– Ма, у нас в гимназии это все знают, и портрет его висит в коридоре.
– Ну, вот и хорошо, – сказала мама, – ты гордись! Мы все им гордимся!
– А бабушка говорила, что гордыня – зло.
– Гордыня гордости рознь! – засмеялась мама. – Давай-ка чайку с лимончиком, пахнет-то как славно!
…Сначала душа ее летела быстро, а потом все медленнее и медленнее и наконец полетела совсем плавно, как пух одуванчика над большой зеленой поляной на окраине их усадьбы, там, где они играли в лапту. Ах, как взмывал к самому небу ударенный битой маленький мячик! Как быстро она бегала по душистой траве! Раз в неделю поляну окашивали, и тогда в воздухе стоял неповторимо сладостный и свежий дух арбузных корок. Как ловко увертывалась она от брошенного в нее литого мячика! Как хотели мальчишки в нее попасть! Но она р-раз и увернулась. И мяч просвистел мимо! Да, а теперь даже руки не может поднять…
– Я руки не могу поднять! Зачем вы ушили? Я ведь вас не просила! Мне так жмет в проймах! И спину всю стиснуло. Зачем вы ушили? Что теперь будет?
– Она говорит что-то по-русски. Я не понимаю по-русски. У нас в доме кто-нибудь говорит по-русски?
– Откуда, мадам? – отвечала госпоже Николь Дживанши ее горничная-француженка.
– Боже мой, что за дурацкий дом, если, когда мне нужно, никто не говорит по-русски! Сбегай за доктором, он где-то в саду, он знает двадцать языков. Нечего ему болтаться в саду, его место у постели больной.
Привычная к вспышкам своей темпераментной госпожи, горничная флегматично пожала круглыми плечами и, переваливаясь уточкой, понесла свое полное тело к выходу из дома.
Минут через десять явился доктор в мундире офицера Французского военно-морского флота; невысокого роста, коренастый, с голубыми глазами навыкате, с пухлым рыжим кожаным портфелем в руке (в гарнизоне острили, что доктор с этим портфелем родился).
– Франсуа, вы знаете двадцать языков.
– Семнадцать, мадам.
– Ладно, не будем мелочными. Вы знаете русский?
– Можно сказать, нет, только читаю со словарем.
– Что она говорит?
– Она молчит, мадам.
– Она только что говорила. Не умничайте, пожалуйста! Клодин, – обратилась Николь к горничной, – потрогай стакан с чаем. Он уже не такой горячий?
– Он теплый, мадам.
– Доктор Франсуа, я распорядилась подать ей чай с лимоном, можно?
– Можно, мадам, чай никогда не повредит. А вот она и очнулась. Она смотрит на вас, мадам!
– О, Боже, какое счастье! – И Николь, эффектно воздев руки горе, ловко упала на колени перед постелью Машеньки. В Марсельском театре оперетты никто не умел так замечательно падать на колени, как Николь, – это был ее коронный номер. – Дитя мое, вы очнулись? Это я, Николь, мы познакомились с вами вчера вечером на спектакле. Вы меня узнаете?
Машенька посмотрела на нее внимательно и промолчала.
– Клодин, подай графине чаю! Вы будете чай?
Машенька молчала, но в глазах ее не было обморочной мути, она смотрела ясно, осознанно.
– Вы будете чай? – Губернаторша поднялась с колен и присела на краешек Машенькиной постели.
Доктор Франсуа поставил свой рыжий портфель на розовый мраморный пол, вынул из кармана часы, щелкнул крышкой, взял больную за запястье. Воцарилась тишина.
– Все в порядке, – сказал Франсуа через минуту, – давайте ваш чай.
Чай был с лимоном, тот самый, что обоняла Машенька в забытьи. Николь поднесла к ее губам тонкий стакан в серебряном подстаканнике, Машенька автоматически отхлебнула и отвела голову в знак того, что она больше не хочет.
