Просто не представляю, как ты умудряешься справляться со всеми этими цифрами и расчетами, Энди, – заметил я в конце обеда. – Мне бы на твоей работе и двух дней не продержаться.
Он с улыбкой пожал плечами.
– Ну, для меня это проще простого! Ты же помнишь, в школе я всегда любил математику.
– Как же! – Меня пробрала дрожь. – Ты ведь все время схватывал призы за всякие ужасы вроде тригонометрии.
Мы еще немного поболтали за кофе, а потом я встал.
– Извини, но мне пора. В четверть третьего меня ждут на ферме.
– Ну, конечно, Джим… – Он что-то прикинул в уме. – Нельзя ли мне поехать с тобой? В жизни не видел, как работают сельские ветеринары, а в Бирмингеме мне все равно до завтра делать нечего.
Я засмеялся. Есть в ветеринарии что-то завлекательное, не то почему бы столько людей выражало желание сопровождать меня?
– Ну, конечно, Энди. Но вряд ли тебе будет интересно. У меня сегодня только обезроживание.
– А? Звучит интригующе. Нет, если ты не возражаешь, я бы поехал.
Я подобрал ему пару резиновых сапог, и мы отправились. Он с любопытством поглядывал на заднее сиденье, заставленное коробками с лекарствами и инструментами, на мой костюм, такой не похожий на его собственный. К тому времени я уже отказался от галифе и гетр, почти обязательных для сельских ветеринаров в середине тридцатых годов, и теперь носил коричневые вельветовые брюки и парусиновую куртку – творение немецкого военнопленного, которое многие годы украшало мою жизнь.
Брюки обтрепались, заскорузли от глины и навозной жижи, да и куртка, несмотря на то что я всегда надевал поверх нее еще что-нибудь, хранила многочисленные следы моей профессиональной деятельности.
Нос Энди сморщился, ноздри затрепетали, вдохнув полный букет ароматов, всегда веющих внутри моей машины – благоухание навоза, собачьей шерсти и разнообразных химикалий. Однако через несколько минут он совсем освоился и как завороженный смотрел по сторонам, где озаренные октябрьским солнцем величавые холмы в мантиях сухого папоротника поднимались к бездонной синеве небес. Мы свернули под арки желтых и красных листьев, некоторое время ехали вдоль бегущего по белой гальке ручья, а затем покатили вверх по склону.
Энди молчал, но когда мы добрались до вершины, окунулись в воздушную глубину, на мгновение приобщились к самой душе моего Йоркшира, он попросил:
– Джим, остановись на минутку!
Я затормозил и опустил стекло. Некоторое время Энди озирал мили и мили вересковых пустошей, пологие вызолоченные купола древних холмов, а потом произнес тихо, словно говоря с самим собой:
– Так вот, значит, где ты работаешь!
– Да, Энди.
Он вдохнул полной грудью. Еще и еще, словно не мог надышаться.
– Знаешь, – сказал он, – я столько раз читал про воздух, пьянящий как вино, но только сейчас понял, что это такое. Да, тебе повезло, Джим, – добавил он с грустью. – Ты проводишь жизнь, купаясь во всей этой роскоши, а я сижу, как пришитый, в душном кабинете.
– Но ведь тебе нравится твоя работа?
Он провел рукой по волосам.
– Да, конечно. Пожалуй, лучше всего я умею играть с цифрами, но, черт подери, заниматься-то этим я должен в четырех стенах! Если на то пошло, – продолжал он, разгорячась, – я ведь не живу, а существую в проклятом ящике без окон, с центральным отоплением, где весь день шпарит электрический свет, и дышу не воздухом, а какими-то отработанными отходами из легких других людей. – Он тоскливо сгорбился. – И что это меня дернуло поехать с тобой!
– Ну, прости, Энди.
Он виновато усмехнулся.
– Это я так. Но, честное слово, тут настоящий рай.
Вересковые просторы остались позади, и мы спустились в долину, где на сочных лугах пасся и жирел скот мистера Даннинга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
– Двенадцать шиллингов шесть пенсов, – просипел Альберт.
– А за бамбучины?
– А… э… еще шиллинг!
Мой партнер извлек из кармана пригоршню монет, купюры разного достоинства и мелкие хирургические инструменты.
– Тут где-то есть фунт, Альберт. Ну, вытаскивайте же!
Лавочник с дрожью извлек фунт из хаоса на ладони Зигфрида и, хрустя бамбуковыми обломками, пошел к кассе за сдачей.
Зигфрид ссыпал деньги в карман, зажал покупку под мышкой и направился к двери.
– До свидания, Альберт. Благодарю вас.
Догоняя Зигфрида, я увидел сквозь витрину, что лавочник смотрит ему вслед остекленевшими глазами.
Секаторы действительно прекрасно служили нам, но даже с небольшими животными хватало всяких других трудностей. Довольно долго мы применяли общую анестезию. Когда животное в наморднике с хлороформом опускалось на землю без сознания, рога мы удаляли быстро, но, как, к нашему вящему ужасу, показал опыт, операция редко обходилась без сильнейшего кровотечения. В воздух взметывались две красные струи, забрызгивая все и вся на десять шагов вокруг. В те дни можно было сразу определить, когда ветеринар занимался удалением рогов: его воротник и лицо были все в пятнах запекшейся крови. Правда, тут же изобрели хитроумный жгут из шпагата, наматывавшегося между рогами так, что он надежно прижимал артерии. Однако лезвия секатора нередко перекусывали шпагат, и начинала бить кровь.