– Мадемуазель, ваше имя! – вдруг резко, повелительно спросил доктор, как выстрелил.
– Мария, – не секунды не мешкая, отвечала Машенька. – А ваше?
– Мое? Франсуа. Но зачем вам мое?
– А вам мое?
– Она в полном порядке – реакция снайпера! – засмеялся доктор Франсуа и изучающе взглянул на Машеньку. Он предполагал, что перед ним обыкновенная истеричная девица, оказывается, нет, она ему явно нравилась. – Вы помните, что с вами случилось? – спросил он мягко.
– Смутно. Где я?
– Вы в доме генерал-губернатора Бизерты. Мы все рады вам служить. Вы чего-нибудь хотите?
– Да.
– Чего?
– Оставьте меня в покое.
XXXV
Все ушли. Машенька закрыла глаза и словно провалилась в теплую, мягкую яму. Она спала минут сорок, а когда проснулась, не вспомнила ни о Николь, ни о докторе Франсуа с его рыжим потертым портфелем, ни о горничной Клодин, у которой было такое выражение пухлого нарумяненного лица, как будто она прислуживает своей хозяйке из милости.
Сквозь ресницы Машенька видела, как поток воздуха колеблет и втягивает в распахнутое настежь высокое венецианское окно белую занавесь легчайшего тюля, и ей сразу вспомнился родной дом в Николаеве, похожее окно из ее спальни в сад, похожий тюль, с которым так же шалил ветерок, но, увы, не со Средиземного, а с Черного моря. Машенька была в ясной памяти и в твердом уме – это она почувствовала сразу; пошевелила руками – слушаются, ногами – слушаются, ощупала плечи, грудь, живот, о котором обычно говорила мама, что он "к спине прирос", – все было живое, атласно гладкое, теплое. Только предплечья и кисти рук в шершавых царапинах и пальцы на ногах сбиты и саднят, а в общем, все ничего, все неплохо. Машенька присела на кровати, огляделась: большая белая комната, розовые мраморные полы, огромная кровать со спинками в форме львов, вырезанных из какого-то неизвестного Машеньке розоватого дерева, за окном просматривается свежая зелень высоких кустарников, тишина полная.
Машенька встала на мраморный пол, приятно холодящий босые ступни, особенно ссадины на пальцах, и пошла к двери, обозначенной лишь высокой белой аркой. Анфилада белых комнат тянулась довольно далеко, и нигде не было ни души.
– Мадемуазель, вы ищете ванную? – вдруг негромко раздалось за ее спиной.
Машенька вздрогнула и повернулась на голос – это была горничная Клодин.
– Да, мадам, если можно, – миролюбиво согласилась Машенька, хотя еще секунду назад и не помышляла о ванной.
– Мадемуазель! – строго поправила ее Клодин, горделиво блеснув маленькими черными глазками.
– А-а, хорошо, мадемуазель.
Тридцатипятилетняя горничная Клодин носила свою непорочность, как орден Почетного легиона.
– Вам помочь? – спросила горничная, проводив Машеньку до дверей ванной.
– Спасибо, не надо.
Ванная комната, стены которой были облицованы белым мрамором, а пол вымощен розовым, поражала размерами, никогда в жизни Машенька не видала подобных. Первым делом она взглянула в громадное зеркало, отразившее ее во весь рост. Присмотрелась к лицу. Лицо в зеркале было вроде бы прежнее, то, которое она знала, но чужое. Такая же гладкая, чистая кожа, как и раньше, те же лоб, нос, губы, шея, все чистенькое, видимо, ее помыли, перед тем как положить в постель. Да, лицо было то же самое, будто бы такое же юное, как всегда, и в то же время лет на десять старше… Глаза были другие – вот в чем дело, вроде такие же дымно-карие, чуть раскосые, но не было в них прежнего света, а какая-то отчужденность, спокойная холодность, даже пустота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71