Затем появились два полезных нововведения. Во-первых, выяснилось, что рога гораздо выгоднее спиливать, захватывая при этом около дюйма кожи – кровотечение тогда почти не возникало. А во-вторых, оказалось, что местная анестезия куда эффективнее и несравненно удобнее. Ввести несколько кубиков анестезирующего раствора, в область височной кости и в обслуживающее рог ответвление пятой пары черепно-мозговых нервов – дело нехитрое, животное же не ощущало ровным счетом ничего: нередко корова мирно жевала жвачку все время, пока я спиливал ее рога.
Да, это был замечательный шаг вперед – жуткие гильотины, секаторы и веревочные жгуты мгновенно исчезли.
Теперь, естественно, рога стали большой редкостью, потому что телят обезроживают очень рано – и под той же местной анестезией. Однако, как я уже говорил, период удаления рогов у взрослых животных остался в моей памяти незаживающей раной, а Эндрю Брюс приехал навестить меня в самый разгар гильотинной эпопеи.
Несколько лет после войны люди продолжали восстанавливать прежние связи. После долгих катаклизмов можно было наконец передохнуть, обдумать, что произошло с тобой, узнать судьбу своих друзей.
Мы с Эндрю не виделись со дня окончания школы, и я с трудом сообразил, кто передо мной, когда открыл дверь солиднейшему человеку в темном костюме и котелке. Выяснилось, что он по-прежнему живет в Глазго, успешно служит в банке, едет по делам на юг, увидел указатель поворота на Дарроуби и решил нанести мне визит. Очень многие из моих школьных приятелей подвизались в банках, я же всю жизнь предпочитал считать на пальцах, а потому они внушали мне благоговейное уважение.
– Просто не представляю, как ты умудряешься справляться со всеми этими цифрами и расчетами, Энди, – заметил я в конце обеда. – Мне бы на твоей работе и двух дней не продержаться.
Он с улыбкой пожал плечами.
– Ну, для меня это проще простого! Ты же помнишь, в школе я всегда любил математику.
– Как же! – Меня пробрала дрожь. – Ты ведь все время схватывал призы за всякие ужасы вроде тригонометрии.
Мы еще немного поболтали за кофе, а потом я встал.
– Извини, но мне пора. В четверть третьего меня ждут на ферме.
– Ну, конечно, Джим… – Он что-то прикинул в уме. – Нельзя ли мне поехать с тобой? В жизни не видел, как работают сельские ветеринары, а в Бирмингеме мне все равно до завтра делать нечего.
Я засмеялся. Есть в ветеринарии что-то завлекательное, не то почему бы столько людей выражало желание сопровождать меня?
– Ну, конечно, Энди. Но вряд ли тебе будет интересно. У меня сегодня только обезроживание.
– А? Звучит интригующе. Нет, если ты не возражаешь, я бы поехал.
Я подобрал ему пару резиновых сапог, и мы отправились. Он с любопытством поглядывал на заднее сиденье, заставленное коробками с лекарствами и инструментами, на мой костюм, такой не похожий на его собственный. К тому времени я уже отказался от галифе и гетр, почти обязательных для сельских ветеринаров в середине тридцатых годов, и теперь носил коричневые вельветовые брюки и парусиновую куртку – творение немецкого военнопленного, которое многие годы украшало мою жизнь.
Брюки обтрепались, заскорузли от глины и навозной жижи, да и куртка, несмотря на то что я всегда надевал поверх нее еще что-нибудь, хранила многочисленные следы моей профессиональной деятельности.
Нос Энди сморщился, ноздри затрепетали, вдохнув полный букет ароматов, всегда веющих внутри моей машины – благоухание навоза, собачьей шерсти и разнообразных химикалий. Однако через несколько минут он совсем освоился и как завороженный смотрел по сторонам, где озаренные октябрьским солнцем величавые холмы в мантиях сухого папоротника поднимались к бездонной синеве небес. Мы свернули под арки желтых и красных листьев, некоторое время ехали вдоль бегущего по белой гальке ручья, а затем покатили вверх по склону.
Энди молчал, но когда мы добрались до вершины, окунулись в воздушную глубину, на мгновение приобщились к самой душе моего Йоркшира, он попросил:
– Джим, остановись на минутку!
Я затормозил и опустил стекло. Некоторое время Энди озирал мили и мили вересковых пустошей, пологие вызолоченные купола древних холмов, а потом произнес тихо, словно говоря с самим собой:
– Так вот, значит, где ты работаешь!
– Да, Энди.
Он вдохнул полной грудью. Еще и еще, словно не мог надышаться.
– Знаешь, – сказал он, – я столько раз читал про воздух, пьянящий как вино, но только сейчас понял, что это такое. Да, тебе повезло, Джим, – добавил он с грустью. – Ты проводишь жизнь, купаясь во всей этой роскоши, а я сижу, как пришитый, в душном кабинете.
– Но ведь тебе нравится твоя работа?
Он провел рукой по волосам.
– Да, конечно. Пожалуй, лучше всего я умею играть с цифрами, но, черт подери, заниматься-то этим я должен в четырех стенах! Если на то пошло, – продолжал он, разгорячась, – я ведь не живу, а существую в проклятом ящике без окон, с центральным отоплением, где весь день шпарит электрический свет, и дышу не воздухом, а какими-то отработанными отходами из легких других людей. – Он тоскливо сгорбился. – И что это меня дернуло поехать с тобой!
– Ну, прости, Энди.
Он виновато усмехнулся.
– Это я так. Но, честное слово, тут настоящий рай.
Вересковые просторы остались позади, и мы спустились в долину, где на сочных лугах пасся и жирел скот мистера Даннинга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92